Во время праздника дураков школярам разрешалось

The Feast of Fools, known also as the festum fatuorum, festum stultorum, festum hypodiaconorum, or fête des fous, are the varying names given to popular medieval festivals regularly celebrated by the clergy and laity from the fifth century until the sixteenth century in several countries of Europe, principally France, but also Spain, Germany, England, and Scotland. A similar celebration was the Feast of Asses.

Context

The central idea seems always to have been a brief social revolution, in which power, dignity and impunity is briefly conferred on those in a subordinate position. In the view of some, this makes the medieval festival a successor to the Roman Saturnalia.

In the medieval version the young people, who played the chief parts, chose from among their own number a mock pope, archbishop, bishop, or abbot to reign as Lord of Misrule. Participants would then «consecrate» him with many ridiculous ceremonies in the chief church of the place, giving names such as Archbishop of Dolts, Abbot of Unreason, Boy Bishop, or Pope of Fools. The protagonist could be a boy bishop or subdeacon, while at the Abbey of St Gall in the tenth century, a student each December 13 enacted the part of the abbot. In any case the parody tipped dangerously towards the profane. The ceremonies often mocked the performance of the highest offices of the church, while other persons, dressed in different kinds of masks and disguises, engaged in songs and dances and practiced all manner of revelry within the church building.

In the Middle Ages, particularly in France, the Feast of Fools was staged on or about the Feast of the Circumcision, January 1. It is difficult, if not quite impossible, to distinguish it from certain other similar celebrations, such, for example, as the Feast of Asses, and the enthronement of the Boy Bishop. So far as the Feast of Fools had an independent existence, it seems to have grown out of a special «festival of the subdeacons», which John Beleth, a liturgical writer of the twelfth century and an Englishman by birth, assigns to the day of the Circumcision. He is among the earliest to draw attention to the fact that, as the deacons had a special celebration on St Stephen’s day December 26, the priests on St John the Evangelist’s day December 27, and again the choristers and mass-servers on that of Holy Innocents December 28, so the subdeacons were accustomed to hold their feast about the same time of year, but more particularly on the festival of the Circumcision. This feast of the subdeacons afterwards developed into the feast of the lower clergy (esclaffardi), and was later taken up by certain brotherhoods or guilds of «fools» with a definite organization of their own.

Saturnalian aspects

The feast of fools was an imitation of the Roman Saturnalia, and, like that festival, was also celebrated in December. There can be little doubt that medieval censors commonly took it that the license and buffoonery which marked this occasion had their origin in pagan customs of very ancient date. John Beleth, when he discusses these matters, entitles his chapter «De quadam libertate Decembrica», and goes on to explain: «now the license which is then permitted is called Decembrian, because it was customary of old among the pagans that during this month slaves and serving-maids should have a sort of liberty given them, and should be put upon an equality with their masters, in celebrating a common festivity.» (Migne, Patrologia Latina 202: 123).

Official condemnation

The Feast of Fools and the almost blasphemous extravagances in some instances associated with it were constantly the object of sweeping condemnations of the medieval Church. On the other hand, some Catholic writers have thought it necessary to try to deny the existence of such abuses. Perhaps the truth lies in the interpretation that while there can be no question that Church authorities of the caliber of Robert Grosseteste repeatedly condemned the license of the Feast of Fools in the strongest terms, such firmly rooted customs took centuries to eradicate. It is certain that the practice lent itself to serious abuses, whose nature and gravity varied at different epochs. It should be said that among the thousands of European liturgical manuscripts the occurrence of anything which has to do with the Feast of Fools is extraordinarily rare. It never occurs in the principal liturgical books, the missals and breviaries. There are traces occasionally in a prose or a trope found in a gradual or an antiphonary. It would therefore seem there was little official approval for such extravagances, which were rarely committed to writing.

With a view to checking the abuses committed in the celebration of the Feast of Fools on New Year’s Day at Notre Dame de Paris in the twelfth century, the celebration was not entirely banned, but the part of the «Lord of Misrule» or «Precentor Stultorum» was restrained, so that he was to be allowed to intone the prose «Laetemur gaudiis», and to wield the precentor’s staff, but this before the first Vespers of the feast, not during it. During the second Vespers, it had been the custom that the precentor of the fools should be deprived of his staff when the verse in the Magnificat, Deposuit potentes de sede («He has put down the mighty from their seat») was sung. Hence the feast was hence often known as the «Festum `Deposuit'». Eudes de Sully allowed the staff to be taken at that point from the mock precentor, but laid down that the verse «Deposuit» not be repeated more than five times. There was a similar case of a legitimized Feast of Fools at Sens about 1220, where the whole text of the office has survived. There are many proses and interpolations (farsurae) added to the ordinary liturgy, but nothing much unseemly. This prose or conductus, was not a part of the office, but only a preliminary to Vespers. In 1245 Cardinal Odo, the papal legate in France, wrote to the Chapter of Sens Cathedral demanding that the feast be celebrated with no un-clerical dress and no wreaths of flowers.

The Feast of Fools was finally forbidden under the very severest penalties by the Council of Basel in 1431 and a strongly-worded document issued by the theological faculty of the University of Paris in 1444; numerous decrees of provincial councils followed. The Feast of Fools was roundly condemned by early Protestants, and among Catholics it seems that the abuse had largely disappeared by the time of the Council of Trent, though instances of festivals of this kind survived in France as late as 1644.

Victor Hugo recreated a picturesque account of a Feast of Fools, in which Quasimodo serves as King of Fools, in The Hunchback of Notre Dame (1831).

Further reading

• Cox, Harvey Gallagher, 1969. The Feast of Fools: A Theological Essay on Festivity and Fantasy (William Belden Noble Lectures) (Cambridge: Harvard University Press) ISBN 0674295250

External links

• Catholic Encyclopedia: «Feast of Fools»
• Music for the Feast of Fools

The Feast of Fools, known also as the festum fatuorum, festum stultorum, festum hypodiaconorum, or fête des fous, are the varying names given to popular medieval festivals regularly celebrated by the clergy and laity from the fifth century until the sixteenth century in several countries of Europe, principally France, but also Spain, Germany, England, and Scotland. A similar celebration was the Feast of Asses.

Context

The central idea seems always to have been a brief social revolution, in which power, dignity and impunity is briefly conferred on those in a subordinate position. In the view of some, this makes the medieval festival a successor to the Roman Saturnalia.

In the medieval version the young people, who played the chief parts, chose from among their own number a mock pope, archbishop, bishop, or abbot to reign as Lord of Misrule. Participants would then «consecrate» him with many ridiculous ceremonies in the chief church of the place, giving names such as Archbishop of Dolts, Abbot of Unreason, Boy Bishop, or Pope of Fools. The protagonist could be a boy bishop or subdeacon, while at the Abbey of St Gall in the tenth century, a student each December 13 enacted the part of the abbot. In any case the parody tipped dangerously towards the profane. The ceremonies often mocked the performance of the highest offices of the church, while other persons, dressed in different kinds of masks and disguises, engaged in songs and dances and practiced all manner of revelry within the church building.

In the Middle Ages, particularly in France, the Feast of Fools was staged on or about the Feast of the Circumcision, January 1. It is difficult, if not quite impossible, to distinguish it from certain other similar celebrations, such, for example, as the Feast of Asses, and the enthronement of the Boy Bishop. So far as the Feast of Fools had an independent existence, it seems to have grown out of a special «festival of the subdeacons», which John Beleth, a liturgical writer of the twelfth century and an Englishman by birth, assigns to the day of the Circumcision. He is among the earliest to draw attention to the fact that, as the deacons had a special celebration on St Stephen’s day December 26, the priests on St John the Evangelist’s day December 27, and again the choristers and mass-servers on that of Holy Innocents December 28, so the subdeacons were accustomed to hold their feast about the same time of year, but more particularly on the festival of the Circumcision. This feast of the subdeacons afterwards developed into the feast of the lower clergy (esclaffardi), and was later taken up by certain brotherhoods or guilds of «fools» with a definite organization of their own.

Saturnalian aspects

The feast of fools was an imitation of the Roman Saturnalia, and, like that festival, was also celebrated in December. There can be little doubt that medieval censors commonly took it that the license and buffoonery which marked this occasion had their origin in pagan customs of very ancient date. John Beleth, when he discusses these matters, entitles his chapter «De quadam libertate Decembrica», and goes on to explain: «now the license which is then permitted is called Decembrian, because it was customary of old among the pagans that during this month slaves and serving-maids should have a sort of liberty given them, and should be put upon an equality with their masters, in celebrating a common festivity.» (Migne, Patrologia Latina 202: 123).

Official condemnation

The Feast of Fools and the almost blasphemous extravagances in some instances associated with it were constantly the object of sweeping condemnations of the medieval Church. On the other hand, some Catholic writers have thought it necessary to try to deny the existence of such abuses. Perhaps the truth lies in the interpretation that while there can be no question that Church authorities of the caliber of Robert Grosseteste repeatedly condemned the license of the Feast of Fools in the strongest terms, such firmly rooted customs took centuries to eradicate. It is certain that the practice lent itself to serious abuses, whose nature and gravity varied at different epochs. It should be said that among the thousands of European liturgical manuscripts the occurrence of anything which has to do with the Feast of Fools is extraordinarily rare. It never occurs in the principal liturgical books, the missals and breviaries. There are traces occasionally in a prose or a trope found in a gradual or an antiphonary. It would therefore seem there was little official approval for such extravagances, which were rarely committed to writing.

With a view to checking the abuses committed in the celebration of the Feast of Fools on New Year’s Day at Notre Dame de Paris in the twelfth century, the celebration was not entirely banned, but the part of the «Lord of Misrule» or «Precentor Stultorum» was restrained, so that he was to be allowed to intone the prose «Laetemur gaudiis», and to wield the precentor’s staff, but this before the first Vespers of the feast, not during it. During the second Vespers, it had been the custom that the precentor of the fools should be deprived of his staff when the verse in the Magnificat, Deposuit potentes de sede («He has put down the mighty from their seat») was sung. Hence the feast was hence often known as the «Festum `Deposuit'». Eudes de Sully allowed the staff to be taken at that point from the mock precentor, but laid down that the verse «Deposuit» not be repeated more than five times. There was a similar case of a legitimized Feast of Fools at Sens about 1220, where the whole text of the office has survived. There are many proses and interpolations (farsurae) added to the ordinary liturgy, but nothing much unseemly. This prose or conductus, was not a part of the office, but only a preliminary to Vespers. In 1245 Cardinal Odo, the papal legate in France, wrote to the Chapter of Sens Cathedral demanding that the feast be celebrated with no un-clerical dress and no wreaths of flowers.

The Feast of Fools was finally forbidden under the very severest penalties by the Council of Basel in 1431 and a strongly-worded document issued by the theological faculty of the University of Paris in 1444; numerous decrees of provincial councils followed. The Feast of Fools was roundly condemned by early Protestants, and among Catholics it seems that the abuse had largely disappeared by the time of the Council of Trent, though instances of festivals of this kind survived in France as late as 1644.

Victor Hugo recreated a picturesque account of a Feast of Fools, in which Quasimodo serves as King of Fools, in The Hunchback of Notre Dame (1831).

Further reading

• Cox, Harvey Gallagher, 1969. The Feast of Fools: A Theological Essay on Festivity and Fantasy (William Belden Noble Lectures) (Cambridge: Harvard University Press) ISBN 0674295250

External links

• Catholic Encyclopedia: «Feast of Fools»
• Music for the Feast of Fools

В Праздник дураков (латинский: festum fatuorum, festum stultorum) это фестиваль отмечается духовенство в Европе, сначала в Северной Франции, но позже в более широком масштабе. Во время праздника участники выбирали либо ложного епископа, либо ложного архиепископа, либо ложного папу.^[1][2] Церковный ритуал также будет пародироваться, и духовенство более высокого и более низкого уровня будет меняться местами.^[2][1] Течение времени значительно затуманило современные представления о природе и значении этого празднования, которые возникли в надлежащем литургическом обряде и имеют больше общего с другими примерами средневековья. литургическая драма чем с более ранними языческими (римскими) праздниками Сатурналии и Календы или более поздняя буржуазная Sotie.^[3]

Контекст

Похоже, что центральной идеей была кратковременная социальная революция, в которой власть, достоинство и безнаказанность на короткое время были предоставлены тем, кто находится в подчиненном положении. По мнению более поздних комментаторов, это делает средневековый фестиваль преемником римского праздника. Календы января, хотя между двумя празднованиями нет преемственности.^[4] Духовенство низшего уровня участвовало в фестивале и проводило мессы, высмеивая обычные церковные традиции.^[2]

Многие из наиболее ярких описаний средневековых праздников являются результатом многовековых недоразумений и ненаучных сочетаний событий, широко разнесенных по времени и месту; многие полагаются на осуждения более поздних авторов, которые либо преувеличивают, либо намеренно искажают то, что фактически было организованным, если не всегда полностью написанным сценарием, литургическим празднованием с некоторыми драматическими элементами.^[5] Участие инверсии (иподиаконы, занимающие роли, обычно выполняемые высшим духовенством) и «глупцы» символизировали ортодоксальные библейские идеи смирения (например, последний был первым) и становления «глупцом для Христа» (1 Коринфянам 4:10).^[6]

В Средние века, особенно во Франции, Праздник дураков устраивался примерно на Праздник обрезания, 1 января. Это связано с некоторыми другими литургическими драмами, такими, например, как Праздник осла, то Игра Даниэля, а Офис звезды. Поскольку Праздник дураков имел самостоятельное существование, он, кажется, вырос из особого «праздника иподиаконов», который Джон Белет, литургический писатель XII века, которого иногда считали англичанином по рождению, относит к дню обрезания. Он первым обратил внимание на тот факт, что, поскольку дьяконы отмечали особое празднование в день святого Стефана 26 декабря, священники в день святого Иоанна Богослова 27 декабря, а также хористы и мессы в церкви Праздник Святых Невинных 28 декабря, так что иподиаконы имели обыкновение проводить свой праздник примерно в одно и то же время года, но особенно в праздник Обрезания.

Официальное осуждение

Праздник дураков и связанные с ним в некоторых случаях почти кощунственные излишества постоянно подвергались резким осуждениям средневековой церкви. С другой стороны, некоторые католические писатели сочли необходимым попытаться отрицать существование таких злоупотреблений. Одно из толкований, которое примиряет это противоречие, заключается в том, что, хотя не может быть никаких сомнений в том, что церковные авторитеты калибра Роберт Гроссетест неоднократно осуждал лицензию Праздника дураков самым решительным образом, такие прочно укоренившиеся обычаи искоренились веками. Несомненно, что эта практика допускала серьезные злоупотребления, характер и серьезность которых менялись в разные эпохи. Следует сказать, что среди тысяч европейских литургических рукописей чрезвычайно редко встречается что-либо, имеющее отношение к празднику дураков. Это никогда не происходит в главном литургические книги, то миссалы и словари. Иногда следы в прозе или тропе встречаются в постепенный или антифонный. Таким образом, казалось, было мало официального одобрения таких экстравагантностей, о которых редко доводилось писать.

В целях проверки злоупотреблений, совершенных при праздновании праздника дураков в Новый год на Собор Парижской Богоматери в XII веке празднование не было полностью запрещено, но часть «Повелитель Беспорядка «или» Наставник Стулторум «был ограничен, так что ему было разрешено произносить прозу» Laetemur gaudiis «и владеть посохом регента, но это до первой вечерни пира, а не во время нее. Во время второй вечерни , был обычай, что регент глупцов лишался своего посоха, когда стих в Магнификат, Deposuit Potentes de Sede («Он низложил сильных с места их»). Поэтому праздник часто назывался «Festum ‘Deposuit’». Эдес де Салли разрешил взять посох у ложного регента, но постановил, что стих «Deposuit» не должен повторяться более пяти раз. Был подобный случай узаконенного праздника дураков в Сансе около 1220 года, где сохранился весь текст канцелярии. Есть много предложений и вставок (фарсуры) добавил к обыкновенной литургии, но ничего особенного. Эта проза или проводимость, не входила в состав офиса, а была лишь подготовкой к вечерне. В 1245 г. Кардинал Одо, папский легат во Франции, написал капитулу Собора Санса, требуя, чтобы праздник отмечался без неклерикальной одежды и без венков из цветов.

Праздник дураков был запрещен под суровым наказанием Совет Базеля в 1431 г. и сильно сформулированный документ, выданный богословским факультетом Парижский университет в 1444 г .; последовали многочисленные постановления провинциальных советов. Праздник дураков был осужден ранними протестантами, а среди католиков кажется, что злоупотребления в значительной степени исчезли ко времени Совет Трента, хотя подобные фестивали сохранились во Франции еще в 16 веке.^[1]

В популярной культуре

Виктор Гюго воссоздал живописный рассказ о празднике дураков в своем романе 1831 года. Горбун из Нотр-Дама, в котором он отмечается 6 января 1482 г. и Квазимодо служит папой дураков. Это показано в Дисней с Мультипликационная версия романа 1996 года через песню «Топси Турви «.

Смотрите также

• Игра Даниэля
• Праздник осла
• Литургическая драма
• День дурака
• Карнавал

Рекомендации

В эту статью включен текст из публикации, которая сейчас находится в всеобщее достояние: Герберманн, Чарльз, изд. (1913). Католическая энциклопедия. Нью-Йорк: Компания Роберта Эпплтона.

дальнейшее чтение

• Арльт, Вульф. Ein Festoffizium des Mittelalters aus Beauvais in seiner liturgischen und musikalischen Bedeutung. 2 тт. (Кельн: Арно Волк Верлаг, 1970).
• Арльт, Вульф. «Кабинет праздника обрезания из Ле Пюи». Пер. Лори Крюкенберг, Келли Ландеркин и Марго Э. Фасслер. В Божественная служба в латинское средневековье, изд. Марго Э. Фасслер и Ребекка А. Бальцер, 324-43. (Нью-Йорк: издательство Оксфордского университета, 2000).
• Хьюз, Дэвид Г. 1985. «Другой источник праздника дураков в Бове». В Музыка и контекст: очерки Джона М. Уорда, изд. Энн Зу Шапиро и Филлис Бенджамин, 14–31. (Кембридж: издательство Кембриджского университета).
• Сандон, Ник, изд. Октава Рождества: Очерки и заметки о десяти литургических реконструкциях к Рождеству. (Лондон: Британская радиовещательная корпорация, 1984).

внешняя ссылка

• Католическая энциклопедия: «Праздник дураков»
• Музыка для праздника дураков

Праздник дураков ( лат . festum fatuorum, festum stultorum ) — праздник , отмечаемый духовенством в Европе в Средние века , первоначально в Южной Франции, но позже более широко. Во время праздника участники выбирали ложного епископа, ложного архиепископа или ложного папу. ^{[1] [2]} Церковный ритуал также будет пародироваться, а духовенство высшего и низшего уровня будет меняться местами. ^{[2] [1]}Течение времени значительно затуманило современное понимание природы и значения этого празднования, которое возникло в результате надлежащего литургического соблюдения и имеет больше общего с другими примерами средневековой литургической драмы , чем с более ранними языческими (римскими) праздниками Сатурналий и Календы или более поздние буржуазные светские общества . ^[3]

Контекст

Центральной идеей, по-видимому, была короткая социальная революция, в которой власть, достоинство и безнаказанность на короткое время передаются тем, кто находится в подчиненном положении. По мнению более поздних комментаторов, это делает средневековый праздник преемником римских календ января , хотя между двумя праздниками нет преемственности. ^[4] Духовенство более низкого уровня участвовало в фестивале и проводило мессы, высмеивающие обычные церковные традиции. ^[2]

Многие из наиболее красочных описаний средневековых праздников являются результатом столетий недопонимания и ненаучного смешения событий, широко разбросанных по времени и месту; большинство из них полагаются на осуждение более поздних писателей, которые либо преувеличивают, либо намеренно искажают то, что было фактически упорядоченным, если не всегда полностью написанным по сценарию, литургическим празднованием с некоторыми драматическими элементами. ^[5] Вовлечение инверсии (иподьяконы, занимающие роли, обычно исполняемые высшим духовенством) и «юродивые» символизировали ортодоксальные библейские идеи смирения (например, последний должен быть первым) и становление «юродивым для Христа» (1 Коринфянам 4:10). ). ^[6]

В средние века, особенно во Франции, Праздник дураков устраивался во время или около праздника Обрезания 1 января. Он связан с некоторыми другими литургическими драмами, такими, например, как « Праздник осла », « Пьеса Даниила » и « Кабинет звезды» . Поскольку праздник юродивых имел самостоятельное существование, он, по-видимому, вырос из особого «праздника иподьяконов», который Иоанн Белеф, литургический писатель двенадцатого века, которого иногда считают англичанином по происхождению, относит ко дню обрезания. Он первым обратил внимание на то, что, как у дьяконов было особое празднование в день святого Стефана 26 декабря, у священников в день святого Иоанна Богослова 27 декабря, так и у певчих и литургистов в праздник Пресвятой Богородицы. Святых Невинных 28 декабря, поэтому иподиаконы имели обыкновение совершать свой праздник примерно в одно и то же время года, а именно в праздник Обрезания.

Официальное осуждение

Праздник дураков и почти кощунственные выходки, в некоторых случаях связанные с ним, постоянно были предметом огульного осуждения средневековой церкви. С другой стороны, некоторые католические писатели сочли необходимым попытаться отрицать существование таких злоупотреблений. Одна из интерпретаций, которая примиряет это противоречие, заключается в том, что, хотя не может быть никаких сомнений в том, что церковные авторитеты калибра Роберта Гроссетестанеоднократно самым решительным образом осуждал разнузданность Праздника дураков, на искоренение таких прочно укоренившихся обычаев ушли столетия. Несомненно, что эта практика приводила к серьезным злоупотреблениям, характер и серьезность которых различались в разные эпохи. Следует сказать, что среди тысяч европейских богослужебных рукописей встречается что-либо, имеющее отношение к празднику дураков, чрезвычайно редко. Он никогда не встречается в основных богослужебных книгах , служебниках и требниках . Иногда встречаются следы в прозе или тропе, найденные в постепенном или антифонарии . Таким образом, казалось бы, не было официального одобрения таких экстравагантностей, которые редко описывались в письменной форме.

В целях пресечения злоупотреблений, совершенных при праздновании Праздника дураков в день Нового года в Нотр-Дам де Пари в двенадцатом веке, празднование не было полностью запрещено, но часть « Владыки беспорядка » или « Precentor Stultorum» был ограничен, так что ему было позволено произносить прозу «Laetemur gaudiis» и владеть посохом регента, но до первой вечерни праздника, а не во время нее. Во время второй вечерни был обычай, что регент юродивых должен был быть лишен своего посоха, когда пел стих в Magnificat , Deposuit potentes de sede («Он низложил сильных с их места»). Поэтому праздник часто называли «Эд де Сюлли разрешил в этот момент взять посох у мнимого регента, но постановил, что стих «Deposuit» не должен повторяться более пяти раз. Был аналогичный случай узаконенного праздника дураков в Сене около 1220 г., где сохранился весь текст канцелярии. К обычной литургии добавлено много прозы и интерполяций ( фарсур ), но ничего неприличного. Эта проза или дидактус не была частью канцелярии, а лишь предваряла вечерню. В 1245 году кардинал Одо , папский легат во Франции, написал капитулу Сенского собора с требованием, чтобы праздник отмечался без нецерковной одежды и без венков из цветов.

Праздник дураков был запрещен суровыми наказаниями Базельского собора 1431 года и резко сформулированным документом, изданным теологическим факультетом Парижского университета в 1444 году; последовали многочисленные постановления губернских советов. Праздник дураков был осужден ранними протестантами, и среди католиков кажется, что злоупотребление в значительной степени исчезло ко времени Трентского собора , хотя примеры фестивалей такого рода сохранились во Франции еще в 16 веке. ^[1]

В популярной культуре

Виктор Гюго воссоздал живописный рассказ о празднике дураков в своем романе 1831 года «Горбун из Нотр-Дама », в котором он отмечается 6 января 1482 года, а Квазимодо служит Папой дураков. Это показано в анимационной версии романа Диснея 1996 года в песне « Topsy Turvy ».

Смотрите также

• Игра Даниэля
• Праздник осла
• Голиарды
• Литургическая драма
• День дурака
• Карнавал

Ссылки

 Эта статья включает текст из публикации, находящейся в настоящее время в общественном достоянии :  Herbermann, Charles, ed. (1913). Католическая энциклопедия . Нью-Йорк: Компания Роберта Эпплтона.

Дальнейшее чтение

• Арльт, Вульф. Ein Festoffizium des Mittelalters aus Beauvais в seiner liturgischen und musikalischen Bedeutung . 2 тома. (Кельн: Arno Volk Verlag, 1970).
• Арльт, Вульф. «Офис праздника обрезания из Ле-Пюи». Транс. Лори Крукенберг, Келли Ландеркин и Марго Э. Фасслер. В «Божественной службе в латинском средневековье », изд. Марго Э. Фасслер и Ребекка А. Бальцер, 324–43. (Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета, 2000).
• Хьюз, Дэвид Г. 1985. «Еще один источник праздника дураков в Бове». В музыке и контексте: эссе для Джона М. Уорда , изд. Энн Дху Шапиро и Филлис Бенджамин, 14–31. (Кембридж: Издательство Кембриджского университета).
• Сандон, Ник, изд. Октава Рождества Христова: очерки и заметки о десяти литургических реконструкциях Рождества . (Лондон: Британская радиовещательная корпорация, 1984 г.).

Внешние ссылки

• Католическая энциклопедия : «Праздник дураков»
• Музыка для праздника дураков

Была в средневековой Европе такая традиция — праздники дураков. Говоря современным языком, были это карнавалы, где можно было, хотя бы раз в году, отвязаться, повеселиться, подурачиться, не думая о том, как ты выглядишь со стороны. Эдакая себе отдушина в тусклых и унылых средневековых буднях. Позволено было всё, кроме поношения августейших особ. А потому завершался праздник избранием собственного короля — короля дураков. Словом, это был такой себе день вседозволенности с минимальными табу.

В принципе, всё логично и понятно — человеку просто необходимо выпустить пар, отвлечься и даже когда-никогда почувствовать себя ребёнком, проще говоря, впасть в детство. Кто ещё может дурачиться и веселиться беззаботнее чем дети? И столь же очевидна необходимость после краткого веселья вновь возвращаться к тем самым серым будням — надо же, в конце концов, что-то есть, а стало быть, работать, зарабатывая себе на еду. Праздник, простите за банальность, не может продолжаться вечно, ибо, в таком случае, перестаёт быть праздником. Также, дураком можно быть разве что один день в году, иначе, дурость превращается в диагноз и становится заботой специалистов.

Дураки же, оставаясь в таковой категории продолжительное время, хуже того — сбиваясь в стаи, начинают представлять из себя нешуточную опасность и в этом случае становится уже не до праздника. Тут уж уцелеть бы тем, немногим, кто ещё сохраняет голову и здравый смысл. А ведь таковые долговременные праздники случались в истории не раз и не два, нередко ставя цивилизацию на грань гибели. Ведь, как показывает та самая история, превратить популяцию двуногих в означенных дурней, в целом, не такая уж сложная задача — надо лишь предложить им «праздник», путь выхода из тех самых серых будней, в которых им так тяжко находиться, а, заодно, сказать, кто в них повинен. Далее всё зависит от способности или отсутствии таковой у двуногих, адекватно и критично воспринимать то, что им пытаются вбить в голову. В основном с таковой способностью большая проблема. Ибо, если бы было не так, история человечества была бы куда менее кровавой и мрачной. В реальности же, «праздники дураков» были в истории не реже, чем те самые серые будни.

История показывает, как легко превратить любой народ в, по выражению Геббельса, стадо свиней, чем означенный доктор с успехом и занимался. Даже такой культурный народ, как немцы, чему поражались и ужасались современники. Некоторые, вот, по сей день удивляются. Хотя, удивляться нечему. Потенциальному стаду надо лишь польстить, посочувствовать, и, как сказано выше, указать на врага. Если такового не наблюдается, его надо придумать. Да ещё, заставить стадо поверить, что именно оно — жертва.

Эта технология прекрасно работала ещё в древности — в Римской Империи, во времена становления христианства. Ведь именно оно было одной из причин упадка, а значит и гибели Западной Римской Империи и деградации Восточной. Всё, что было нужно, это предcтавить агрессора жертвой, а жертву — прекрасный античный мир, агрессором. Историю пишут победители, а потому мы знаем о христианских мучениках, но мало вспоминаем о разрушенном и сожжённом античном наследии — храмах, книгах, растерзанных озверевшей толпой учёных, таких как Ипатия. Самое её имя известно сейчас немногим, зато её гонитель, епископ Филипп причислен к лику святых. И всё это, в конечном счёте, результат массового помешательства, того самого «праздника дураков», который растянулся на несколько столетий. Тёмные века во многом предопределены лидерами первых христианских общин, превративших свою паству в стадо озверевших фанатиков.

В таких же фанатиков превратил в 15-м веке флорентийцев угрюмый монах Савонарола. И опять, жертвой очередного праздника дураков стала цивилизация, разумное и доброе, что не желало принимать участие в вакханалии невежества и дикости. Великолепная Флоренция Медичи рухнула под тяжестью массовой глупости и озверения.

Почему-то, говоря о массовом оглуплении в наше время, вспоминают именно гитлеровскую Германию. Т.е. понятно почему — как я и сказал, одну из старейших и культурнейших европейских наций в кратчайший срок превратили в то самое «стадо свиней». Поразительно то, что они поверили во всё, что им говорили, поверили в идеи, настолько очевидные в своей примитивности и пошлости, пошли за истеричным отствным ефрейтором, более того — поклонялись ему, как пророку, если не как божеству. Но история немцев учит, что «праздник» прекратить можно только одним способом — тяжелейшим шоком. Только он может вывести народ из состояния массового помешательства. Что и случилось. Тяжелейшее поражение и национальное унижение вывели немцев из состояния кровавого морока. Стыд за содеянное они избывают по сей день.

Но опять же, почему столько разговоров именно о немцах, хотя рядом есть другой, ещё более яркий пример — русские. Или, как сейчас принято говорить, россияне. Пример того самого праздника, который продолжается, с небольшими перерывами вот уже несколько столетий. Продолжается, подтверждая ту несложную истину, что «празднику» легче состояться там, где традиции векового рабства сильнее и живучее. Стало быть, всё там же — в России-матушке. Можно, разумеется, спорить, почему именно ей так «повезло», но важен результат. Я уже писал, что корни русской ментальности надо искать именно в гремучей смеси византийства, плохо усвоенного угрюмыми лесными племенами и ордынства, на этот раз усвоенного хорошо и с удовольствием. Но это дело давнее. А проблему нынешняя цивилизация имеет сегодня. Здесь и сейчас. Что делать с затянувшимся праздником дураков на одной седьмой суши? То что, как и 80 лет назад, цивилизованный мир прячет голову в песок — лишь беда этого мира. Беда, которую рано или поздно придётся расхлёбывать.

Русские, и в самом деле, уникальный народ. По крайней мере, по европейским меркам. Все любят вспоминать Германию, ибо они проиграли, но скажите, какой ещё народ так долго терпел бы режим подобный советскому? Сталин не случайно поднимал тост за русский народ. Хуже того — они и сейчас тоскуют по Советской власти, а режим делает всё, чтобы эта тоска никуда не девалась.

В том-то и заключается особенность «праздника дураков» на русской улице, что он длится, практически, вечно и российский народ, в отличие от многих других, вовсе не требует значительных усилий, дабы превратить его в стадо свиней. Хуже того — праздник никогда и не кончался, а нынешний режим лишь подключился к нему, поддерживая градус всеобщей дурости на должном уровне. Киселёв с Соловьёвым не должны превращать народ в дураков, их роль — лишь следить, чтобы дураки таковыми и оставались. Нужны доказательства — их есть у меня. Кто и сколько людей штурмовали Останкино в 93-м? Каким образом выиграл выборы Ельцин в 96-м? Сколько мест получали коммунисты и ЛДПР в Думе, когда выборы ещё были относительно свободными?

То, что происходит сейчас, после «Крымнаша», после марта 2014-го — всего лишь обострение и без того тяжёлой болезни. Просто, за последние 4 года режиму удалось канализировать ненависть охлоса, окончательно сформировать в головах дураков «правильную» картину мира.

Да, российский социум, за последние годы, явно, и по всей видимости необратимо, ещё больше поглупел. Ужасно, что эта глупость также идёт на экспорт. Российская диаспора, в массе своей, усилиями метрополии, мало чем отличается от последней по уровню интеллекта. Дело не только и не столько в «патриотическом» угаре, охватившем Россиюшку, а в том, как он проявляется. В чудовищной глупости социума сверху донизу. Идеологический базис нынешнего режима не только ложен, но ещё и примитивен и глуп. Если бы общество было к нему равнодушно, как к коммунизму при Советах, было бы ещё ничего. Но ужас в том, что охлос, да и бОльшая часть т.н. интеллигенции весь этот бред «покупают». Более того — в головах основной массы населения всё запущено гораздо больше и хуже. Родившийся в Мордовии Христос и египетские пирамиды, построенные русскими идут ныне на ура. Впрочем, как оказывается, шли всегда.

Но хватает и распятого мальчика с плачущей коровой. Чудовищного уровня глупости в аргументации действий России на международной арене, таких, как отравление Скрипалей. Ну и конечно, совершенно феерическая история с выкрикнутым Видой «Славой Украине» и реакцией на это российским быдлом. «Хорватия всегда предавала славян», — это слова Франца Клинцевича, депутата Госдуры. О том, что писали в рунете, я лучше промолчу.

Примерам таким несть числа. И нет смысла приводить ещё. Всё это лишь симптомы одного большого и страшного явления — общенационального праздника дураков. Агрессивных и злобных. Владеющих атомным оружием. Тем более страшных, что их предшественники — нацисты и коммунисты были всё-таки умнее. И чуть не угробили цивилизацию.

Маленький подполковник вопрошал: «Зачем нужен мир, если в нём не будет России?» А зачем миру такая Россия? Зачем миру была такая Германия? Вопросы на самом деле, не риторические.

И последнее. Трамп намедни сказал, что видит в Путине соперника, но не врага. Опять те же грабли. Цивилизованный мир, несмотря ни на что, не желает расставаться с иллюзиями, хотя, это именно враг стоит у наших ворот. Как стояли Гитлер и Сталин 80 лет назад. И тогда тоже думали пересидеть. Переждать праздник дураков. Что случилось потом, мы знаем. Будем ждать и теперь. Праздник-то в самом разгаре.

Пир дураков (латинское : festum fatuorum, festum stultorum) — это название, данное конкретному праздничному дню, который духовенство отмечает в Европе, сначала в Северной Франции, но позже в более широком смысле. Во время праздника участники выбирали либо ложного епископа, либо ложного архиепископа, либо ложного папу. Церковный ритуал также будет пародироваться, и духовенство более высокого и более низкого уровня будет меняться местами. Течение времени значительно затуманило современные представления о природе и значении этого празднования, которые возникли в надлежащем литургическом обряде и больше связаны с другими примерами средневековой литургической драмы, чем с более ранними языческими ( Римские) праздники Сатурналий и Календы или более поздних буржуазных мирян соти.

Содержание

• 1 Контекст
• 2 Официальное осуждение
• 3 В массовой культуре
• 4 См. Также
• 5 Ссылки
• 6 Дополнительная литература
• 7 Внешние ссылки

Контекст

Центральной идеей, по-видимому, была краткая социальная революция, в которой сила, достоинство и безнаказанность ненадолго предоставляется тем, кто находится в подчиненном положении. По мнению более поздних комментаторов, это делает средневековый праздник преемником римских январских календ, хотя между двумя празднованиями нет преемственности. Духовенство низшего уровня участвовало в фестивале и проводило мессы, высмеивая обычные церковные традиции.

Многие из наиболее ярких описаний средневекового праздника являются результатом многовековых недоразумений и ненаучных сочетаний событий, широко разнесенных во времени. и место; многие полагаются на осуждения более поздних авторов, которые либо преувеличивают, либо намеренно искажают то, что фактически было организованным, если не всегда полностью написанным сценарием, литургическим празднованием с некоторыми драматическими элементами. Участие инверсии (иподиаконы, занимающие роли, обычно выполняемые высшим духовенством) и «глупцы» символизировали ортодоксальные библейские идеи смирения (например, последний был первым) и становления «глупцом для Христа» (1 Коринфянам 4:10).

В средние века, особенно во Франции, праздник дураков устраивался на празднике обрезания 1 января или около него. Это связано с некоторыми другими литургическими драмами, такими, например, как Праздник осла, Пьеса Даниила и. Поскольку «Праздник дураков» имел самостоятельное существование, он, кажется, вырос из особого «праздника иподиаконов», которым, как иногда полагали, Иоанн Белет, литургический писатель XII века, был англичанин по происхождению, назначается ко дню обрезания. Он первым обратил внимание на тот факт, что, поскольку дьяконы отмечали особое празднование в день святого Стефана 26 декабря, священники в день святого Иоанна Богослова 27 декабря, а также хористы и мессы на Праздник Святых Младенцев 28 декабря, поэтому иподиаконы имели обыкновение проводить свой праздник примерно в одно и то же время года, а точнее в праздник Обрезания.

Официальное осуждение

Пир дураков, Мизерикорд резьба в Беверли Минстер, Восточный Йоркшир

Пир дураков и почти кощунственные экстравагантности в некоторых случаях, связанных с ним, постоянно подвергались резкому осуждению средневековой церкви. С другой стороны, некоторые католические писатели сочли необходимым попытаться отрицать существование таких злоупотреблений. Одно из толкований, которое примиряет это противоречие, состоит в том, что, хотя не может быть никаких сомнений в том, что церковные власти уровня Роберта Гроссетеста неоднократно осуждали дозволение Праздника дураков самым решительным образом, такие прочно укоренившиеся обычаи заняли века искоренить. Несомненно, что эта практика допускала серьезные злоупотребления, характер и серьезность которых менялись в разные эпохи. Следует сказать, что среди тысяч европейских литургических рукописей чрезвычайно редко встречается что-либо, имеющее отношение к Празднику дураков. Он никогда не встречается в основных литургических книгах, миссалах и кратких словарях. Иногда в прозе или тропе встречаются следы, которые можно найти в постепенном или антифонарии. Таким образом, казалось, было мало официального одобрения таких экстравагантностей, о которых редко доводилось писать.

В целях проверки злоупотреблений, совершенных во время празднования праздника дураков в первый день нового года в Нотр-Дам де Пари в двенадцатом веке, празднование не было полностью запрещено, но часть «Повелителя Правил » или «Регента Стулторума» была ограничена, так что ему было разрешено произносить прозу «Laetemur gaudiis» и владеть посохом регента, но это до первая вечерня пира, а не во время нее. Во время второй вечерни был обычай, что регент глупцов должен быть лишен своего посоха, когда стих в Magnificat, Deposuit Potentes de sede («Он низложил сильных с их места «) была спета. Поэтому праздник часто назывался «Festum ‘Deposuit’». Юдес де Салли разрешил взять посох в этот момент у ложного регента, но постановил, что стих «Deposuit» не должен повторяться более пяти раз. Был подобный случай узаконенного Пира дураков в Сансе около 1220 года, где сохранился весь текст канцелярии. К обычной литургии добавлено много прозов и вставок (фарсуров), но ничего особенно неприличного. Эта проза, или поведение, не была частью служения, а была лишь подготовкой к вечерне. В 1245 г. кардинал Одо, папский легат во Франции, написал капитулу собора Санса, требуя, чтобы праздник отмечался без неклерикальных нарядов и без венков из цветов.

Пир дураков был запрещен под суровым наказанием Базельским собором в 1431 году и строго сформулированным документом, изданным теологическим факультетом Парижского университета в 1444 г.; последовали многочисленные постановления провинциальных советов. Праздник дураков был осужден ранними протестантами, а среди католиков кажется, что злоупотребления в значительной степени исчезли ко времени Тридентского собора, хотя примеры подобных праздников сохранились во Франции еще до 16 век.

В массовой культуре

Виктор Гюго воссоздал живописный рассказ о Пире дураков в своем романе 1831 года Горбун из Нотр-Дама, в котором он прославляется. 6 января 1482 г. и Квазимодо служит папой дураков. Это показано в мультфильме Disney 1996 года по роману в песне «Topsy Turvy ».

См. Также

• Пьеса Даниила
• Праздник осла
• Литургическая драма
• Первоапрельский день

Ссылки

Эта статья включает текст из публикации, которая сейчас находится в общественное достояние : Герберманн, Чарльз, изд. (1913). Католическая энциклопедия. Нью-Йорк: Robert Appleton Company. Отсутствует или пусто | title =()

Дополнительная литература

• Arlt, Wulf. Ein Festoffizium des Mittelalters aus Beauvais in seiner liturgischen und musikalischen Bedeutung. 2 Vols. (Cologne: Arno Volk Verlag, 1970).
• Arlt, Wulf. ‘Офис праздника обрезания от Ле Пюи’. Перевод Лори Крюкенберг, Келли Ландеркин и Марго Э. Фасслер. В «Божественном кабинете в латинское средневековье», изд. Марго Э. Фасслер и Ребекка А. Бальцер, 324-43. (Нью-Йорк: Oxford University Press, 2000).
• Хьюз, Дэвид Г. 1985. «Другой источник праздника дураков в Бове». В музыке и контексте: эссе для Джона М. Уорда, изд. Энн Дху Шапиро и Филлис Бенджамин, 14–31. (Кембридж: Кембриджский университет Press).
• Сандон, Ник, изд. Октава Рождества: Очерки и заметки о десяти литургических реконструкциях на Рождество. (Лондон: Британская радиовещательная корпорация, 1984).

Внешние ссылки

• Католическая энциклопедия: «Праздник дураков»
• Музыка для праздника дураков

Но,
несмотря на эту довольно примитивную
тенденцию Фишарта, раблезианские образы
в его вольном переводе, продолжают жить
своею исконною жизнью, чуждой этой
тенденции. По сравнению с Рабле гиперболизм
материально-телесных образов (особенно
образов еды и питья) даже еще усилен.
Внутренняя логика всех этих преувеличений,
как и у Рабле, — логика роста, плодородия,
бьющего через край избытка. Все образы
раскрывают здесь тот же поглощающий и
рождающий низ. Также сохраняется и
особый праздничный характер
материально-телесного начала. Отвлеченная
тенденция не проникает в глубь образа
и не становится действительным
организующим началом его. Также и смех
не превращается еще до конца в голое
осмеяние: он еще носит достаточно
целостный характер, относится ко всему
жизненному процессу, к обоим его полюсам,
в нем еще звучат торжествующие тона
рождения и обновления. Таким образом,
в фишартовском переводе отвлеченная
тенденция не стала еще полным хозяином
всех образов. Но все же она уже вошла в
произведение и до известной степени
превратила его образы в какой-то
развлекательный придаток к
отвлеченно-моральной проповеди. Этот
процесс переосмысления смеха мог
завершиться лишь позднее, притом в
тесной связи с установлением иерархии
жанров и места смеха в этой иерархии.

***

Уже
Ронсар и Плеяда были убеждены в
существовании иерархии жанров. Эта
идея, в основном заимствованная у
античности, но переработанная на
французской почве, могла укорениться,
конечно, далеко не сразу. Плеяда была
еще в этих вопросах очень либеральна и
демократична. Ее члены относились к
Рабле с большим уважением и умели его
ценить по достоинству, в особенности
Дю Белле и Баиф. Однако эта высокая
оценка нашего автора (и могучее влияние
его языка на язык Плеяды) шла вразрез с
его местом в иерархии жанров, местом
самым низким, почти за порогом литературы.
Но эта иерархия была пока еще только
отвлеченной и не вполне четкой идеей.
Должны были произойти известные
социальные, политические и общеидеологические
изменения и сдвиги, должен был
отдифференцироваться и сузиться круг
читателей и оценщиков большой официальной
литературы, чтобы иерархия жанров стала
выражением реального соотношения их в
пределах этой большой литературы, чтобы
она стала действительной регулирующей
и определяющей силой.

Этот
процесс завершился, как известно, в XVII
веке, но он начинает давать себя знать
уже к концу XVI века. Тогда уже начинает
складываться представление о Рабле,
как о только занимательном, только
веселом писателе. Такова, как известно,
была и судьба «Дон-Кихота», который
долгое время воспринимался в разряде
занимательной литературы для легкого
чтения. Это произошло и с Рабле, который
начал с конца XVI века все ниже спускаться
к самому порогу большой литературы,
пока не очутился почти и вовсе за этим
порогом.

Уже
Монтень, который был на сорок лет моложе
Рабле, пишет в «Опытах»: «Среди
книг просто занимательных (simplement
plaisants) я считаю из новых книг «Декамерон»
Боккаччо, Рабле и «Поцелуи» Иоанна
Секунда (Jehan Second), если их следует относить
к этому разряду, достойными, чтобы ими
развлечься (dignes qu’en s’y amuse)» («Essais»,
кн. II, гл. 10; место это относится по времени
написания к 1580 г.).

Однако
это «просто занимательное» Монтеня
лежит еще на самой границе старого и
нового понимания и оценки «занимательного»
(plaisant), «веселого» (joyeux), «досужного»
(recreatif) и других аналогичных эпитетов к
произведениям, которые так часто входят
в XVI и XVII веках в самые заглавия этих
произведений25. Понятие занимательного
и веселого для Монтеня еще не окончательно
сузилось и не приобрело еще оттенка
чего-то низкого и несущественного. Сам
Монтень в другом месте «Опытов»
(кн. 1, гл. XXXVIII) говорит:

«Я
лично для себя люблю только книги или
занимательные (plaisants) и легкие (faciles),
которые меня забавляют, или такие,
которые меня утешают и советуют, как
мне устроить мою жизнь и мою смерть (a
regler ma vie et ma mort)».

Из
приведенных слов ясно, что из всей
художественной литературы в собственном
смысле Монтень предпочитает именно
занимательные и легкие книги, так как
под другими книгами, книгами утешения
и совета, он понимает, конечно, не
художественную литературу, а книги
философские, богословские и прежде
всего книги типа самих «Опытов»
(Марк Аврелий, Сенека, «Moralia» Плутарха
и т.п.). Художественная литература для
него еще в основном занимательная,
веселая, рекреативная литература26. В
этом отношении он еще человек XVI века.
Но характерно, что вопросы устроения
жизни и смерти уже решительно изъяты
из области ведения веселого смеха.
Рабле, рядом с Боккаччо и Иоанном
Секундом, «достоин того, чтобы им
развлечься», но он не относится к
числу утешителей и советников в деле
«устроения жизни и смерти». Однако
именно таким утешителем и советникам
Рабле был для своих современников.
Вопрос устроения жизни и смерти они еще
умели ставить в веселом плане, плане
смеха.

В
истории смеха эпоха Рабле, Сервантеса
и Шекспира — существенный поворотный
пункт. Нигде грани, отделяющие XVII и
последующие века от эпохи Ренессанса,
не носят такой резкий, принципиальный
и отчетливый характер, как именно в
области отношения к смеху.

Отношение
к смеху Ренессанса можно предварительно
и грубо охарактеризовать так: смех имеет
глубокое миросозерцательное значение,
это одна из существеннейших форм правды
о мире в его целом, об истории, о человеке;
это особая универсальная точка зрения
на мир, видящая мир по-иному, но не менее
(если не более) существенно, чем
серьезность; поэтому смех так же допустим
в большой литературе (притом ставящей
универсальные проблемы), как и серьезность;
какие-то очень существенные стороны
мира доступны только смеху.

Отношение
же к смеху XVII и последующих веков можно
охарактеризовать так: смех не может
быть универсальной, миросозерцательной
формой; он может относиться лишь к
некоторым частным и частно-типическим
явлениям общественной жизни, явлениям
отрицательного порядка; существенное
и важное не может быть смешным; не могут
быть смешными история и люди, выступающие
как ее представители (цари, полководцы,
герои); область смешного узка и специфична
(частные и общественные пороки);
существенную правду о мире и человеке
нельзя сказать на языке смеха, здесь
уместен только серьезный тон; поэтому
в литературе место смеха лишь в низких
жанрах, изображающих жизнь частных
людей и общественных низов; смех — это
или легкое развлечение, или род общественно
полезного наказания для людей порочных
и низких. Так конечно, несколько упрощенно
— можно охарактеризовать отношение к
смеху XVII и XVIII веков.

Свое
особое отношение к смеху Ренессанс
выражал прежде всего самой практикой
своего литературного творчества и своих
литературных оценок. Но не было недостатка
и в теоретических суждениях, оправдывающих
смех как универсальную миросозерцательную
форму. Эта ренессансная теория смеха
строилась почти исключительно на
античных источниках. Сам Рабле развивал
ее в старом и новом прологе к четвертой
книге своего романа, основываясь
преимущественно на Гиппократе. Роль
Гиппократа как своего рода теоретика
смеха в ту эпоху была очень значительна.
При этом опирались не только на его
замечания в медицинских трактатах о
важности веселого и бодрого настроения
врача и больных для борьбы с болезнями27,
но и на так называемый «Гиппократов
роман». Это приложенная к «Гиппократову
сборнику» переписка Гиппократа
(апокрифическая, конечно) по поводу
«безумия» Демокрита, которое
выражалось в его смехе. В «Гиппократовом
романе» смех Демокрита носит философский
миросозерцательный характер и имеет
своим предметом человеческую жизнь и
все пустые человеческие страхи и надежды,
связанные с богами и загробной жизнью.
Демокрит обосновывает здесь смех как
целостное мировоззрение, как некую
духовную установку возмужавшего и
проснувшегося человека, и Гиппократ в
конце концов с ним соглашается.

Учение
о целебной силе смеха и философия смеха
«Гиппократова романа» пользовались
особым признанием и распространением
на медицинском факультете в Монпелье,
где учился, а затем и преподавал Рабле.
Член этого факультета, знаменитый врач
Лоран Жубер (Laurens Joubert) выпустил в 1560 году
специальный трактат о смехе под таким
характерным заголовком: «Traite du ris,
contenant son essence, ses causes et ses mervelheus effeis,
curieusement recherches, raisonnes et observes par M.Laur.
Joubert…» («Трактат о смехе, содержащий
его сущность, его причины и его чудесные
действия, внимательно исследованные,
обоснованные и наблюденные Лораном
Жубером…»). В 1579 г. в Париже вышел
другой его трактат: «La cause morale de Ris, de
l’excellent et tres renomme Democrite, expliquee et temoignee par ce
divin Hippocras en ses Epitres» («Моральная
причина смеха выдающегося и весьма
прославленного Демокрита, объясненная
и засвидетельствованная божественным
Гиппократом в его посланиях»),
являющийся, в сущности, французской
версией последней части «Гиппократова
романа».

Эти
работы по философии смеха вышли уже
после смерти Рабле, но они являются лишь
поздним отзвуком тех размышлений и
дискуссий о смехе, которые имели место
в Монпелье еще во время пребывания там
Рабле и которые определили и раблезианское
учение о целебной силе смеха и о «веселом
враче». Вторым, после Гиппократа,
источником философии смеха в эпоху
Рабле была знаменитая формула Аристотеля:
«Из всех живых существ только человеку
свойствен смех»28. Эта формула
пользовалась в эпоху Рабле громадной
популярностью, и ей придавалось
расширенное значение: смех рассматривали
как высшую духовную привилегию человека,
недоступную другим существам. Этой
формулой, как известно, кончается и
вступительное стихотворение Рабле к
«Гаргантюа»:

Mieuex
est de ris que de larmes escrire. Par ce que rire est le prorpe de
l’homme29.

Даже
Ронсар еще пользуется этой формулой в
ее расширенном значении. В его
стихотворении, посвященном Бело
(«Oeuvres», ed. Lemerre, т. V, 10), есть такие
строки: Dieu, qui soubz l’homme a le monde soumis, A l’homme
seul, le seul rire a permis Pour s’esgayer et non pas a la beste, Qui
n’a raison ny esprit en la teste30.

Смех,
как дар бога одному человеку, приводится
здесь в связи и с властью человека над
всем миром, и с наличием у него разума
и духа, которых нет у животных.

По
Аристотелю, ребенок начинает смеяться
не раньше, чем на сороковой день после
рождения, — только с этого момента он
как бы впервые и становится человеком.
Рабле и его современники знали также
утверждение Плиния о том, что только
один человек в мире начал смеяться с
самого рождения — Зороастр; это понималось
как предзнаменование его божественной
мудрости.

Наконец,
третий источник ренессансной философии
смеха, это — Лукиан, в особенности его
образ смеющегося в загробном царстве
Мениппа. Особой популярностью пользовалось
в эту эпоху произведение Лукиана «Менипп,
или Путешествие в подземное царство».
Это произведение оказало существенное
влияние и на Рабле, именно на эпизод
пребывания Эпистемона в преисподней
(«Пантагрюэль»). Большое влияние
имели также его «Разговоры в царстве
мертвых». Вот несколько характерных
отрывков из этих последних:

«Тебе,
Менипп, советует Диоген, если ты уже
вдоволь насмеялся над тем, что творится
на земле, отправиться к нам (то есть в
загробное царство), где можно найти еще
больше поводов для смеха; на земле тебе
мешали смеяться кое-какие сомнения,
вроде постоянного: «кто знает, что
будет за гробом?» Здесь же ты беспрестанно
и без всякого колебания будешь смеяться,
как я вот смеюсь…» («Диоген и
Полидевк», цитирую по переводу в
издании Сабашникова: Лукиан. Сочинения,
т. 1. Перевод под ред. Зелинского и
Богаевского, М., 1915, с. 188).

«Тогда
ты, Менипп, брось свою свободу духа и
свободу речи, брось свою беззаботность,
благородство и смех: никто ведь, кроме
тебя, не смеется» («Харон, Гермес и
разные мертвые», там же, с. 203).

«Харон.
Откуда ты выкопал, Гермес, этого киника?
Всю дорогу болтал, высмеивал и вышучивал
всех, сидевших в лодке, и, когда все
плакали, он один пел.

Гермес.
Ты не знаешь, Харон, какого мужа ты
перевез! Мужа, безгранично свободного,
не считающегося ни с кем! Это Менипп!»
(«Харон и Менипп», там же, с. 226).

Подчеркнем
в этом лукиановском образе смеющегося
Мениппа связь смеха с преисподней (и со
смертью), со свободой духа и со свободой
речи.

Таковы
три наиболее популярных античных
источника ренессансной философии смеха.
Они определяли не только трактаты
Жубера, но и ходячие в гуманистической
и литературной среде суждения о смехе,
о его значении и ценности. Все три
источника определяют смех как
универсальное, миросозерцательное
начало, исцеляющее и возрождающее,
существенно связанное с последними
философскими вопросами, то есть именно
с теми вопросами «устроения жизни и
смерти», которые Монтень уже мыслил
себе только в серьезных тонах.

Рабле
и его современники знали, конечно,
античные представления о смехе и по
другим источникам: по Афинею, по Макробию,
по Авлу Геллию и другим, знали, конечно,
и знаменитые слова Гомера о неистребимом,
то есть вечном, смехе богов («?sbetoj
g?lwj», «Илиада», 1, 599, и «Одиссея»,
VIII, 327). Они отлично знали и о римских
традициях свободы смеха: о сатурналиях,
о роли смеха во время триумфов и в чине
похорон знатных лиц31. Рабле, в частности,
делает неоднократные аллюзии и ссылки
как на эти источники, так и на соответствующие
явления римского смеха.

Подчеркнем
еще раз, что для ренессансной теории
смеха (как и для охарактеризованных
нами античных источников ее) характерно
именно признание за смехом положительного,
возрождающего, творческого значения.
Это резко отличает ее от последующих
теорий и философий смеха до бергсоновской
включительно, выдвигающих в смехе
преимущественно его отрицательные
функции32.

Охарактеризованная
нами античная традиция имела существенное
значение для ренессансной теории смеха,
дававшей апологию литературной смеховой
традиции, вводившей ее в русло
гуманистических идей. (Самая же
художественная практика смеха Ренессанса
определяется прежде всего традициями
народной смеховой культуры средневековья.

Однако
здесь, в условиях Ренессанса, имеет
место не простое продолжение этих
традиций, — они вступают в совершенно
новую и высшую фазу своего существования.
Вся богатейшая народная культура смеха
в средние века жила и развивалась вне
официальной сферы высокой идеологии и
литературы. Но именно благодаря этому
внеофициальному своему существованию
культура смеха отличалась исключительным
радикализмом, свободой и беспощадной
трезвостью. Средневековье, не допустив
смех ни в одну из официальных областей
жизни и идеологии, предоставило ему
зато исключительные привилегии на
вольность и безнаказанность вне этих
областей: на площади, во время праздников,
в рекреативной праздничной литературе.
И средневековый смех сумел широко и
глубоко использовать эти привилегии.

И
вот в эпоху Возрождения смех в его
наиболее радикальной, универсальной,
так сказать, мирообъемлющей и в то же
время в его наиболее веселой форме один
только раз в истории на какие-нибудь
пятьдесят — шестьдесят лет (в разных
странах в разные сроки) прорвался из
народных глубин вместе с народными
(«вульгарными») языками в большую
литературу и высокую идеологию, чтобы
сыграть существенную роль в создании
таких произведений мировой литературы,
как «Декамерон» Боккаччо, роман
Рабле, роман Сервантеса, драмы и комедии
Шекспира и другие. Грани между официальной
и неофициальной литературой в эту эпоху
неизбежно должны были пасть, отчасти и
в силу того, что эти грани на важнейших
участках идеологии проходили по линии
раздела языков — латинского и народного.
Переход литературы и отдельных областей
идеологии на народные языки должен был
на время смести или, во всяком случае,
ослабить эти грани. Целый ряд других
факторов, связанных с разложением
феодального и теократического строя
средних веков, также содействовал этому
смешению и слиянию официального с
неофициальным. Народная культура смеха,
веками слагавшаяся и отстаивавшаяся в
неофициальных формах народного творчества
— зрелищных и словесных — и в неофициальном
быту, смогла подняться до самых верхов
литературы и идеологии, чтобы оплодотворить
их, а затем — по мере стабилизации
абсолютизма и формирования новой
официальности — спуститься в низы
жанровой иерархии, осесть в этих низах,
в значительной степени оторваться от
народных корней, измельчать, сузиться,
выродиться.

Целое
тысячелетие внеофициального народного
смеха ворвалось в литературу Ренессанса.
Этот тысячелетний смех не только
оплодотворил эту литературу, но и сам
был оплодотворен ею. Он сочетался с
самой передовой идеологией эпохи, с
гуманистическим знанием, с высокой
литературной техникой. В лице Рабле
слово и маска (в смысле оформления всей
личности) средневекового шута, формы
народно-праздничного карнавального
веселья, травестирующий и всепародирующий
задор демократического клирика, речь
и жест ярмарочного бателера сочетались
с гуманистической ученостью, с наукой
и практикой врача, с политическим опытом
и знаниями человека, который, как
конфидент братьев Дю Белле, был интимно
посвящен во все вопросы и секреты высокой
мировой политики своей эпохи. Средневековый
смех в этой новой комбинации и на этой
новой ступени своего развития должен
был существенно измениться. Его
всенародность, радикализм, вольность,
трезвость и материалистичность из
стадии своего почти стихийного
существования перешли в состояние
художественной осознанности и
целеустремленности. Другими словами,
средневековый смех на ренессансной
ступени своего развития стал выражением
нового свободного и критического
исторического сознания эпохи. Он мог
им стать только потому, что в нем за
тысячелетие его развития в условиях
средневековья были уже подготовлены
ростки и зачатки этой историчности,
потенции к ней. Как же складывались и
развивались формы средневековой культуры
смеха?

***

Как
мы уже сказали, смех в средние века
находился за порогом всех официальных
сфер идеологии и всех официальных,
строгих форм жизни и общения. Смех был
вытеснен из церковного культа,
феодально-государственного чина,
общественного этикета и из всех жанров
высокой идеологии. Для официальной
средневековой культуры характерна
односторонняя серьезность тона. Самое
содержание средневековой идеологии с
ее аскетизмом, мрачным провиденциализмом,
с ведущей ролью в ней таких категорий,
как грех, искупление, страдание, и самый
характер освященного этой идеологией
феодального строя с его формами крайнего
угнетения и устрашения, определили эту
исключительную односторонность тона,
его леденящую окаменелую серьезность.
Серьезность утверждалась как единственная
форма для выражения истины, добра и
вообще всего существенного, значительного
и важного. Страх, благоговение, смирение
и т.п. — таковы были тона и оттенки этой
серьезности.

Уже
раннее христианство (в античную эпоху)
осуждало смех. Тертуллиан, Киприан и
Иоанн Златоуст выступали против античных
зрелищных форм, особенно против мима,
против мимического смеха и шуток. Иоанн
Златоуст прямо заявляет, что шутки и
смех идут не от бога, а от черта; христианину
подобает лишь постоянная серьезность,
покаяние и скорбь о своих грехах33. В
борьбе с арианами им ставили в вину, что
они вводили в богослужение элементы
мима: напевы, жестикуляцию и смех.

Но
самая эта исключительная односторонняя
серьезность официальной церковной
идеологии приводила к необходимости
легализовать вне ее, то есть вне
официального и канонизованного культа,
обряда и чина, вытесненные из них
веселость, смех, шутку. И вот рядом с
каноническими формами средневековой
культуры создаются параллельные формы
чисто смехового характера.

В
формах и самого церковного культа,
унаследованных от античности, проникнутых
влиянием Востока, подвергшихся также
и некоторому влиянию местных языческих
обрядов (преимущественно обрядов
плодородия), наличны зачатки веселья и
смеха. Они могут быть вскрыты и в литургии,
и в похоронном обряде, и в обряде крещения,
и в обряде свадьбы, и в целом ряде других
религиозных ритуалов. Но здесь эти
зачатки смеха сублимированы, подавлены
и заглушены34. Зато их приходится разрешать
в околоцерковном и околопраздничном
быту, допускать даже существование
параллельно культу чисто смеховых форм
и обрядов.

Таковы
прежде всего «праздники дураков»
(festa stultorum, fatuorum, follorum), которые справлялись
школярами и низшими клириками в день
св. Стефана, на новый год, в день «невинных
младенцев», в «богоявление», в
иванов день. Праздники эти первоначально
справлялись в церквах и носили вполне
легальный характер, потом они стали
полулегальными, к исходу же средневековья
и вовсе нелегальными; но они продолжали
существовать на улицах, в тавернах,
влились в масленичные увеселения. Особую
силу и упорство праздник дураков (fete
des fous) проявлял именно во Франции.
Праздники дураков в основном носили
характер пародийной травестии официального
культа, сопровождались переодеваниями
и маскировками, непристойными танцами.
Особенно необузданный характер эти
увеселения низшего клира носили на
новый год и в праздник богоявления.

Почти
все обряды праздника дураков являются
гротескными снижениями различных
церковных обрядов и символов путем
перевода их в материально-телесный
план: обжорство и пьянство прямо на
алтаре, неприличные телодвижения,
обнажение тел и т.п. Некоторые из этих
ритуальных действ праздника мы
проанализируем в дальнейшем35.

Праздник
дураков, как мы сказали, особенно упорно
держался во Франции. От XV века дошла
любопытная апология этого праздника.
В этой апологии защитники праздника
дураков ссылаются прежде всего на то,
что праздник установлен в самые ранние
века христианства нашими предками,
которые лучше знали, что они делают.
Затем подчеркивается не серьезный, а
чисто шутливый (шутовской) характер
праздника. Это праздничное увеселение
необходимо, «чтобы глупость (шутовство),
которая является нашей второй природой
и кажется прирожденной человеку, могла
бы хоть раз в году свободно изжить себя.
Бочки с вином лопнут, если время от
времени не открывать отверстия и не
пускать в них воздуха. Все мы, люди, —
плохо сколоченные бочки, которые лопнут
от вина мудрости, если это вино будет
находиться в непрерывном брожении
благоговения и страха божьего. Нужно
дать ему воздух, чтобы оно не испортилось.
Поэтому мы и разрешаем в себе в определенные
дни шутовство (глупость), чтобы потом с
тем большим усердием вернуться к служению
господу». Такова защита праздников
дураков в XV веке36.

В
этой замечательной апологии шутовство
и глупость, то есть смех, прямо объявляются
«второй природой человека» и
противопоставляются монолитной
серьезности христианского культа и
мировоззрения («непрерывному брожению
благоговения и страха божия»). Именно
исключительная односторонность этой
серьезности и приводила к необходимости
создать отдушину для «второй природы
человека», то есть для шутовства, для
смеха. Этой отдушиной — «хоть раз в
году» — и служил праздник дураков,
когда смех и связанное с ним
материально-телесное начало получали
полную волю. Перед нами здесь, следовательно,
прямое признание второй праздничной
жизни средневекового человека.

Смех
на празднике дураков вовсе не был,
конечно, отвлеченной и чисто отрицательной
насмешкой над христианским ритуалом и
над церковной иерархией. Отрицающий
насмешливый момент был глубоко погружен
в ликующий смех материально-телесного
возрождения и обновления. Смеялась
«вторая природа человека», смеялся
материально-телесный низ, не находивший
себе выражения в официальном мировоззрении
и культе.

Приведенная
нами своеобразная апология смеха
защитников праздника дураков относится
к XV веку, но и в более ранние времена
можно встретить подобные же суждения
по аналогичным поводам. Фульдский аббат
IX века Рабан Мавр (Rabanus Maurus), строгий
церковник, создал сокращенную редакцию
«Вечери Киприана» («Coena Cypriani»).
Он посвятил ее королю Лотарю II «ad
jocunditatem», то есть «для увеселения».
В своем посвятительном письме он пытается
оправдать веселый и снижающий характер
«Вечери» таким рассуждением:
«Подобно тому как церковь содержит
в себе и хороших и дурных людей, так и
его поэма содержит в себе и речи этих
последних». Эти «дурные люди»
строгого церковника соответствуют
здесь «второй дурацкой природе»
человека. Аналогичную формулу дал позже
и папа Лев XIII: «Так как церковь состоит
из божественного элемента и элемента
человеческого, то этот последний должен
быть раскрыт с полной откровенностью
и честностью, как сказано в книге Иова:
«Бог не нуждается в нашем лицемерии»».

В
раннюю эпоху средневековья народный
смех проникал не только в средние, но
даже и в высшие церковные круги: Рабан
Мавр вовсе не является исключением.
Обаяние народного смеха было очень
сильным на всех ступенях еще молодой
феодальной иерархии (и церковной и
светской). Явление это объясняется,
по-видимому, следующими причинами:

1.
Официальная церковно-феодальная культура
в VII, VIII и даже в IX веках была еще слабой
и не вполне сложившейся;

2.
Народная культура была очень сильна, с
ней нельзя было не считаться, а отдельными
элементами ее приходилось пользоваться
в целях пропаганды;

3.
Были еще живы традиции римских сатурналий
и других форм легализованного римского
народного смеха;

4.
Церковь приурочивала христианские
праздники к местным языческим празднествам
(в целях их христианизации), связанным
с смеховыми культами;

5.
Молодой феодальный строй был еще
относительно прогрессивен и потому
относительно народен.

Под
влиянием этих причин в ранние века и
могла сложиться традиция терпимого
(относительно терпимого, конечно)
отношения к народной смеховой культуре.
Традиция эта продолжала жить и дальше,
подвергаясь, однако, все новым и новым
ограничениям. В последующие века (вплоть
до XVII века включительно) стало обычаем
в вопросах защиты смеха ссылаться на
авторитет древних церковников и теологов.

Так,
авторы и составители сборников фацетий,
анекдотов и шуток в конце XVI и в начале
XVII века обычно ссылались на авторитет
средневековых ученых и богословов,
освятивших смех. Так, Меландер (Melander),
составивший один из наиболее богатых
сборников смеховой литературы («Jocorum
et seriorum libri duo», 1-е изд. 1600 г., последнее
— в 1643 г.), вводит в свое произведение
длинным каталогом (несколько десятков
имен) выдающихся ученых и богословов,
до него писавших фацетии («Catalogus
praestantissimorum virorum in omni scientiarum facultate, qui ante
nos facetias scripserunt»). Лучший сборник немецких
шванков принадлежит монаху и знаменитому
в свое время проповеднику Иоганну Паули
(Johannes Pauli). Он вышел под названием «Смех
и дело» («Schimpf und Ernst»), первое
издание его относится к 1522 году. В
предисловии, говоря о назначении своей
книги, Паули приводит соображения,
напоминающие приведенную нами выше
апологию праздника дураков: он составил
свою книгу, «чтобы духовные чада в
закрытых монастырях имели бы что читать
для увеселения своего духа и отдохновения:
невсегда ведь можно пребывать в строгости»
(«wan man nit alwegen in einer strenckeit bleiben mag»).

Цель
и смысл подобных высказываний (их можно
привести еще много) объяснить и как-то
оправдать околоцерковный смех и
«священную пародию» (parodia sacra), то
есть пародию на священные тексты и
обряды. Не было, конечно, недостатка и
в осуждении этого смеха. Неоднократно
проводились соборные и судебные
запрещения праздника дураков. Древнейшее
запрещение его Толедским собором
относится к первой половине VII века.
Последнее судебное запрещение праздника
дураков во Франции — постановление
Дижонского парламента от 1552 года, то
есть через девять с лишком веков после
первого его запрещения. На протяжении
всех этих девяти веков праздник продолжал
жить в полулегальной форме. Его поздняя
французская вариация — это те процессии
карнавального типа, которые устраивала
в Руане «Societas cornardorum». Во время одной
из этих процессий (в 1540 г.), как мы уже
говорили, фигурировало имя Рабле, а во
время пира вместо Евангелия читали
«Хронику Гаргантюа»37. Раблезианский
смех как бы вернулся здесь в материнское
лоно своей древней обрядово-зрелищной
традиции.