Праздник потлач индийский

From Wikipedia, the free encyclopedia

A potlatch is a gift-giving feast practiced by Indigenous peoples of the Pacific Northwest Coast of Canada and the United States,^[1] among whom it is traditionally the primary governmental institution, legislative body, and economic system.^[2] This includes the Heiltsuk, Haida, Nuxalk, Tlingit, Makah, Tsimshian,^[3] Nuu-chah-nulth,^[4] Kwakwaka’wakw,^[2] and Coast Salish cultures.^[5] Potlatches are also a common feature of the peoples of the Interior and of the Subarctic adjoining the Northwest Coast, although mostly without the elaborate ritual and gift-giving economy of the coastal peoples (see Athabaskan potlatch).

A potlatch involves giving away or destroying wealth or valuable items in order to demonstrate a leader’s wealth and power. Potlatches are also focused on the reaffirmation of family, clan, and international connections, and the human connection with the supernatural world. Potlatch also serves as a strict resource management regime, where coastal peoples discuss, negotiate, and affirm rights to and uses of specific territories and resources.^[6][7][8] Potlatches often involve music, dancing, singing, storytelling, making speeches, and often joking and games. The honouring of the supernatural and the recitation of oral histories are a central part of many potlatches.

From 1885 to 1951, the Government of Canada criminalized potlatches. However, the practice persisted underground despite the risk of government reprisals including mandatory jail sentences of at least two months; the practice has also been studied by many anthropologists. Since the practice was decriminalized in 1951, the potlatch has re-emerged in some communities. In many it is still the bedrock of Indigenous governance, as in the Haida Nation, which has rooted its democracy in potlatch law.^[9][10]

The word comes from the Chinook Jargon, meaning «to give away» or «a gift»; originally from the Nuu-chah-nulth word paɬaˑč, to make a ceremonial gift in a potlatch.^[1]

Overview[edit]

N.B. This overview concerns the Kwakwaka’wakw potlatch. Potlatch traditions and formalities and kinship systems in other cultures of the region differ, often substantially.

A potlatch was held on the occasion of births, deaths, adoptions, weddings, and other major events. Typically the potlatch was practiced more in the winter seasons as historically the warmer months were for procuring wealth for the family, clan, or village, then coming home and sharing that with neighbors and friends. The event was hosted by a numaym, or ‘House’, in Kwakwaka’wakw culture. A numaym was a complex cognatic kin group usually headed by aristocrats, but including commoners and occasional slaves. It had about one hundred members and several would be grouped together into a nation. The House drew its identity from its ancestral founder, usually a mythical animal who descended to earth and removed his animal mask, thus becoming human. The mask became a family heirloom passed from father to son along with the name of the ancestor himself. This made him the leader of the numaym, considered the living incarnation of the founder.^[11]: 192

Only rich people could host a potlatch. Tribal slaves were not allowed to attend a potlatch as a host or a guest. In some instances, it was possible to have multiple hosts at one potlatch ceremony (although when this occurred the hosts generally tended to be from the same family). If a member of a nation had suffered an injury or indignity, hosting a potlatch could help to heal their tarnished reputation (or «cover his shame», as anthropologist H. G. Barnett worded it).^[12] The potlatch was the occasion on which titles associated with masks and other objects were «fastened on» to a new office holder. Two kinds of titles were transferred on these occasions. Firstly, each numaym had a number of named positions of ranked «seats» (which gave them a seat at potlatches) transferred within itself. These ranked titles granted rights to hunting, fishing and berrying territories.^[11]: 198 Secondly, there were a number of titles that would be passed between numayma, usually to in-laws, which included feast names that gave one a role in the Winter Ceremonial.^[11]: 194 Aristocrats felt safe giving these titles to their out-marrying daughter’s children because this daughter and her children would later be rejoined with her natal numaym and the titles returned with them.^[11]: 201 Any one individual might have several «seats» which allowed them to sit, in rank order, according to their title, as the host displayed and distributed wealth and made speeches. Besides the transfer of titles at a potlatch, the event was given «weight» by the distribution of other less important objects such as Chilkat blankets, animal skins (later Hudson Bay blankets) and ornamental «coppers». It is the distribution of large numbers of Hudson Bay blankets, and the destruction of valued coppers that first drew government attention (and censure) to the potlatch.^[11]: 205 On occasion, preserved food was also given as a gift during a potlatch ceremony. Gifts known as sta-bigs consisted of preserved food that was wrapped in a mat or contained in a storage basket.^[13]

Dorothy Johansen describes the dynamic: «In the potlatch, the host in effect challenged a guest chieftain to exceed him in his ‘power’ to give away or to destroy goods. If the guest did not return 100 percent on the gifts received and destroy even more wealth in a bigger and better bonfire, he and his people lost face and so his ‘power’ was diminished.»^[14] Hierarchical relations within and between clans, villages, and nations, were observed and reinforced through the distribution or sometimes destruction of wealth, dance performances, and other ceremonies. The status of any given family is raised not by who has the most resources, but by who distributes the most resources. The hosts demonstrate their wealth and prominence through giving away goods.

Potlatch ceremonies were also used as coming-of-age rituals. When children were born, they would be given their first name at the time of their birth (which was usually associated with the location of their birthplace). About a year later, the child’s family would hold a potlatch and give gifts to the guests in attendance on behalf of the child. During this potlatch, the family would give the child their second name. Once the child reached about 12 years of age, they were expected to hold a potlatch of their own by giving out small gifts that they had collected to their family and people, at which point they would be able to receive their third name.^[15]

For some cultures, such as Kwakwaka’wakw, elaborate and theatrical dances are performed reflecting the hosts’ genealogy and cultural wealth. Many of these dances are also sacred ceremonies of secret societies like the hamatsa, or display of family origin from supernatural creatures such as the dzunukwa.

Chief O’wax̱a̱laga̱lis of the Kwagu’ł describes the potlatch in his famous speech to anthropologist Franz Boas,

We will dance when our laws command us to dance, we will feast when our hearts desire to feast. Do we ask the white man, ‘Do as the Indian does’? No, we do not. Why, then, will you ask us, ‘Do as the white man does’? It is a strict law that bids us to dance. It is a strict law that bids us to distribute our property among our friends and neighbors. It is a good law. Let the white man observe his law; we shall observe ours. And now, if you are come to forbid us to dance, begone; if not, you will be welcome to us.^[16]

Among the various First Nations groups which inhabited the region along the coast, a variety of differences existed in regards to practises relating to the potlatch ceremony. Each nation, community, and sometimes clan maintained its own way of practicing the potlatch with diverse presentation and meaning. The Tlingit and Kwakiutl nations of the Pacific Northwest, for example, held potlatch ceremonies for different occasions. The Tlingit potlatches occurred for succession (the granting of tribal titles or land) and funerals. The Kwakiutl potlatches, on the other hand, occurred for marriages and incorporating new people into the nation (i.e., the birth of a new member of the nation.)^[17] The potlatch, as an overarching term, is quite general, since some cultures have many words in their language for various specific types of gatherings. It is important to keep this variation in mind as most of our detailed knowledge of the potlatch was acquired from the Kwakwaka’wakw around Fort Rupert on Vancouver Island in the period 1849 to 1925, a period of great social transition in which many aspects of the potlatch became exacerbated in reaction to efforts by the Canadian government to culturally assimilate First Nations communities into the dominant white culture.^{[11]: 188–208}

History[edit]

Prior to European colonization, gifts included storable food (oolichan, or candlefish, oil or dried food), canoes, slaves, and ornamental «coppers» among aristocrats, but not resource-generating assets such as hunting, fishing and berrying territories. Coppers were sheets of beaten copper, shield-like in appearance; they were about two feet long, wider on top, cruciform frame and schematic face on the top half. None of the copper used was ever of Indigenous metal. A copper was considered the equivalent of a slave. They were only ever owned by individual aristocrats, and never by numaym, hence could circulate between groups. Coppers began to be produced in large numbers after the colonization of Vancouver Island in 1849 when war and slavery were ended.^[11]: 206

The arrival of Europeans resulted in the introduction of numerous diseases against which Indigenous peoples had no immunity, resulting in a massive population decline. Competition for the fixed number of potlatch titles grew as commoners began to seek titles from which they had previously been excluded by making their own remote or dubious claims validated by a potlatch. Aristocrats increased the size of their gifts in order to retain their titles and maintain social hierarchy.^[18] This resulted in massive inflation in gifting made possible by the introduction of mass-produced trade goods in the late 18th and earlier 19th centuries. Archaeological evidence for the potlatching ceremony is suggested from the ~1,000 year-old Pickupsticks site in interior Alaska.^[19]

Potlatch ban[edit]

Potlatching was made illegal in Canada in 1884 in an amendment to the Indian Act,^[20] largely at the urging of missionaries and government agents who considered it «a worse than useless custom» that was seen as wasteful, unproductive, and contrary to ‘civilized values’ of accumulation.^[21] The potlatch was seen as a key target in assimilation policies and agendas. Missionary William Duncan wrote in 1875 that the potlatch was «by far the most formidable of all obstacles in the way of Indians becoming Christians, or even civilized».^[22] Thus in 1884, the Indian Act was revised to include clauses banning the Potlatch and making it illegal to practice. Section 3 of the Act read,

Every Indian or other person who engages in or assists in celebrating the Indian festival known as the «Potlatch» or the Indian dance known as the «Tamanawas» is guilty of a misdemeanor, and shall be liable to imprisonment for a term not more than six nor less than two months in any gaol or other place of confinement; and, any Indian or other person who encourages, either directly or indirectly, an Indian or Indians to get up such a festival or dance, or to celebrate the same, or who shall assist in the celebration of same is guilty of a like offence, and shall be liable to the same punishment.^[23]

In 1888, the anthropologist Franz Boas described the potlatch ban as a failure:

The second reason for the discontent among the Indians is a law that was passed, some time ago, forbidding the celebrations of festivals. The so-called potlatch of all these tribes hinders the single families from accumulating wealth. It is the great desire of every chief and even of every man to collect a large amount of property, and then to give a great potlatch, a feast in which all is distributed among his friends, and, if possible, among the neighboring tribes. These feasts are so closely connected with the religious ideas of the natives, and regulate their mode of life to such an extent, that the Christian tribes near Victoria have not given them up. Every present received at a potlatch has to be returned at another potlatch, and a man who would not give his feast in due time would be considered as not paying his debts. Therefore the law is not a good one, and can not be enforced without causing general discontent. Besides, the Government is unable to enforce it. The settlements are so numerous, and the Indian agencies so large, that there is nobody to prevent the Indians doing whatsoever they like.^[24]

Eventually^[when?] the potlatch law, as it became known, was amended to be more inclusive and address technicalities that had led to dismissals of prosecutions by the court. Legislation included guests who participated in the ceremony. The Indigenous people were too large to police and the law too difficult to enforce. Duncan Campbell Scott convinced Parliament to change the offence from criminal to summary, which meant «the agents, as justice of the peace, could try a case, convict, and sentence».^[25] Even so, except in a few small areas, the law was generally perceived as harsh and untenable. Even the Indian agents employed to enforce the legislation considered it unnecessary to prosecute, convinced instead that the potlatch would diminish as younger, educated, and more «advanced» Indians took over from the older Indians, who clung tenaciously to the custom.^[26]

Persistence[edit]

The potlatch ban was repealed in 1951.^[27] Sustaining the customs and culture of their ancestors, Indigenous people now openly hold potlatches to commit to the restoring of their ancestors’ ways. Potlatches now occur frequently and increasingly more over the years as families reclaim their birthright. Anthropologist Sergei Kan was invited by the Tlingit nation to attend several potlatch ceremonies between 1980 and 1987 and observed several similarities and differences between traditional and contemporary potlatch ceremonies. Kan notes that there was a language gap during the ceremonies between the older members of the nation and the younger members of the nation (age fifty and younger) due to the fact that most of the younger members of the nation do not speak the Tlingit language. Kan also notes that unlike traditional potlatches, contemporary Tlingit potlatches are no longer obligatory, resulting in only about 30% of the adult tribal members opting to participate in the ceremonies that Kan attended between 1980 and 1987. Despite these differences, Kan stated that he believed that many of the essential elements and spirit of the traditional potlatch were still present in the contemporary Tlingit ceremonies.^[28]

Anthropological theory[edit]

In his book The Gift, the French ethnologist Marcel Mauss used the term potlatch to refer to a whole set of exchange practices in tribal societies characterized by «total prestations», i.e., a system of gift giving with political, religious, kinship and economic implications.^[29] These societies’ economies are marked by the competitive exchange of gifts, in which gift-givers seek to out-give their competitors so as to capture important political, kinship and religious roles. Other examples of this «potlatch type» of gift economy include the Kula ring found in the Trobriand Islands.^{[11]: 188–208}

See also[edit]

• Competitive altruism
• Conspicuous consumption
• Guy Debord, French Situationist writer on the subject of potlatch and commodity reification.
• Izikhothane
• Koha, a similar concept among the Māori
• Kula ring
• List of bibliographical materials on the potlatch
• Moka exchange, a similar concept in Papua New Guinea
• Potluck («potluck» is the older term in English, but folk etymology has derived the term «potluck» from the Native American custom of potlatch)
• Pow wow, a gathering whose name is derived from the Narragansett word for «spiritual leader»

References[edit]

External links[edit]

• U’mista Museum of potlatch artifacts.
• Potlatch An exhibition from the Peabody Museum, Harvard University.
• University of Washington Libraries Digital Collections – Oliver S. Van Olinda Photographs A collection of photographs depicting life on Vashon Island, Whidbey Island, Seattle and other communities around Puget Sound, Washington, Photographs of Native American activities such as documentation of a potlatch on Whidbey Island.

From Wikipedia, the free encyclopedia

A potlatch is a gift-giving feast practiced by Indigenous peoples of the Pacific Northwest Coast of Canada and the United States,^[1] among whom it is traditionally the primary governmental institution, legislative body, and economic system.^[2] This includes the Heiltsuk, Haida, Nuxalk, Tlingit, Makah, Tsimshian,^[3] Nuu-chah-nulth,^[4] Kwakwaka’wakw,^[2] and Coast Salish cultures.^[5] Potlatches are also a common feature of the peoples of the Interior and of the Subarctic adjoining the Northwest Coast, although mostly without the elaborate ritual and gift-giving economy of the coastal peoples (see Athabaskan potlatch).

A potlatch involves giving away or destroying wealth or valuable items in order to demonstrate a leader’s wealth and power. Potlatches are also focused on the reaffirmation of family, clan, and international connections, and the human connection with the supernatural world. Potlatch also serves as a strict resource management regime, where coastal peoples discuss, negotiate, and affirm rights to and uses of specific territories and resources.^[6][7][8] Potlatches often involve music, dancing, singing, storytelling, making speeches, and often joking and games. The honouring of the supernatural and the recitation of oral histories are a central part of many potlatches.

From 1885 to 1951, the Government of Canada criminalized potlatches. However, the practice persisted underground despite the risk of government reprisals including mandatory jail sentences of at least two months; the practice has also been studied by many anthropologists. Since the practice was decriminalized in 1951, the potlatch has re-emerged in some communities. In many it is still the bedrock of Indigenous governance, as in the Haida Nation, which has rooted its democracy in potlatch law.^[9][10]

The word comes from the Chinook Jargon, meaning «to give away» or «a gift»; originally from the Nuu-chah-nulth word paɬaˑč, to make a ceremonial gift in a potlatch.^[1]

Overview[edit]

N.B. This overview concerns the Kwakwaka’wakw potlatch. Potlatch traditions and formalities and kinship systems in other cultures of the region differ, often substantially.

A potlatch was held on the occasion of births, deaths, adoptions, weddings, and other major events. Typically the potlatch was practiced more in the winter seasons as historically the warmer months were for procuring wealth for the family, clan, or village, then coming home and sharing that with neighbors and friends. The event was hosted by a numaym, or ‘House’, in Kwakwaka’wakw culture. A numaym was a complex cognatic kin group usually headed by aristocrats, but including commoners and occasional slaves. It had about one hundred members and several would be grouped together into a nation. The House drew its identity from its ancestral founder, usually a mythical animal who descended to earth and removed his animal mask, thus becoming human. The mask became a family heirloom passed from father to son along with the name of the ancestor himself. This made him the leader of the numaym, considered the living incarnation of the founder.^[11]: 192

Only rich people could host a potlatch. Tribal slaves were not allowed to attend a potlatch as a host or a guest. In some instances, it was possible to have multiple hosts at one potlatch ceremony (although when this occurred the hosts generally tended to be from the same family). If a member of a nation had suffered an injury or indignity, hosting a potlatch could help to heal their tarnished reputation (or «cover his shame», as anthropologist H. G. Barnett worded it).^[12] The potlatch was the occasion on which titles associated with masks and other objects were «fastened on» to a new office holder. Two kinds of titles were transferred on these occasions. Firstly, each numaym had a number of named positions of ranked «seats» (which gave them a seat at potlatches) transferred within itself. These ranked titles granted rights to hunting, fishing and berrying territories.^[11]: 198 Secondly, there were a number of titles that would be passed between numayma, usually to in-laws, which included feast names that gave one a role in the Winter Ceremonial.^[11]: 194 Aristocrats felt safe giving these titles to their out-marrying daughter’s children because this daughter and her children would later be rejoined with her natal numaym and the titles returned with them.^[11]: 201 Any one individual might have several «seats» which allowed them to sit, in rank order, according to their title, as the host displayed and distributed wealth and made speeches. Besides the transfer of titles at a potlatch, the event was given «weight» by the distribution of other less important objects such as Chilkat blankets, animal skins (later Hudson Bay blankets) and ornamental «coppers». It is the distribution of large numbers of Hudson Bay blankets, and the destruction of valued coppers that first drew government attention (and censure) to the potlatch.^[11]: 205 On occasion, preserved food was also given as a gift during a potlatch ceremony. Gifts known as sta-bigs consisted of preserved food that was wrapped in a mat or contained in a storage basket.^[13]

Dorothy Johansen describes the dynamic: «In the potlatch, the host in effect challenged a guest chieftain to exceed him in his ‘power’ to give away or to destroy goods. If the guest did not return 100 percent on the gifts received and destroy even more wealth in a bigger and better bonfire, he and his people lost face and so his ‘power’ was diminished.»^[14] Hierarchical relations within and between clans, villages, and nations, were observed and reinforced through the distribution or sometimes destruction of wealth, dance performances, and other ceremonies. The status of any given family is raised not by who has the most resources, but by who distributes the most resources. The hosts demonstrate their wealth and prominence through giving away goods.

Potlatch ceremonies were also used as coming-of-age rituals. When children were born, they would be given their first name at the time of their birth (which was usually associated with the location of their birthplace). About a year later, the child’s family would hold a potlatch and give gifts to the guests in attendance on behalf of the child. During this potlatch, the family would give the child their second name. Once the child reached about 12 years of age, they were expected to hold a potlatch of their own by giving out small gifts that they had collected to their family and people, at which point they would be able to receive their third name.^[15]

For some cultures, such as Kwakwaka’wakw, elaborate and theatrical dances are performed reflecting the hosts’ genealogy and cultural wealth. Many of these dances are also sacred ceremonies of secret societies like the hamatsa, or display of family origin from supernatural creatures such as the dzunukwa.

Chief O’wax̱a̱laga̱lis of the Kwagu’ł describes the potlatch in his famous speech to anthropologist Franz Boas,

We will dance when our laws command us to dance, we will feast when our hearts desire to feast. Do we ask the white man, ‘Do as the Indian does’? No, we do not. Why, then, will you ask us, ‘Do as the white man does’? It is a strict law that bids us to dance. It is a strict law that bids us to distribute our property among our friends and neighbors. It is a good law. Let the white man observe his law; we shall observe ours. And now, if you are come to forbid us to dance, begone; if not, you will be welcome to us.^[16]

Among the various First Nations groups which inhabited the region along the coast, a variety of differences existed in regards to practises relating to the potlatch ceremony. Each nation, community, and sometimes clan maintained its own way of practicing the potlatch with diverse presentation and meaning. The Tlingit and Kwakiutl nations of the Pacific Northwest, for example, held potlatch ceremonies for different occasions. The Tlingit potlatches occurred for succession (the granting of tribal titles or land) and funerals. The Kwakiutl potlatches, on the other hand, occurred for marriages and incorporating new people into the nation (i.e., the birth of a new member of the nation.)^[17] The potlatch, as an overarching term, is quite general, since some cultures have many words in their language for various specific types of gatherings. It is important to keep this variation in mind as most of our detailed knowledge of the potlatch was acquired from the Kwakwaka’wakw around Fort Rupert on Vancouver Island in the period 1849 to 1925, a period of great social transition in which many aspects of the potlatch became exacerbated in reaction to efforts by the Canadian government to culturally assimilate First Nations communities into the dominant white culture.^{[11]: 188–208}

History[edit]

Prior to European colonization, gifts included storable food (oolichan, or candlefish, oil or dried food), canoes, slaves, and ornamental «coppers» among aristocrats, but not resource-generating assets such as hunting, fishing and berrying territories. Coppers were sheets of beaten copper, shield-like in appearance; they were about two feet long, wider on top, cruciform frame and schematic face on the top half. None of the copper used was ever of Indigenous metal. A copper was considered the equivalent of a slave. They were only ever owned by individual aristocrats, and never by numaym, hence could circulate between groups. Coppers began to be produced in large numbers after the colonization of Vancouver Island in 1849 when war and slavery were ended.^[11]: 206

The arrival of Europeans resulted in the introduction of numerous diseases against which Indigenous peoples had no immunity, resulting in a massive population decline. Competition for the fixed number of potlatch titles grew as commoners began to seek titles from which they had previously been excluded by making their own remote or dubious claims validated by a potlatch. Aristocrats increased the size of their gifts in order to retain their titles and maintain social hierarchy.^[18] This resulted in massive inflation in gifting made possible by the introduction of mass-produced trade goods in the late 18th and earlier 19th centuries. Archaeological evidence for the potlatching ceremony is suggested from the ~1,000 year-old Pickupsticks site in interior Alaska.^[19]

Potlatch ban[edit]

Potlatching was made illegal in Canada in 1884 in an amendment to the Indian Act,^[20] largely at the urging of missionaries and government agents who considered it «a worse than useless custom» that was seen as wasteful, unproductive, and contrary to ‘civilized values’ of accumulation.^[21] The potlatch was seen as a key target in assimilation policies and agendas. Missionary William Duncan wrote in 1875 that the potlatch was «by far the most formidable of all obstacles in the way of Indians becoming Christians, or even civilized».^[22] Thus in 1884, the Indian Act was revised to include clauses banning the Potlatch and making it illegal to practice. Section 3 of the Act read,

Every Indian or other person who engages in or assists in celebrating the Indian festival known as the «Potlatch» or the Indian dance known as the «Tamanawas» is guilty of a misdemeanor, and shall be liable to imprisonment for a term not more than six nor less than two months in any gaol or other place of confinement; and, any Indian or other person who encourages, either directly or indirectly, an Indian or Indians to get up such a festival or dance, or to celebrate the same, or who shall assist in the celebration of same is guilty of a like offence, and shall be liable to the same punishment.^[23]

In 1888, the anthropologist Franz Boas described the potlatch ban as a failure:

The second reason for the discontent among the Indians is a law that was passed, some time ago, forbidding the celebrations of festivals. The so-called potlatch of all these tribes hinders the single families from accumulating wealth. It is the great desire of every chief and even of every man to collect a large amount of property, and then to give a great potlatch, a feast in which all is distributed among his friends, and, if possible, among the neighboring tribes. These feasts are so closely connected with the religious ideas of the natives, and regulate their mode of life to such an extent, that the Christian tribes near Victoria have not given them up. Every present received at a potlatch has to be returned at another potlatch, and a man who would not give his feast in due time would be considered as not paying his debts. Therefore the law is not a good one, and can not be enforced without causing general discontent. Besides, the Government is unable to enforce it. The settlements are so numerous, and the Indian agencies so large, that there is nobody to prevent the Indians doing whatsoever they like.^[24]

Eventually^[when?] the potlatch law, as it became known, was amended to be more inclusive and address technicalities that had led to dismissals of prosecutions by the court. Legislation included guests who participated in the ceremony. The Indigenous people were too large to police and the law too difficult to enforce. Duncan Campbell Scott convinced Parliament to change the offence from criminal to summary, which meant «the agents, as justice of the peace, could try a case, convict, and sentence».^[25] Even so, except in a few small areas, the law was generally perceived as harsh and untenable. Even the Indian agents employed to enforce the legislation considered it unnecessary to prosecute, convinced instead that the potlatch would diminish as younger, educated, and more «advanced» Indians took over from the older Indians, who clung tenaciously to the custom.^[26]

Persistence[edit]

The potlatch ban was repealed in 1951.^[27] Sustaining the customs and culture of their ancestors, Indigenous people now openly hold potlatches to commit to the restoring of their ancestors’ ways. Potlatches now occur frequently and increasingly more over the years as families reclaim their birthright. Anthropologist Sergei Kan was invited by the Tlingit nation to attend several potlatch ceremonies between 1980 and 1987 and observed several similarities and differences between traditional and contemporary potlatch ceremonies. Kan notes that there was a language gap during the ceremonies between the older members of the nation and the younger members of the nation (age fifty and younger) due to the fact that most of the younger members of the nation do not speak the Tlingit language. Kan also notes that unlike traditional potlatches, contemporary Tlingit potlatches are no longer obligatory, resulting in only about 30% of the adult tribal members opting to participate in the ceremonies that Kan attended between 1980 and 1987. Despite these differences, Kan stated that he believed that many of the essential elements and spirit of the traditional potlatch were still present in the contemporary Tlingit ceremonies.^[28]

Anthropological theory[edit]

In his book The Gift, the French ethnologist Marcel Mauss used the term potlatch to refer to a whole set of exchange practices in tribal societies characterized by «total prestations», i.e., a system of gift giving with political, religious, kinship and economic implications.^[29] These societies’ economies are marked by the competitive exchange of gifts, in which gift-givers seek to out-give their competitors so as to capture important political, kinship and religious roles. Other examples of this «potlatch type» of gift economy include the Kula ring found in the Trobriand Islands.^{[11]: 188–208}

See also[edit]

• Competitive altruism
• Conspicuous consumption
• Guy Debord, French Situationist writer on the subject of potlatch and commodity reification.
• Izikhothane
• Koha, a similar concept among the Māori
• Kula ring
• List of bibliographical materials on the potlatch
• Moka exchange, a similar concept in Papua New Guinea
• Potluck («potluck» is the older term in English, but folk etymology has derived the term «potluck» from the Native American custom of potlatch)
• Pow wow, a gathering whose name is derived from the Narragansett word for «spiritual leader»

References[edit]

External links[edit]

• U’mista Museum of potlatch artifacts.
• Potlatch An exhibition from the Peabody Museum, Harvard University.
• University of Washington Libraries Digital Collections – Oliver S. Van Olinda Photographs A collection of photographs depicting life on Vashon Island, Whidbey Island, Seattle and other communities around Puget Sound, Washington, Photographs of Native American activities such as documentation of a potlatch on Whidbey Island.

Зачем обществу вообще нужна сумасшедшая расточительность? Как в человеке уживается разумность и жажда баснословных трат? Как, в конце концов, получается так, что ты пошел прикупить мюсли с «Дошираком», а потом все помутилось — и ты вернулся домой с кроссовками, которые стоят половину зарплаты? Ответ на эти важнейшие вопросы экономики дает один индейский обычай. Он называется «потлач».

Индейцы Северо-Запада — сумасбродные авантюристы, ораторы и торговцы

На языке индейцев северо-запада Америки, живущих вдоль тихоокеанского побережья, «потлач» означает «подарок». Но названный так обычай — гораздо сложнее и необычнее, чем простое вручение даров и обмен любезностями.

Изначально эта традиция, судя по всему, действительно предполагала почти то же самое, что и у нас в период новогодних праздников. Родственники собирались вместе, сытно ели, усердно пили, желали друг другу всякие приятные вещи, слушали ежегодное обращение вождя под бой барабанов — в этом смысле люди везде одинаковы. Однако стоит понимать национальный характер северо-западных индейцев. Живущие здесь хайда, тлинкиты, нутка и особенно квакиутли — очень своеобразные народы и веселиться просто так, без оригинальных конкурсов, они не хотели.

Остальные индейцы Америки стереотипно делятся на две категории: азартные воины- охотники (вроде ирокезов) и флегматичные оседлые скромняги, вроде пуэбло. Однако северо-западные народы совсем не таковы и выбиваются из этого правила. Они одновременно чрезвычайно азартны, отличаются волевым характером и очень любят соревноваться друг с другом. В общем, конкуренция и индивидуализм у них развиты неплохо. Но при этом квакиутли, тлинкиты и прочие им подобные народы канализируют энергию своей неуемной натуры по-мирному. Пока их окончательно не перемолола белая колонизация, они славились как заядлые торговцы, любители поразглагольствовать и набиваться всем, кому не попадя, в союзники и деловые партнеры.

Потлач — локальный Лас-Вегас с индейской спецификой

Особенности общества индейцев Северо-Запада и их национальный характер привели к тому, что простенький ритуал вручения подарков перерос в нечто совершенно сумасбродное и настолько же восхитительное.

Вручение подарков стало чем-то вроде мании. Человек, подаривший нечто очень ценное, поднимался в глазах соратников и даже мог занять более высокую ступень в иерархии, показав, как он щедр к соплеменникам. История с дарами развивалась и пришла к тому, что на больших праздниках, когда собиралось много народу, все начинали раздаривать друг другу буквально горы ценных вещей. События, вроде новоселья или свадьбы, превращались в подарочную вакханалию. Люди раздаривали всю свою еду (рискуя умереть от голода всем кланом), все свои одеяла и теплые вещи (рискуя умереть от холода), дарили ценнейшие инструменты, доски, лодки, курительные трубки, культовые вещи. Не исключено, что в ход шли даже рабы.

В этом был азарт, обмен подарками превратился в своего рода лотерею. Все знали, что придется отдать самое ценное, но зато можно получить что-то сравнимое взамен. Те же, кто свихнулись на подарках больше остальных, и раздарили столько, что остались в одном исподнем, получали всеобщий почет и уважение. Причем это не пустой звук: лидер клана, прославившегося баснословными растратами, мог серьезно продвинуться по иерархической лестнице и получить уважение вождя и племенного совета. Последнее часто давало клану новые богатые угодья и дарованные торговые пути. Так что безумные подарки могли здорово отбиться.

Местные индейцы возвели умение дарить подарки до такой степени, что начали проводить с их помощью дуэли. Историк и социолог начала XX века Дороти Йохансен описывает такую «захватывающую битву» между вождем квакиутлей и приезжим богачом. Гость предоставил настолько богатые дары, что это было воспринято как явный вызов. Вождь был вынужден подарить нечто еще более ценное, иначе упал бы его авторитет. В порыве щедрости оба принялись пассивно-агрессивно вручать другу вообще все, вплоть до последней рубахи и исподнего, пока не обменялись, кажется, вообще всем своим имуществом.

Поэтому неудивительно, что именно квакиутли создали парадоксальную пословицу: «Хороший вождь всегда умирает бедным».

Радикальный потлач

До какого-то момента экономика, во многом основанная на подарках, работала замечательно. Индейцы Северо-Запада даже сумели стать самыми богатыми и зажиточными среди всех североамериканских собратьев. Однако в какой-то момент баланс в этом устойчивом круговороте даров по принципу «ты мне — я тебе» был нарушен.

Однажды кто-то (очевидно, это был не отдельный человек, а како-то клан) в пылу азарта потлача был настолько экзальтирован, что принялся не просто дарить подарки, но уничтожать их: сжигать всю свою одежду, топить превосходные изукрашенные ладьи, выкидывать еду и выбрасывать в море ценнейшие медные листы. Всех настолько поразило это презрение к материальным ценностям и готовность чисто на кураже избавиться от них ради того, чтобы поразить соседей, что новый обычай тут же вошел в моду у всех остальных индейцев Северо-Запада.

Клан, который это придумал, наверняка получил славу самых великих, неистовых и сумасбродных растратчиков. О них должны были ходить легенды, как о величайших деятелях потлача в истории. Но вряд ли кто-то из квакиутлей или тлинкитов догадывался о том, что эти изобретатели принесут многим из них не славу, а погибель, голод и лишения.

Потлачи из фестивалей даров начали превращаться в праздники разрушения. Раздаривание имущества не обязательно оканчивалось его выбрасыванием или сжиганием. Но уж если кто-то начинал выпендриваться и уничтожать ценности, в дело вступал квакиутльский азарт — не последовать примеру растратчика значило показать себя мелочным и тут же стать объектом насмешек.

Последствия увлечения разрушительным потлачем были плачевными. Индейцы Северо-Запада все еще умудрялись оставаться относительно зажиточными — спасибо их красноречию, любви к торговле и соревновательности. Но некоторые особенно усердные кланы умудрялись доводить себя до полной нищеты: голодающие, голые и вымирающие, они тешили себя тем, что вот теперь-то их все вокруг зауважают, а их презрение к богатству войдет в историю.

Неудивительно, что когда земли, принадлежащие хайда, тлинкитам и квакиутлям, стали официальной территорией новых государств белых колонизаторов, те запретили этот разрушительный обычай. Против тех, кто продолжал следовать заветам предков, выбрасывая еду и сжигая одежду, вводились репрессивные меры, но до конца погасить азарт потлача было невозможно. Он до сих пор проводится среди местных индейцев, хотя, разумеется, в более мягкой форме и скорее в изначальном виде, как праздник подарков и пир на всю округу.

Впрочем, изредка уничтожать богатства продолжали и на протяжении всего XX века, только теперь разбивались и топились радиолы, швейные машинки и новехонькие катера. Трудно представить такой разрушительный обычай сейчас и молодого квакиутля, бросающего свой ноутбук в воды залива Алерт Бэй, хотя традиции — невероятно живучая вещь.

Потлач как зеркало современной жизни

Но как потлач связан с непомерными и спонтанными расходами современного человека? Эпатажная рок-звезда от мира философии, Жан Бодрийяр, ставший крестным отцом современной концепции общества потребления, взял идею потлача в качестве одной из основ своей философии. По его мнению, логика этого празднества характерна для всех людей и человечества в целом, а не только для тлинкитов, хайда и квакиутлей. Просто проявляется это в разной степени.

В мире статусного потребления и потребительства как образа жизни, многое из того, что мы делаем — это самый настоящий потлач, только обличенный в образ чего-то логичного и близкого нам. Безрассудная покупка — это все тот же азарт тлинкита, выбрасывающего за борт свой лучший наряд и драгоценную курительную трубку.

Зачем он это делает, разве из глупости и дикарства? Совсем наоборот — продемонстрировав свою лихость и презрение к богатству, он просто приобретает иную валюту. В постиндустриальном обществе, как и в клане индейцев, статус и престиж — сами по себе ценный капитал. И, точно так же, как и в случае с потлачем, демонстративные нелепые траты сами по себе могут в итоге привести к еще большему богатству. А могут и не привести. Зависит от того, заметят ли это соплеменники из элиты и возьмут ли к себе в высшую лигу.

Как остроумно (но жутко претенциозно) заметил сам Бодрийяр в книге «Общество потребления»:

«Только в разрушении вещи существуют в виде избытка и свидетельствуют в своем исчезновении о богатстве. Во всяком случае, очевидно, что разрушение то ли в своей резкой и символической форме (happening, потлач, разрушительное acting out как индивидуальное, так и коллективное), то ли в форме систематической и институциональной деструктивности обречено стать одной из преобладающих функций постиндустриального общества».

Говоря проще, логика общества потребления — это во многом логика потлача, только нам не хватило настоящего квакиутльского азарта, чтобы начать крушить все подряд и демонстративно сжигать баснословно дорогие вещи перед соплеменниками. Зато в любой момент можно купить что-то настолько неприлично дорогое, что потом месяц придется жить впроголодь. В идеале это может поднять престиж перед соплеменниками (и соплеменницами), но чаще приводит к кредитам и долгам. Каждый раз, когда вы ведете себя как несносный транжира, где-то в потусторонней земле духов улыбается один вождь квакиутлей.

Общество потребления и потлач

Дарить подарки именинникам на день рождения, молодоженам на свадьбу — привычная всем нам практика. Индейцы Северной Америки поступали строго наоборот: подарки гостям раздавал виновник торжества, причем нередко раздавалось (а иногда и уничтожалось) почти все имущество. Какие расчеты стояли за этими крайне непрактичными на наш взгляд действиями и при чем тут герои пьес Островского, рассказывает антрополог из РАНХиГС Анна Кирзюк.

В 1921 году на Рождество один из вождей индейского племени квакиютль по имени Дэн Кранмер решил отметить свою женитьбу. Он пригласил около 300 гостей на шестидневное празднество на остров Виллидж-Айленд в Британской Колумбии, в 300 километрах от Ванкувера.

В первый день он торжественно вступил во владение приданым, которое отошло ему от семьи жены, а вечером были устроены танцы. На второй день Кранмер раздал гостям 24 каноэ, три бильярдных стола и четыре катера с бензиновыми моторами, одеяла, газовые лампы, скрипки и гитары, кухонную утварь и три сотни сундуков. Женщины получили браслеты, шали и платья, подростки — свитера и рубахи, а дети собирали монеты, которые для них бросали в воздух. После раздачи снова были танцы. Что было в третий день, Кранмер вспомнить не смог, но на четвертый день гостям раздавали швейные машинки, граммофоны, кроватные рамы и бюро, а также еще сундуки и ящики. На пятый день раздавали наличные деньги, а на шестой — около тысячи мешков муки каждый стоимостью три доллара (около 40 современных долларов), а также сахар.

Индейский агент Уильям Мэй Халлидей, канадский чиновник, отвечавший за взаимодействие с индейскими племенами, узнал от информаторов, что происходит на Виллидж-Айленде, и явился туда с офицерами полиции. 45 участников празднества были арестованы и предстали перед судом, 22 получили отсрочку в исполнении приговора, трое были оставлены под стражей до рассмотрения апелляции, а двадцать мужчин и женщин отправились отбывать тюремный срок: два месяца — те, кто был арестован по этому обвинению впервые, и три — «повторники».

В руках полиции оказались не только сами индейцы. Халлидей и его люди конфисковали церемониальные маски, трещотки и семейные реликвии — всего 450 предметов. Их выдача была платой за свободу — именно «сдача» масок и ритуальных предметов позволила половине арестованных не попасть в тюрьму.

Конфискованные предметы были вывезены на катере в деревню Алерт-Бэй и выставлены там у англиканской церкви как трофеи. Большая часть масок и ритуальных предметов затем оказалась в руках коллекционеров и в экспозициях музея Виктории в Оттаве и в Королевском музее в Торонто. Часть их была возвращена индейцам только после многолетних усилий активистов общины в 1987 году, спустя 60 с лишним лет после того, как Кранмер решил устроить праздник.

Халлидей и полиция действовали строго в рамках закона: Кранмер и его гости нарушили канадский закон об индейцах 1885 года, который прямо запрещал то, что они делали, и этот запрет оставался в силе до 1951 года.

Удивительная расточительность

Действо, которое организовал Кранмер, называется «потлач». Сам этот термин появился в конце XIX века, он происходит от слова, обозначающего «дар» и «дарить» на чинукском жаргоне (англо-индейском пиджине на основе языка чинук). Однако сами индейцы изначально использовали для обозначения таких торжеств другие слова, разные в разных индейских языках. Сегодня сами индейцы называют «потлачем» любой праздник, который сопровождается демонстративным раздариванием, а иногда и уничтожением имущества.

Традиция устраивать праздники, на которых демонстративно и обильно растрачивалось накопленное имущество, существовала и в других частях света — у жителей Меланезии, Полинезии и Северо-Восточной Сибири. Однако у индейцев северо-западного побережья Америки, живущих на территории Британской Колумбии и Аляски — тлинкитов, хайда, танайна, квакиютль, бела кула, атапасков и других — такое ритуальное расточительство было наиболее радикальным.

Российский чиновник Фердинанд Врангель в 1830-х годах так описывал поминальный пир у атапасков Аляски:

«Ближайший родственник покойного старается в течение года или больше добывать сколько ему возможно оленьих шкур, ровдуг, звериных кож, и тогда празднуют поминки о покойнике, — делают игрушку (увеселение). Он созывает „своих“ и „приятелей“, которые сохраняли кости (умершего), угощает „приятелей“ до пресыщения, отдаривает их за прежние приношения и за труды погребения, расточая свое имущество, в чем ставят величайшую славу и стараются превзойти друг друга. Кто в состоянии расточительностью наиболее удивить иноземцев своих, тот пользуется наибольшем уважением в своем жиле и в целом поколении: прочие внимают советам его и ни в чем не прекословят».

Иногда такие празднества принимали отталкивающие на европейский вкус формы. Например, у тлинкитов было принято, чтобы хозяева всячески понуждали гостей есть и пить, а вызванная чрезмерным угощением рвота была признаком хорошо проведенного праздника и говорила о щедрости хозяев (а чтобы продлить впечатление щедрости, праздничная еда в больших количествах давалась гостям с собой). На потлачах индейцев квакиютль хозяйское добро не только расточалось на угощения и подарки, но иногда демонстративно истреблялось — лодки рубились в щепки, шкуры и одеяла сжигались, а дорогие медные пластины ломались и бросались в море.

Представители европейских коммерческих компаний, действовавших на северо-западном побережье, не понимали насколько прочно статус человека в индейских племенах связан с его способностью дарить и расточать. Компания Гудзонова Залива для стимуляции пушного промысла стала называть лучших охотников «вождями», выдавать им красные мундиры для обозначения этого знания и подарки. Но чтобы приобрести влияние среди соплеменников, такие «вожди» должны были щедро раздаривать полученные от компании вещи. Точно так же раздаривались вещи, получаемые индейцами от правительства в порядке благотворительной помощи, что правительству, конечно, не очень нравилось.

Канадские чиновники считали, что приобретенные блага следовало не растрачивать, а преумножать, вкладывая в дело. С их точки зрения потлач был вредным обычаем, бесполезной тратой полезных ресурсов, «дикой манией», препятствующей экономическому росту. К тому же потлачи были обычаем вопиюще «нехристианским». По этим причинам в 1885 году канадское правительство запретило их проведение.

В ответ индейцы стали проводить тайные потлачи в местах, труднодоступных для чиновников и полицейских, а также использовать тактики, которые антрополог Джеймс Скотт назвал бы «тактиками символического сопротивления». Потлачи маскировались под рождественские обеды, подарки и деньги раздавались под видом христианской благотворительности или рассылались гостям после проведения церемоний. Такие уловки были, за несколькими исключениями, успешными.

Потлач квакиютля Дэна Кранмера был самым масштабным потлачем, о котором стало известно властям. Запрет на потлачи действовал до 1951 года. Традиция начала возрождаться с 1950-х годов вместе с возрождением традиционных ремесел. Многие коренные американцы устраивают потлачи и сегодня, хотя, конечно, форма их сильно изменилась.

Как выгодно быть щедрым

Упорство индейцев, готовых устраивать потлачи даже в ситуации, когда это было прямо запрещено властями, объяснялось не только стремлением чтить дедовские обычаи. Через демонстративное раздаривание имущества утверждались социальные статусы. В конце XIX века эта функция потлача была особенно востребована, поскольку благодаря работе на торговые компании среди индейцев появлялись nouveau riches, которые стремились приобрести соответствующий их благосостоянию социальный статус (старой индейской аристократии это не нравилось до такой степени, что в 1883 году группа вождей из цимшиан написала петицию властям с требованием запретить потлачи).

Кроме того, ценные предметы уничтожались во время потлача не только для того, чтобы приобрести авторитет среди соплеменников: во многих случаях эти предметы были одновременно дарами предкам, чьи имена и титулы торжественно произносились во время церемонии. Расточая имущество, устроители потлача подтверждали или повышали не только свою личную репутацию, но и репутацию рода. Не устроить потлач по случаю поминок означало продемонстрировать полное неуважение к покойному и к другим предкам. Тлинкиты верили, что за оказанные почести предки будут помогать, а в случае пренебрежения накажут живых болезнями и прочими несчастьями.

Таким образом, потлачи не только помогали утверждать статусы и поддерживать отношения взаимообмена с противоположным кланом, но и поддерживать «хорошие отношения» с предками и тем самым — благополучие живых.

Первое этнографическое описание потлача в 1890 году сделал американский антрополог Франц Боас, который изучал индейцев квакиютль. Боас рассматривал потлач не только как способ приобретения престижа, но и как систему кредита, доступную в обществе, где нет письменности, денег и банков. Поскольку каждый потлач должен быть «отдарен» под угрозой потери репутации, организация праздника аналогична одалживанию денег под проценты и становится выгодным вложением средств. Гости церемонии получают подарки как займы, которые через несколько лет возвращаются дарителю или его наследникам, причем «прибыль» иногда достигает 100 процентов.

Французский антрополог Марсель Мосс развивал идеи Боаса в рамках своей теории дара. Согласно этой теории, в обществах, где нет денег, социальные и экономические отношения строятся в форме дарообмена, где каждый дар — будь то корзина с едой, знак внимания, услуга, женщина или ритуальный предмет — должен быть отдарен. Этот обмен недоброволен, поскольку отказ принять дар ведет к расторжению союза, а отсутствие ответного дара — к потере репутации получателя. Потлач является одной из форм дарообмена, в которой Мосса интересует больше не экономическая, а символическая составляющая. Он рассматривает потлач как состязательный дарообмен, где материальные ценности обмениваются на престиж, а тот, кто претендует на высокий статус, должен быть максимально расточительным.

Мосс обращает внимание на замеченные Боасом этикетные и лингвистические детали, которые указывают на господствующую позицию дарителя и подчиненную — получателя. Например, вождям на пирах не пристало много есть, много едят люди простые, бедные и зависимые. Квакиютли говорят, что имя дарителя «тяжелеет» благодаря данному потлачу, и «теряет в весе» от принятого. Праздник с раздачей имущества они называют словом, которое буквально означает «сплющивание» (flattening), потому что под тяжестью принятых даров имя получателя «сжимается». Таким образом, потлач — это «челлендж» для приглашенных: чтобы сменить подчиненную позицию на позицию превосходства, получатель должен раздарить или уничтожить равное или даже большее количество ценностей на ответном потлаче.

«Нигде индивидуальный престиж вождя и его клана, — пишет Мосс, — не связаны так тесно с точным ростовщическим расчетом при возмещении даров с тем, чтобы превратить в должников тех, кто сделал должниками вас».

«Добрые дикари» и капитализм

С XVIII века европейцы, озабоченные пороками собственного общества, искали и находили у обитателей Нового Света идеал общественной жизни. Так родилась концепция «доброго дикаря», которую развивал Жан-Жак Руссо и другие просветители. Они считали, что «дикари» пребывают в утраченном европейцами «естественном состоянии», не страдают от неравенства и алчности, простодушны, благородны и нравственно чисты, а их законы «ближе к природе», и значит, разумнее. Миф о «добром дикаре» нашел свое продолжение в литературе романтизма, которой мы обязаны многочисленными образами благородных индейцев, прямодушных горцев и вольнолюбивых цыган.

Эта романтическая традиция повлияла и на восприятие потлача. Узнав о существовании такого института из работ Боаса, Мосса и других антропологов, критики современного западного капитализма увидели в потлаче воплощение собственных социальных идеалов.

Современные левые, озабоченные вопросами социальной справедливости, видят в культуре индейцев существовавший когда-то, но разрушенный хищническим капитализмом мир, где люди жили в гармонии с природой, безвозмездно делились друг с другом накопленными благами.

Зеф Иган из Нью-Йоркского университета негодует на Франца Боаса, который трактовал потлач как экономически и символически выгодный обмен, в то время как потлач, по мнению самого Игана, является «актом благотворительности и показателем солидарности». Иган обвиняет Боаса в том, что тот не раскрыл в своих трудах «глубину потлача» и увидел его «через капиталистические линзы» («through a capitalist lens»).

Носителям современной версии мифа о «добром дикаре» кажется возмутительной сама мысль о том, что коренные народы в своих действиях руководствовались логикой обогащения, которую современные левые считают отличительным свойством капитализма. «Расчетливые дикари», с ростовщической точностью просчитывающие символическую и экономическую выгоду от потлача, плохо сочетаются с образом «доброго дикаря».

Для подтверждения «доброты» индейцев и бескорыстности потлачей Иган ссылается на авторов, которые еще в 1960-е годы предлагали рассматривать потлач как экологически обусловленный обмен и считали, что, обладая неоднородными природными ресурсами, разные общины просто вынуждены были обмениваться ими, чтобы выживать. Такая экологическая трактовка потлача неоднократно критиковалась, однако тем, кто ищет в чужих культурах подтверждение своим взглядам, это не помешало найти в индейском обычае воплощение идеалов равенства и бескорыстной взаимопомощи.

Другие романтически настроенные интерпретаторы не очень озабочены вопросами социальной справедливости, но являются убежденными критиками буржуазной рациональности, и потому предпочитают видеть в потлаче нечто принципиально нерациональное.

Яркий пример такого интерпретатора — французский философ Жорж Батай, который находит в потлаче желанную альтернативу капиталистической рациональности и буржуазным ценностям. Потлач существует в обществе, где излишки не вкладываются в расширение производства, а растрачиваются без видимой экономической пользы. Батаю такое общество кажется гораздо более привлекательным, чем современное европейское. В бесполезном истреблении того, что могло бы послужить преумножению богатства, он обнаруживает «глубокую свободу».

Хотя Батай соглашается с Моссом, что конечной целью потлача все же является приобретение, ему очень хочется видеть в этом обычае не «точный ростовщический расчет», а нечто нерациональное и неистовое, нечто противоположное всякой рациональности. Поэтому он находит много цветистых поэтических эпитетов для описания потлача: «поток безумного исступления», «неумеренная трата энергии», «возвращение бескрайности живого к истине необузданности», «безрасчетная трата жизненных ресурсов».

Смыслы, которые приобрел потлач в глазах романтиков — справедливость, бескорыстие, нерациональность и свобода — оказались актуальными для политического и художественного активизма. Для левых художников 1950-1960-х годов слово «потлач» стало ассоциироваться с протестом против буржуазного мира, с праздником и свободной игрой. Поэтому журнал, который издавали в 1950-х годах французские ситуационисты, назывался «Потлач».

Для социально ориентированных активистов потлач стал символом открытой Моссом «экономики дара», в которой они увидели реальную альтернативу капиталистической системе. Теоретик анархизма Нил Китинг начинает свою работу «Rioting & Looting As a Modern-Day Form of Potlatch» со слов, перефразирующих начало «Манифеста коммунистической партии»: «Призрак бродит по современному миру. Призрак дара». Он призывает соратников по борьбе с капитализмом «поучиться у вождей квакиютль», которые, по его мнению, знали, как превращать товары в дары.

Можно сказать, что в прочтении политических активистов в потлаче остался дарообмен, но исчезли другие составляющие — принудительность, состязательность, социальные амбиции (status-seeking) и точный расчет. Так, известный анархист Хаким Бей предложил термин «иммедиативный потлач» для обозначения праздника, на котором люди собираются, чтобы дарить друг другу самодельные подарки. Современные российские эко-активисты назвали «кибернетическим потлачем» акцию, на которой они собрались на лесной опушке и обменивались друг с другом файлами.

Потлач без индейцев

Демонстративная расточительность обнаруживается не только в индейской культуре. В современных обществах такие траты чаще всего практикуют или правители (с целью повысить престиж государственной власти), или люди, чья социальная позиция промежуточна и нуждается в усилении. Например, это попытки «новых богатых» повысить свой статус в глазах общества. Это можно сделать вполне благопристойно, приобретая бесполезные вещи.

Как пишет Хайко Шрадер, в 1980-е годы в высокогорных непальских деревнях разбогатевшие люди часто собирали дорогие чашки из китайского фарфора. Эти чашки не использовались в быту, и именно способность покупать неутилитарные предметы демонстрировала богатство их владельца. С такой же целью — исключительно для престижа, чтобы наглядно продемонстрировать свое отличие от односельчан — богачи приобретали большие стада лошадей.

Такие попытки поменять деньги на статус внешне совсем не напоминают классический потлач, хотя в их основе лежит тот же механизм обмена материальных ценностей на престиж. История и литература дают нам множество примеров гораздо более «потлачеподобного» поведения людей, имеющих социальные амбиции. Многие помнят популярные в 1990-е годы анекдоты про «новых русских», которые высмеивались в том числе за склонность к демонстративным тратам.

Фольклорный образ «нового русского» имел под собой некоторые реальные основания. Антрополог Илья Утехин в «Очерках коммунального быта» рассказывает о разбогатевшем жителе питерской коммуналки, который в середине 1990-х годов в порыве пьяной удали выбрасывал из окна куски очень дорогой по тем временам говяжьей вырезки, чтобы насладиться произведенным на соседей впечатлением (некоторые из них бежали на улицу подбирать выброшенное).

Потлачеподобное поведение свойственно не только нуворишам 1990-х, но и другим людям, испытывающим острую потребность конвертировать, как сказал бы Пьер Бурдье, недавно приобретенный экономический капитал в символический. В этом отношении чрезвычайно показательна традиция «купеческих загулов», существовавшая в пореформенной России. В рассказе Лескова

богатый купец, не торгуясь, платит 17 тысяч за разгромленный им во время попойки ресторан; возвращаясь оттуда, он кидает деньги дворникам, сторожам, городовым, жандармам, извозчикам, а затем покупает бочку меда и приказывает извозчиками смазать медом колеса экипажей. Характерно, что всеми этими действиями купец вызывает глубокое почтение окружающих.

Герой пьесы Островского «Горячее сердце» купец Хлынов, недавно вышедший из крестьян, велит поливать в своем саду дорожки шампанским, причем делает это демонстративно, на глазах у изумленной публики. У персонажа Островского были реальные прототипы, например, описанные Гиляровским московские купцы, чья склонность к неутилитарным демонстративным тратам нередко принимала — точь в точь как у северо-американских индейцев — форму разрушения ценностей:

Много было таких загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово:
— Скольки?
Вынимает бумажник, платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и — хлесть ее в зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он хладнокровно вынимает бумажник и самым деловым тоном спрашивает;
— Скольки?
Платит, не торгуясь, и снова бьет…

«Загулы» купцов и других нуворишей обычно рассматриваются как следствие низкой культуры: считается, что вышедшие «из грязи в князи» просто не умеют потратить деньги на что-нибудь приличное из-за отсутствия образования. Однако после работы Марселя Мосса о потлаче на это явление можно посмотреть по-другому.

Демонстративное расточительство — это инструмент повышения статуса, а купцы в пореформенной России в нем очень нуждались, поскольку разбогатев, они оставались людьми «простого звания» как в глазах старых элит (дворян), так и в глазах крестьян и мелких мещан. Это верно для любой группы, чье социальное положение неопределенно (уже не «грязь», но еще не «князь»), а амбиции высоки. Именно поэтому нувориши разных эпох прибегают к потлачеподобному поведению: оно помогает заработать престиж и увеличить символический капитал до размеров недавно приобретенного экономического.

Очень возможно, что такими же рвущимися наверх нуворишами были те североамериканские индейцы, которые на рубеже XIX-XX веков поражали европейских наблюдателей бестрепетным уничтожением имущества.

Анна Кирзюк

ПО́ТЛАЧ (на яз. нут­ка – дар), об­ряд де­мон­ст­ра­тив­ной раз­да­чи че­ло­ве­ком ма­те­ри­аль­ных цен­но­стей в при­сут­ст­вии спе­ци­аль­но при­гла­шён­ных гос­тей, со­про­во­ж­дае­мый обиль­ным пи­ром. Час­то раз­да­ча цен­но­стей (ме­хов, оде­ял, ци­но­вок, кор­зин, ра­ко­вин, мед­ных пла­стин, за­па­сов про­до­воль­ст­вия, ра­бов и т. д.) со­про­во­ж­да­лась их унич­то­же­ни­ем. Рас­про­стра­нён у ин­дей­цев се­ве­ро-за­па­да Сев. Аме­ри­ки; ана­ло­гич­ные об­ря­ды из­вест­ны у мн. на­ро­дов Океа­нии и Аф­ри­ки, а так­же у древ­них на­ро­дов Ев­ро­пы и Азии (гер­ман­цы, ки­тай­цы и др.). П. уст­раи­вал­ся биг­ме­ном или во­ж­дём по слу­чаю ро­ж­де­ния ре­бён­ка, ини­циа­ции, свадь­бы, по­хо­рон, по­строй­ки до­ма и пр. Ода­ри­вая при­гла­шён­ных, уст­рои­тель П. под­дер­жи­вал и по­вы­шал свой ста­тус. По­лу­ча­тель да­ров был обя­зан уст­ро­ить от­вет­ный П. с ещё боль­шим чис­лом и бо­лее вы­со­ким ка­че­ст­вом по­дар­ков (см. Да­ро­об­мен). От­ка­зать­ся от П. ни­кто не имел пра­ва, рис­куя «по­те­рять ли­цо». П. – од­но из яр­ких про­яв­ле­ний пре­стиж­ной эко­но­ми­ки, слу­жит ук­ре­п­ле­нию ав­то­ри­те­та ли­де­ра и уг­луб­ле­нию об­ществ. рас­слое­ния.

Потлач

Синонимы:

Полезное