Сценарий спираль страха

… никто не ждет «больших войн», т.е. вооруженных столкновений между ведущими державами мира. Скорее наоборот, все убеждены в том, что государства между собой уже навоевались, а подавляющее число конфликтов носят внутренний характер… 

А. Яковенко, посол РФ в Великобритании

Мировое развитие на современном этапе характеризуется усилением глобальной конкуренции, напряженности в различных областях межгосударственного и межрегионального взаимодействия, соперничеством ценностных ориентиров… 

Военная доктрина России (редакция 26 декабря 2014 г.)

Развитие глобальной стратегической обстановки (СО) в конечном счете является результатом развития всей человеческой цивилизации и ее локальных частей – локальных человеческих цивилизаций (ЛЧЦ). «Промежуточные этапы» – формирование международной обстановки и ее части – военно-политической обстановки – выступают важными этапами, конкретизирующими общее направление развития ЛЧЦ и взаимоотношения между ними. Наиболее ярко эта взаимосвязь выражена в зависимости развития того или иного характера СО от стадии развития человеческой цивилизации. Напомним эти этапы:

Этапы пространственного развития характера СО  и состояния цивилизации

1-ый этап: развитие СО на суше и на море Рабовладельческий строй

2-ой этап: развитие СО на суше, море и в воздухе Капиталистический строй

3-ий этап: развитие СО на суше, море, в воздухе и космосе Империализм / социализм

4-ый этап: развитие СО на суше, море в воздухе, космосе и информационной среде Постиндустриальное общество

5-ый этап: развитие СО в социальной среде ?

Иными словами на формирование СО влияют самые разные факторы, но самые главные – те которые определяют развитие в данный период человеческой цивилизации. Причем эта зависимость для современного этапа формирования СО, который условно можно назвать «социально-биологическим», выражена особенно ярко. Так, революционные изменения в биологии и связанных с ней других областях науки (например, информатике), способы перевернуть все представления о человеческой цивилизации и прогноза ее развития.

Если стратегический прогноз таких важных факторов формирования СО, как ВиВТ, лежит в основе стратегического планирования до 2050–2060 годов, то будущие возможности собственно человека и общества планируются с явным трудом, хотя от них СО будет зависеть намного больше, чем от военно-технических факторов. В частности, в качестве примера, можно привести возможные варианты развития человека на тот же самый период – до 2050–2060 годов.

Естественно, что в зависимости от того, какой план станет реальностью, будут развиваться не только локальные человеческие цивилизации, но и МО и ВПО, т.е. «другие, более низкие уровни» отношений.

В частности, говоря о широком цивилизационном контексте развития МО в начале XX века, мы прежде всего имеем ввиду изменение соотношения сил, появление новых центров силы и связанную с этим политику отдельных локальных цивилизаций и их коалиций. Вместе с тем необходимо иметь в виду, что на эту совокупность факторов воздействует и группа нематериальных – идеологических и мировоззренческих – факторов и трендов, которые оказывают существенное влияние на формирование ВПО и СО. Так, во втором десятилетии, например, достаточно определенно сформировался влиятельный идеологический вектор в мировой политике целого ряда государств, который называют «националистическим» «социально-консервативным» и даже радикально антиамериканским .

К перечню лидеров этого направления относят отнюдь не только В. Путина, но и японского премьера Синдзо Абэ, китайского лидера Си Цзиньпина, индийского премьера Нареандра Моди, турецкого президента Реджепа Эрдогана и еще 24 европейских партий правого толка, получивших четверть мест в Европарламенте. Эти и другие партии, лидеры и организации нередко связывает некая идеологическая общность –национализм, религиозность, социальный консерватизм и государственный капитализм, а нередко и антиамериканизм.

Совершенно очевидно, что подобная политико-экономическая и идеологическая общность будет влиять на формирование того или иного сценария развития МО и даже ВПО не только в частных вопросах, как это было в ходе украинского кризиса с позициями КНР, Индии, Бразилии, Турции и др. стран, но и в более широком – коалиционном – контексте. Но случайно, что идею США о создании ТАП и ТТП не поддержали влиятельные силы не только в АТР, но и в Европе. В соответствии с предлагаемой методикой, предполагающей строгую иерархию вытекающих друг из друга сценариев, в основе которых лежат отношения локальных цивилизаций, логика стратегий и сценарий развития ВПО и СО будет выглядеть следующим образом:

Как видно из рисунка, великое множество вероятных стратегий и сценариев развития СО вытекает всего лишь только из одного (!) сценария развития ВПО, которых может быть, как минимум, несколько даже в одном из вариантов развития международной обстановки. Так, на рисунке выше, мы видим, что из одного из сценариев развития МО вытекает, как минимум, три сценария ВПО, точнее три группы сценариев (потому, что среди «оптимистичных» сценариев ВПО может быть несколько сценариев и их вариантов, также, впрочем, как и среди «пессимистичных» и «реалистичных») и т.д.

Таким образом конкретные сценарии развития СО, а тем более глобальные стратегии участия в них и в войнах, составляют бесконечное число переменных, которые постоянно находятся под влиянием множества объективных и субъективных факторов. Это означает, что мы в принципе не можем предусмотреть все возможные сценарии развитии СО и даже их наиболее вероятные варианты. Именно поэтому необходимо не только максимально подробно и системно рассматривать изменение всех основных факторов и тенденций формирующих МО, ВПО и СО, но и производить их постоянный и детальный мониторинг. Причем – и это важно особенно подчеркнуть – этот мониторинг должен проводиться по количественным, качественным, функциональным и иным показателям и их взаимосвязям. Так, нельзя, например, ограничиться мониторингом численности танков: необходимо тщательно мониторить состояние их возможностей в области огневого поражения, связи, взаимодействия с другими видами ВС, а также теми намерениями их использования, которые существуют в военной и политической элите. Некоторую модель такого мониторинга можно взять в качестве примера из схемы мониторинга Европейской организации обеспечения авианавигации.

Из этой простой модели видно, что мониторинг достаточно простых (воздушных) систем должен проводиться на функциональной основе. В полной мере это справедливо и для анализа, мониторинга и прогноза развития СО, которые должны иметь функциональный характер, т.е. отвечать прежде всего на вопросы «зачем?»и «почему?», а не «сколько?».

Конкретные глобальные стратегии и сценарии развития стратегической обстановки в XXI веке будут находиться кроме того под сильнейшим влиянием, которые будут происходить в развитии внутри собственно локальных цивилизаций, но именно такому анализу военные уделяют меньше всего внимания. Как следствие, развития локальных цивилизаций и отношений, т.е. международной обстановки (МО) и военно-политической обстановки (ВПО) является формирование СО и конкретных условий для войн и конфликтов, которые определяют мировое развитие и последствия для военного дела. Революция в области информатики, например, привела к революции в области управления, связи, навигации и обнаружении, что, в конечном счете полностью изменило эти функции за какие-то 30–40 лет и привило к военно-технической революции. Это влияние, описанное не раз выше,  будет не только определяющим, но и формирующим по сути новые представления и парадигмы развития.

Неопределенность развития международной обстановки, – справедливо отмечал российский исследователь С. Кортунов, – порождает фантастические сценарии, содержащиеся в весьма серьезных документах. Один из примеров – доклад американского разведывательного сообщества «Мир в 2020 году». Этот документ примечателен тем, что отражает отсутствие четкого видения будущего политического класса США, который так или иначе участвовал в составлении данного доклада. Приведем эти сценарии без комментариев. 

Сценарий «Давосский мир». 2020-й год. Очередной Давосский форум впервые проводится в Китае. Эта страна, как и Индия, к тому времени становится полноправным игроком в процессе глобализации. Темпы роста их экономик уже превышают европейские и стремительно приближаются к американским. Сценарий не исключает, что вслед за Китаем и Индией новыми экономическими гигантами становятся Бразилия и Индонезия. Финансовый центр мира смещается в Азию, где к 2020-му году проживает 56% населения планеты. Все это, в свою очередь, фактически разрушает тот мировой порядок, который сложился после Второй мировой войны. В частности, растет военный потенциал Китая, что предполагает возможный вооруженный конфликт с Тайванем. Это требует другого, намного более высокого, чем сегодня уровня управления политическими и экономическими процессами. Нынешняя система теряет способность к саморегулированию и в своем нынешнем состоянии не может справиться с грядущими изменениями. Что касается России, она к 2020-му году остается одним из крупнейших поставщиков нефти и газа. Главная проблема, угрожающая России демографическая – низкий уровень рождаемости, плохое состояние системы здравоохранения, распространение СПИДа. Отсюда острый дефицит рабочей силы. В политической сфере переход от плюрализма к бюрократическому авторитаризму снижает инвестиционную привлекательность страны, за исключением энергетического сектора. Исламский экстремизм на южных границах России и на Северном Кавказе – источник постоянных конфликтов. В целом все эти политические и социальные факторы ограничивают амбиции России на международной арене, хотя страна может остаться важным партнером не только США и Европы, но и Китая с Индией. Авторы доклада «Мир к 2020-му году» считают этот сценарий достаточно благоприятным.

Сценарий «Пакс Американа». Запись из личного дневника генсека ООН от 11-го сентября 2020 года: «Вот и прошло 19 лет с того момента, как вид, открывающийся из окна моего предшественника на 38-м этаже здания ООН, претерпел существенные изменения: исчезли небоскребы-близнецы, однако Америка, словно птица Феникс, не только построила на месте разрушенных зданий новые, но и восстала из пепла, и остается стержнем мировой политики, во многом благодаря восстановлению единства с Европой.

Но и это единство обеспечивается мощью НАТО, поскольку Евросоюз, расширившийся за счет Турции, вышел таким образом на общие границы с Ближним Востоком, что позволяет поддерживать относительную стабильность в регионе, откуда Соединенные Штаты получают нефть. При этом Соединенные Штаты ожидают постоянное соперничество с Китаем, растущий антиамериканизм бедных и развивающихся стран, бремя ответственности за международную безопасность, которую может гарантировать только НАТО. В ответ на гегемонию Соединенных Штатов в России продолжаются поиски собственной идентичности. Преемники Путина, сделавшего ставку на русский национализм, продолжают эту линию. Не возвращаясь к коммунистической идеологии, они превозносят имперское прошлое России. Москва сможет смягчить свои имперские амбиции и проявить терпимость к сближению бывших советских республик с Евросоюзом только в том случае, если Европа в ответ проявит желание установить в ответ особые отношения с Россией. Страну ждет типичный для нефтяных государств феномен: несбалансированный экономический рост, огромное имущественное неравенство, утечка капиталов и накапливание социальных проблем; при этом парадоксальным образом ухудшение ситуации в мировой экономике может предотвратить распад России, поскольку в сохранении ее единства, а, значит, и относительного порядка на южном фланге, будут заинтересованы другие страны евразийского региона». Авторы считают этот сценарий самым маловероятным.

Сценарий «Новый халифат». 3 июня 2020 года. Внук Бен Ладена пишет письмо своему родственнику, где излагает свои соображения в связи с рождением общемирового движения «Новый халифат». Как явствует из письма некоему молодому, доселе неизвестному калифу удалось завлечь под знамена «Нового халифата» не только мусульман, но и неверных. В мире господствует транснациональное теократическое сообщество. Все это – результат прогресса новых технологий и информатики, который усугубляет конфликт между западным и исламским мирами. Правда, в некоторых частях Азии и Европы, где мусульмане уже вкусили плоды глобализации, они разрываются между духовным халифатом и материальными благами. В любом случае, провозглашение Халифата повышает риски терактов, поскольку возникает новое поколение исламистов, готовых атаковать всех, кто противится халифату. А на Ближнем и Среднем Востоке одна из стран переходит под полный контроль радикального движения.

Одновременно транснациональной силой становится организованная преступность. Россия же, по этой версии, погрязла в борьбе с внутренними бунтами, что парадоксальным образом сблизило ее с Соединенными Штатами, которые нуждаются в союзе с Москвой и готовы предоставлять ей деньги и оружие для противодействия моджахедам. Террористическая угроза и внутренние конфликты прерывают процесс глобализации, значительно повышают стоимость мер по обеспечению безопасности, которые требуют серьезного усиления пограничного контроля, а также контроля за торговыми и финансовыми операциями. Одновременно растет угроза распространения оружия массового уничтожения. Более того, отсутствие механизмов для разрешения кризисных ситуаций, подъем национализма и жестокости могут породить даже конфликт между крупными державами, чему способствует кризис международных институтов. 

Сценарий «Спираль страха». Два торговца оружием, личность которых не установлена, переписываются между собой с помощью СМС-посланий. Первый абонент хочет обеспечить исламский мир оружием массового уничтожения, чтобы добиться равноправия этого мира с западным. Второй вообще работает неизвестно на кого, вполне возможно, на правительство какой-либо страны, желающей защитить себя от возможной агрессии. В условиях бесконтрольной и анонимной купли-продажи все больше стран и террористических организаций приобретают собственное оружие массового уничтожения. Страх порождает новый страх. Здесь, понятно, уже не до глобализации. Как следствие, вся мировая экономика испытывает застой. Международная система торговли скована мерами по обеспечению безопасности, вследствие чего предприниматели и ученые в поисках новых источников доходов все чаще соглашаются на незаконные операции и деятельность. Это самый неблагоприятный, но, по мнению авторов доклада, самый вероятный сценарий, согласно которому все нити мировой политики окажутся в руках у торговцев оружием, которые действуют не столько ради прибыли, сколько в интересах определенных идейных установок .

Одной из них, вероятно, станет либо парадигма перехода современного постиндустриального общества, кризис которого стал очевиден в 2008–2014 годы, в гуманистически-ноосферное постиндустриальное общество , либо позитивный, альтернативой ему может быть только неуправляемый хаос и глобальные войны, характеризуется сегодня, в 2015 году, двумя основными реальностями и особенностями:

– во-первых, вполне естественным (с точки зрения простой выгоды) нежелание и противодействием США и ряда других западных стран терять контроль и выгоду над существующим мироустройством. Обеспечивающим соблюдение выгодных для них «правил игры», в частности, неэквивалентного обмена;

– во-вторых, более выгодной для новых центров силы, в частности, евразийской цивилизации новой модели, которая гораздо лучше, чем западная цивилизация приспособлена и «выгодополучаема» от этого перехода.

Конкретные сценарии развития  стратегической обстановки являются всего лишь производными как от сознательных усилий военно-политических элит государств, реализованных в принятых ими военных стратегиях, так и от множества переменных и даже случайных факторов, не поддающихся даже краткосрочному прогнозированию. В этом смысле конкретная СО, характеризуемая всем «набором» социально-политических, внешнеполитических, собственно военных и иных аспектов, напоминает не раз описанную в истории ситуацию, когда детально разработанная стратегия (или план военной кампании) наталкивались на реалии, в корне менявшие все намеченные решения. Примеров этому настолько много, что можно говорить о закономерности несоответствия разработанных стратегий конкретным реалиям, которая точно характеризуется пословицей: «Гладко было на бумаге, да мешаются овраги». Ситуацию в еще большей степени усложняют переменные факторы, определяющие СО, например, наличие ядерного потенциала и возможностей его использования разными странами.

Тем не менее следует изучать и прогнозировать развитие глобальных стратегий и их влияние на эволюцию сценариев развития СО, которые, безусловно, не только существуют объективно, но и являются иногда решающими. В частности, последние 20–25 лет мы наблюдаем как существуют одновременно две стратегии, два подхода к обеспечению международной безопасности – политико-дипломатический и военно-технический, силовой которые не только сосуществуют одновременно, но даже и взаимодействуют. Как справедливо заметил бывший руководитель департамента внешнеполитического планирования А. Крамаренко, «Верно, что Россия всегда выступала за ценности классической дипломатии, включая поиск переговорных решений внутренних и международных конфликтов и строгое соблюдение международного правопорядка. Между прочим, наши западные партнеры на протяжении последних 20 лет, прошедших после окончания «холодной войны», методом проб и ошибок, включая опыт войн в Ираке и Афганистане, пришли, хотя и с явной неохотой, к признанию фундаментальной верности такого взгляда на международные отношения» .

Тем не менее вместе с политикой и дипломатией активно используются и силовые инструменты, включая военную силу а, где это возможно, и угрозы, переходящие в шантаж. Таким образом мы наблюдаем широкий спектр силовых средств – от политико-дипломатических до вооруженных, – которые взаимно дополняют друг друга. Собственно говоря, это и называется сетецентрической стратегией, противодействовать которой можно только обладая полной информацией и алгоритмами ее использования . Именно поэтому нужна как политическая система стратегического планирования угрозам национальной безопасности в России, способные системно, полно и быстро нейтрализовать эти угрозы.

Думается, что сценарное планирование СО вполне реально и осуществляется с помощью конкретных стратегий, подробно разработанных в соответствующих ведомствах. И их роль в XXI веке будет, безусловно, повышаться.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Современная дискуссия о будущем мирового порядка в основном сводится к двум противоположным точкам зрения. Первая предполагает, что после окончания холодной войны мир окончательно перешёл к либеральному мировому порядку. Апологеты называют его «порядком, основанном на правилах», имплицитно подразумевая, что решающая роль в определении правил принадлежит сообществу западных государств. Стабильность порядка подкрепляется военным, экономическим и моральным превосходством Запада. Они избегают называть такой мир однополярным, делая акцент на том, что в либеральной модели выигрывают все, а значит дело не только и не столько в полюсах, сколько в эффективности правил игры и благе, которое порождается международной стабильностью и взаимозависимостью.

Вторая точка зрения прямо противоположна. Она допускает, что либеральный мировой порядок нестабилен и близок к состоянию кризиса. Её сторонники указывают на то, что он фактически является однополярным, то есть базируется на гегемонии США и их союзников. Однополярная модель, согласно этой точке зрения, вряд ли имеет исторические шансы. Её подрывает рост новых центров силы — стран БРИКС, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и других. А также сомнительная эффективность правил игры, предполагаемых либеральной моделью. В качестве альтернативы они видят многополярный (полицентричный) мир — сообщество равноправных партнёров, демократичность которого обеспечивается ООН и другими международными институтами.

Интересно, что вплоть до недавнего времени на периферии дискуссии находились, как минимум, две других модели. Одна из них — мир без полюсов: хаотичный и быстро меняющийся порядок, война всех против всех, идущая рука об руку с крахом привычных институтов (от национального государства с его суверенитетом до привычного капитализма). Это сценарий острого кризиса, который ведёт не столько к новому балансу, сколько вообще к полной перезагрузке институтов, власти, способов производства и международных отношений. И хотя данная модель подкупает выходом за пределы шаблона, она оставалась в основном на страницах публицистики и академической литературы.

Другая модель — более привычна. Речь идёт о формировании новой биполярности. Ещё до недавнего времени она вызывала большой скепсис просто в силу отсутствия внятных кандидатов на роль второго полюса. В отличие от многополярности с её размытостью отношений соперничества и конкуренции, биполярность подразумевает противостояние двух конкретных лагерей. Поэтому её можно считать более структурированной и стабильной системой. Однако вплоть до недавнего времени мало кто хотел взять на себя роль лидера в этой структуре. Все «претенденты» предпочитали отсиживаться в комфортном для себя постбиполярном мире, продвигая либо либеральную модель (ЕС, Япония, Южная Корея и др.), либо выступая за многополярность (Россия, Китай, Индия и др.), получая при этом вполне конкретные бонусы в существующем де-факто однополярном мироустройстве.

Проблема в том, что текущие международные реалии делают столь комфортную для всех среду всё менее возможной, заставляя формировать лагеря с перспективой выбора в пользу одного из них. Причём вопреки теории, ключевым разрушителем сложившегося постбиполярного порядка выступает вовсе не новый претендент, а глобальный лидер, который, по идее, должен был бы всеми силами цепляться за статус-кво. Мы являемся свидетелями уникального периода в международных отношениях, когда глобальный лидер активно трансформирует существующий порядок — то ли в силу желания управлять изменениями в свою пользу, то ли в силу явного или мнимого страха перед новыми центрами силы, то ли в силу серии сбоев в системе управления и порождаемых ими системных ошибок в принятии ключевых политических решений. Конечно, большим вопросом является долгосрочность происходящего. У некоторых есть соблазн списать разрушительные тенденции на эксцентричного американского президента и уповать на то, что после очередной смены власти в Вашингтоне всё вернётся в привычное русло. Однако размах происходящего говорит о том, что текущие тренды вряд ли останутся без последствий. Тем более, что крупные игроки уже не те, что были раньше: Китай слишком велик для старого порядка, Россия для него слишком напориста и самостоятельна, ЕС всё более автономен.

Для российской внешней политики происходящие изменения представляют собой нетривиальный вызов. Они же порождают и серию чисто исследовательских вопросов: какой будет конфигурация мирового порядка в будущем? Каких сценариев можно ожидать? Как адаптироваться или же как формировать желаемую альтернативу? Ответ на них будет крайне важен для дальнейшей трансформации российских доктринальных установок.

Основная проблема состоит в том, что общепринятая в России концепция многополярности сформировалась в 1990-х — начале 2000-х гг. под влиянием идей Е.М. Примакова и его школы, развивавшихся на протяжении нескольких десятилетий до этого. В свою очередь, российские идеи учитывали американские теоретические наработки 1960-х–1980-х гг. Иными словами, базовые идеи многополярности (и вообще полярности) возникли и сформировались ещё до начала текущих тектонических изменений. Впрочем, то же можно сказать и о западных теориях либерального мирового порядка, которые также возникли в другой реальности. Общая проблема российского и американского (шире — западного) подходов в том, что они описывают прошлое, но могут оказаться малопригодными для описания настоящего и будущего.

В рамках предлагаемого доклада мы попробуем обозначить возможные пути адаптации понятий полярности, многополярности и мирового порядка к новым реалиям международной жизни и сформулировать сценарии будущего мироустройства.

Современная дискуссия о будущем мирового порядка в основном сводится к двум противоположным точкам зрения. Первая предполагает, что после окончания холодной войны мир окончательно перешёл к либеральному мировому порядку. Апологеты называют его «порядком, основанном на правилах», имплицитно подразумевая, что решающая роль в определении правил принадлежит сообществу западных государств. Стабильность порядка подкрепляется военным, экономическим и моральным превосходством Запада. Они избегают называть такой мир однополярным, делая акцент на том, что в либеральной модели выигрывают все, а значит дело не только и не столько в полюсах, сколько в эффективности правил игры и благе, которое порождается международной стабильностью и взаимозависимостью.

Вторая точка зрения прямо противоположна. Она допускает, что либеральный мировой порядок нестабилен и близок к состоянию кризиса. Её сторонники указывают на то, что он фактически является однополярным, то есть базируется на гегемонии США и их союзников. Однополярная модель, согласно этой точке зрения, вряд ли имеет исторические шансы. Её подрывает рост новых центров силы — стран БРИКС, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и других. А также сомнительная эффективность правил игры, предполагаемых либеральной моделью. В качестве альтернативы они видят многополярный (полицентричный) мир — сообщество равноправных партнёров, демократичность которого обеспечивается ООН и другими международными институтами.

Интересно, что вплоть до недавнего времени на периферии дискуссии находились, как минимум, две других модели. Одна из них — мир без полюсов: хаотичный и быстро меняющийся порядок, война всех против всех, идущая рука об руку с крахом привычных институтов (от национального государства с его суверенитетом до привычного капитализма). Это сценарий острого кризиса, который ведёт не столько к новому балансу, сколько вообще к полной перезагрузке институтов, власти, способов производства и международных отношений. И хотя данная модель подкупает выходом за пределы шаблона, она оставалась в основном на страницах публицистики и академической литературы.

Другая модель — более привычна. Речь идёт о формировании новой биполярности. Ещё до недавнего времени она вызывала большой скепсис просто в силу отсутствия внятных кандидатов на роль второго полюса. В отличие от многополярности с её размытостью отношений соперничества и конкуренции, биполярность подразумевает противостояние двух конкретных лагерей. Поэтому её можно считать более структурированной и стабильной системой. Однако вплоть до недавнего времени мало кто хотел взять на себя роль лидера в этой структуре. Все «претенденты» предпочитали отсиживаться в комфортном для себя постбиполярном мире, продвигая либо либеральную модель (ЕС, Япония, Южная Корея и др.), либо выступая за многополярность (Россия, Китай, Индия и др.), получая при этом вполне конкретные бонусы в существующем де-факто однополярном мироустройстве.

Проблема в том, что текущие международные реалии делают столь комфортную для всех среду всё менее возможной, заставляя формировать лагеря с перспективой выбора в пользу одного из них. Причём вопреки теории, ключевым разрушителем сложившегося постбиполярного порядка выступает вовсе не новый претендент, а глобальный лидер, который, по идее, должен был бы всеми силами цепляться за статус-кво. Мы являемся свидетелями уникального периода в международных отношениях, когда глобальный лидер активно трансформирует существующий порядок — то ли в силу желания управлять изменениями в свою пользу, то ли в силу явного или мнимого страха перед новыми центрами силы, то ли в силу серии сбоев в системе управления и порождаемых ими системных ошибок в принятии ключевых политических решений. Конечно, большим вопросом является долгосрочность происходящего. У некоторых есть соблазн списать разрушительные тенденции на эксцентричного американского президента и уповать на то, что после очередной смены власти в Вашингтоне всё вернётся в привычное русло. Однако размах происходящего говорит о том, что текущие тренды вряд ли останутся без последствий. Тем более, что крупные игроки уже не те, что были раньше: Китай слишком велик для старого порядка, Россия для него слишком напориста и самостоятельна, ЕС всё более автономен.

Для российской внешней политики происходящие изменения представляют собой нетривиальный вызов. Они же порождают и серию чисто исследовательских вопросов: какой будет конфигурация мирового порядка в будущем? Каких сценариев можно ожидать? Как адаптироваться или же как формировать желаемую альтернативу? Ответ на них будет крайне важен для дальнейшей трансформации российских доктринальных установок.

Основная проблема состоит в том, что общепринятая в России концепция многополярности сформировалась в 1990-х — начале 2000-х гг. под влиянием идей Е.М. Примакова и его школы, развивавшихся на протяжении нескольких десятилетий до этого. В свою очередь, российские идеи учитывали американские теоретические наработки 1960-х–1980-х гг. Иными словами, базовые идеи многополярности (и вообще полярности) возникли и сформировались ещё до начала текущих тектонических изменений. Впрочем, то же можно сказать и о западных теориях либерального мирового порядка, которые также возникли в другой реальности. Общая проблема российского и американского (шире — западного) подходов в том, что они описывают прошлое, но могут оказаться малопригодными для описания настоящего и будущего.

В рамках предлагаемого доклада мы попробуем обозначить возможные пути адаптации понятий полярности, многополярности и мирового порядка к новым реалиям международной жизни и сформулировать сценарии будущего мироустройства.

Мировой порядок и полюса силы: один, несколько или ни одного?

Понятие мирового порядка — одно из наиболее распространённых в международных отношениях. Зачастую оно используется для описания существующего баланса сил, иерархии и тех «правил игры», на основе которых строится мировая политика. Часто он описывается в терминах власти и господства: одни центры силы имеют большие возможности и влияние в сравнении c другими. При этом за место на вершине иерархии идёт постоянная борьба. Перерастанию такой борьбы во всеобщий хаос препятствует баланс сил, который и задаёт структуру мирового порядка. Вместе с тем мировой порядок может описываться и как «коллективное благо», когда стабильность и общие нормы делают мир более безопасным и предсказуемым. Строго говоря, обе эти интерпретации описывают мировой порядок как противоположность анархии или как способ избежать худшего сценария в виде войны между крупными державами.

Анархия в международных отношениях — сродни естественному состоянию, которое описывается в классических теориях государства [1]. Государственная власть — единственный способ прекратить войну всех против всех. Через общественный договор государству передаётся монопольное право на насилие в соответствии с законами, в создании которых в той или иной степени принимает участие народ. Обладая монополией на насилие, государство становится ответом на проблему двойственной природы человека, сдерживая его «животное» и агрессивное начало.

Однако в международных отношениях отсутствует монополия на власть. Каждое государство играет само за себя. Нет «суверена», который стоял бы над всеми и принуждал бы к миру в случае войны. Государства никогда не обладают всей полнотой информации о намерениях и возможностях своих контрагентов. А значит, вынуждены жить в условиях «гоббсовского страха» — угрозы нападения со стороны других в любой момент. Безусловно, в международные отношения заложено кооперационное начало — торговля, дружба и взаимопомощь. Однако сама возможность войны заставляет исходить из возможности худшего сценария. Возникает «спираль страха» и «парадокс безопасности», когда, стремясь обеспечить свою безопасность, государства всё более агрессивно наращивают свои потенциалы. В конечном итоге это оборачивается военным столкновением. В анархичном мире мощь и сила становятся единственным гарантом. Но наращивая мощь, государства нередко подрывают свою безопасность. Состояние анархии обрекает на бесконечную череду войн. Мир становится лишь передышкой между очередными конфликтами. Соответственно требуется такая система или порядок, которая позволяла бы выйти из замкнутого круга «парадокса безопасности» [2].

Либеральная политическая теория стала одной из мощнейших политико-философских доктрин, предлагающих своё решение проблемы анархии. В основе либерализма — допущение о безграничной силе человеческого разума. Либералы — антропологические оптимисты: человек по своей природе добр и созидателен. Его разум необходимо эмансипировать от иррациональных порядков и установлений. Общество можно организовать как совершенный «часовой механизм» свободных рациональных индивидов. Собственно война — одно из проявлений иррациональности, искажающей природу человека. Анархию нужно ограничить ясным и рациональным порядком. Он должен быть выражен на языке права, то есть иметь форму общественного договора, аналогичную той, что существует внутри государства.

Своеобразной «иконой» для либералов можно считать кантианский «треугольник мира» — совокупность трёх факторов, необходимых для укрощения анархии [3]. Первый — внутреннее устройство государств. «Демократии не воюют»: чем в большей степени народ имеет возможность влиять на принятие решений, тем меньше вероятность войны, так как именно народ несёт её тяготы и воевать желает в последнюю очередь. Второй — экономическая взаимозависимость. Чем крепче торговые узы между государствами, тем меньше стимулов для войны, ведь ущерб от неё тогда будет выше выгод. Третий — международное сообщество. Государства могут объединяться друг с другом в общих интересах. Кроме того, международное сообщество может единым фронтом выступать против стран-агрессоров [4]. Таким образом, решается проблема монополии на насилие: эта функция передаётся наднациональному органу, уполномоченному остальными принимать решения о войне и мире.

Либеральная теория мирового порядка стала важнейшим компонентом американской внешнеполитической доктрины. Несмотря на влияние консерваторов-реалистов все ключевые постулаты либеральной теории так или иначе представлены в ней: борьба за демократию, свободная торговля, международные институты. Впрочем, имплицитно это подразумевает лидерскую роль самих США. Симптоматично, что в либеральной картине мирового порядка понятие полюсов отсутствует. В либеральном порядке мир просто не может иметь полюсов за их ненадобностью. Между тем и бесполюсным такой мир не назовёшь — стабильность порядка гарантируется лидерством и мощью США, что фактически делает его однополярным.

Теория либерального мирового порядка подвергалась атакам как слева — со стороны марксистов, так и справа — со стороны консерваторов-реалистов. Марксисты, как и либералы, исходят из того, что война — результат искажения природы человека, которое должно быть исправлено рациональной организацией мирового порядка. Но это должен быть качественно иной проект.

Так же, как и либералы, марксисты исходят из решающей роли человеческого разума в преобразовании мира. Война и анархия — проявление дефектов социального устройства. Его разумное исправление — залог решения проблемы. Но если для либералов основным инструментом является коррекция политического режима (демократии не воюют), то для марксистов само наличие государства является условием нарушения порядка. В идеале — исчезновение государства должно решить и проблему анархии в международных отношениях, равно как и проблему естественного состояния внутри государства. Ведь корень естественного состояния — собственность. Исчезновение собственности и неравенства автоматически приводит и к решению вопроса о естественном состоянии. На деле сам Маркс и его многочисленные последователи не спешили сбрасывать государство со счетов (см., например, Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта/ Маркс К., Энгельс Ф. Полное собр. соч. Т. 8). Этот тезис также обозначен в работе Т.А. Алексеевой (см. Алексеева Т.А. Современные политические теории. – М.: Росспэн, 2001. – С. 39). Государство, будучи надстройкой, может оказывать серьёзное влияние на базис социально-экономических отношений, выступать самостоятельной силой со своими собственными интересами. Неомарксисты (прежде всего, Антонио Грамши и Никос Пуланзас) существенно развили этот тезис, ставя либеральную аргументацию под большой вопрос (см., например, Грамши А. Тюремные тетради/ Антология мировой политической мысли. В 5 т. Т. 2. «Зарубежная политическая мысль ХХ в.»./ Под ред. Т.А. Алексеевой. – М.: Мысль, 1997; Пуланзас Н. Политическая власть и социальные классы капиталистического государства. Антология мировой политической мысли. В 5 т. Т. 2. «Зарубежная политическая мысль ХХ в.». /Под ред. Т.А. Алексеевой. – М.: Мысль, 1997).

Они сумели довольно убедительно показать слабость «либерального треугольника». Демократии не воют и народы не хотят войны. Возможно. Но как быть с «железным законом олигархии»? Как быть с национализмом и использованием энергии масс для разжигания войны? Как быть с конструированием идентичности и манипуляциями общественным мнением? Войне препятствует торговая взаимозависимость. Возможно. Но как быть со сращиванием интересов государственной бюрократии и крупных компаний? Как быть с империализмом и неоимпериализмом, с центром и периферией, с глобальным неравенством? Миру способствуют международные организации и сообщества. Да, но более сильные государства будут выстраивать их под себя, используя в своих интересах. Неомарксисты вообще избегают понимания мирового порядка как единой политической конструкции. Существует определенный мировой экономический уклад (миросистема) [5]. Проблема состоит в том, что либеральные нормы общежития, пригодные для сердцевины миросистемы, дадут совершенно иные, противоположные результаты на периферии. Например, демократизация в сочетании со слабой государственностью лишь ещё в большей степени закрепит периферийность страны.

Реалисты-консерваторы критикуют либералов с другой стороны. Они подвергают сомнению саму возможность рационализации международных отношений [6]. Мир слишком сложен и нелинеен для того, чтобы его можно было эффективно подчинить единой рациональной матрице [7]. Вместо умозрительных проектов государственная политика должна подчиняться прагматизму, здравому смыслу и опоре на опыт. Во внешней политике нет места социальной инженерии. Сила и мощь — основная валюта международных отношений. Каждое государство стремиться к власти и гегемонии. Единственный способ защитить себя — балансировать силу других, создавать условия, при которых война будет слишком дорогой для агрессора [8].

Дипломатия должна быть свободной от идеологии. Её цель — оптимальные компромиссы между государствами на основе их интересов. В такой картине мировой порядок — явление возможное, но временное. Речь идёт скорее о постоянной смене мировых порядков. Искоренить проблему анархии нельзя. Но государство обязано предпринять такие меры, которые защитят его от претензий остальных.

Интересно, что понятие полюсов выросло как раз в лоне реалистской и консервативной мысли. Она была наложена на холистский подход, в котором особый акцент был сделан на роль системы международных отношений. Иными словами, поведение государств зависит от того, каким образом организован международный порядок. Впрочем, либералы и марксисты предлагали свои холистские альтернативы. Либеральная мысль делает акцент на выдающейся роли глобализации и экономической взаимозависимости в снижении конфликтности между государствами. Новая структура мировой экономики перевела экономическую конкуренцию в конструктивное русло, в значительной степени оторвав её от силовой политики. На смену империализму с его иерархией пришли более гибкие сетевые структуры государств. Большая часть стран, образующая эти структуры, оказалась либо «старыми демократиями», либо успешными «транзитными демократиями». Появилось большое число международных организаций, снижающих «гоббсовский страх» и неопределённость. Само явление силы диверсифицировалось: именно либералам принадлежит современное прочтение понятий «мягкой силы» и «экономического искусства» во внешней политике. Неомарксисты и здесь представили сильные контраргументы. Периферия остаётся конфликтной и уязвимой. Применение силы развитыми странами против «изгоев» давно стало нормой. Проблемы развития стоят во весь рост. Её конфликтный потенциал никуда не исчез. И будучи частью мирового порядка она вполне может дестабилизировать «прекрасный и новый» либеральный мир. Возникают вопросы и к полупериферии — крупным развивающимся государствам, осуществляющим модернизацию «сверху»: до какого предела они будут согласны с существующими правилами игры? Куда будет направлена растущая мощь таких стран, как Китай или Индия?

Консерваторы (в редакции неореализма) как обычно выступили с иным видением. Военная мощь и сила по-прежнему являются главным мерилом лидерства международных отношений. Политику нужно отделять от экономики, хотя очевидно, что без развитой экономической и технологической базы военное превосходство невозможно. При этом международная система остаётся асимметричной: большое число слабых игроков и всего лишь несколько сильных. Именно сильные образуют вокруг себя коалиции и составляют полюса мощи. Они могут позволить себе роскошь стратегической независимости или же относительной зависимости от других. Тогда как большинство находится в отношении зависимости от сильных. Многополярная система создаёт слишком высокую неопределённость — нескольким игрокам сложнее договориться. Однополярная система также потенциально нестабильна или кратковременна. Биполярная система — наиболее стабильна. Хотя также не вечна. Рано или поздно иерархия силы меняется, и задача любого государства — иметь на этот случай адекватный ответ.

Примечательно, что неореализм оказал сильное влияние на советскую, а затем российскую теорию международных отношений. В советское время он был свежим и относительно приемлемым дополнением к господствующей идеологии. В постсоветский период, с его кратковременным взлётом и последующим падением либерализма, — он, так или иначе, превратился в наиболее востребованную политическую философию. Наиболее влиятельным интеллектуальным и политическим последователем этой философии, конечно же, был Е.М. Примаков. Российская внешнеполитическая доктрина выстроена именно в категориях реализма: полярность, сила, мощь, национальный интерес, безопасность и прочее. Практически во всех ключевых российских доктринальных документах говорится о глобализации. Но вполне в духе реализма она как бы сосуществует, но не отменяет значимость национальных интересов и вопросов безопасности.

В постсоветский период понятие многополярности также превратилось в одно из ключевых для российского официального нарратива. С одной стороны, оно было удобным с точки зрения новой роли России в мире: Москва не могла и не хотела более выступать противовесом США, ведя затратную гонку вооружений. Но претендовала и реально соответствовала роли одного из влиятельных центров силы. В российском прочтении понятия многополярности также присутствовала возможность и необходимость равноправного диалога с другими странами и центрами силы. Идея равноправия делала концепцию многополярности привлекательной и для других партнёров Москвы. По крайней мере, Китай и Индия до сих пор считают многополярный мир наиболее желательной конструкцией.

В США картина была несколько иной. В американской внешнеполитической доктрине реалистское начало всегда было достаточно сильным: национальные интересы и вопросы безопасности традиционно занимали значимое место. Взгляд американцев на постбиполярный мир отличался от российского. Себя американцы были склонны считать победителями в холодной войне. С учётом значительного отрыва своих потенциалов от всех остальных американцы уходили от вопросов равноправия, по крайней мере в вопросах безопасности. Однако понятия однополярности они также предпочитали избегать. Либеральная компонента во внешнеполитической доктрине США оставалась крайне выраженной и сильной, органично сочетаясь с консервативными основами. Демократия, права человека, свободная торговля и глобализация позиционировались как базовые ценности и производные от американской внешней политики. Они же цементировали легитимность лидерства США, будучи критерием справедливости мирового порядка. Если для россиян критерием справедливости выступало равноправие суверенитетов, то для США — свобода рынка и демократия. Важное отличие состояло в том, что США видели себя творцом и гарантом справедливости, тогда как Россия избегала этой роли, рассматривая суверенное равенство как аксиому международных отношений.

Иными словами, для россиян и американцев понятие полярности, да и самого миропорядка — принципиально разные вещи. Для первых многополярность важна сама по себе как критерий равенства и справедливости. Для вторых она носит второстепенный характер. В американоцентричном мире не так важно число полюсов. Важно само наличие этого порядка. Проблема в том, что обе точки зрения всё дальше уходят от реальности. Мир становится другим, требуя новых доктринальных рефлексий.

Мировой порядок: новые параметры?

Говоря о новых международных реалиях, есть соблазн свести их к качественно новым технологическим условиям. Действительно, за последние 20 лет мир довольно сильно изменился. Для международных отношений одним из критических факторов стала новая волна развития информационных технологий. Социальные сети и интернет сделали мир более прозрачным и плоским. Произошла качественно новая «декомпозиция времени и пространства». Беспрецедентная доступность информации сочетается со столь же беспрецедентным её переизбытком. Кажущийся плюрализм мнений перевешивается фрагментацией и поляризацией мнений и политических позиций. Интернет превратился в мощный ресурс групповой поляризации и «трайболизации». Пользователь технически может легко найти сторонников своей позиции, ещё больше сплачиваясь с ними против своих противников. Иными словами, новая информационная среда открыла горизонты для политической мобилизации, идеологической индоктринации, стигматизации «значимых других» и популизма всех мастей.

В международной политике изменения информационной среды долгое время оставались периферийным вопросом. Социальные сети показали себя мощным фактором мобилизации в революциях «Арабской весны». Радикальные исламисты получили за счёт интернета более совершенные механизмы вербовки и пропаганды. Цифровые технологии сыграли свою роль в «цветных революциях» на постсоветском пространстве. Однако до тех пор, пока все эти проблемы оставались на периферии, «международное сообщество» реагировало на них достаточно вяло, хотя на площадке ООН и за её пределами предпринимались попытки повлиять на растущие угрозы.

Настоящий кризис разразился после того, как глобальная информационная среда стала восприниматься как оружие и источник угроз в самих развитых странах. Когда американские конгрессмены и бюрократы сравнивают предполагаемое российское или китайское «вмешательство» в выборы с терактами 11 сентября или Пёрл-Харбором, они не только и не столько занимаются риторическими упражнениями. Скорее мы имеем дело с вполне искренним разрывом шаблона, с чувством уязвимости и незащищённости супердержавы, обладающей подавляющим и неоспоримым превосходством в цифровой среде. Ещё более необычно то, что взрывной эффект темы «вмешательства» был порождён крайне незначительными и эпизодическими инцидентами, получившими беспрецедентно непропорциональный резонанс. По всей видимости, происходящее в последние два года впору сравнить скорее с Карибским кризисом. Как и тогда, политические элиты оказались вооружены принципиально новыми технологиями (ракетами и ядерными зарядами). Как и тогда, отсутствовали «правила игры» — элементарные установки и «красные линии». Как и тогда, локальный инцидент породил глобальные последствия. Однако текущий кризис — более затяжной и значитель- но более опасный. Он вышел за пределы чисто внешней политики, затрагивая внутриполитические струны. Это актуально и для США, и для России с её давними опасениями на счёт вмешательства в её суверенные дела, и для ЕС, и для Китая, который заблаговременно предпринимал меры по контролю за национальной цифровой средой и создаёт собственный «внутренний интернет».

Развитие цифровой среды породило новое качество анархии международных отношений. В привычной логике холодной войны страх и дилемма безопасности были связаны с военной силой, угрозой её применения, а также с идеологическим соперничеством. Вокруг этого восприятия долгое время формировались нормы и правила общежития. Сегодня военные потенциалы никуда не делись. Более того, идёт новая революция в военном деле, в том числе за счёт новых информационных технологий. Однако цифровая среда и общая деградация привычных идеологий разрушили привычные шаблоны восприятия проблем безопасности. Следствием становится размывание сдерживающих механизмов применения силы, которые существовали раньше. Вероятность её использования повышается. Горьким парадоксом для ветеранов холодной войны с её чёткостью правил, идеологий и норм, становится то, что теперь для кризиса достаточно заняться троллингом или создать фейковые аккаунты в социальных сетях, а не перебрасывать вооружения в «дружественные» страны вблизи границ вероятного противника или вести там серьёзную идеологическую работу. При этом кризисы в виртуальном пространстве приводят в движение вполне реальные военные машины. Выражаясь биржевым языком, цифровая тематика открыла поистине неисчерпаемое пространство для падения уровня отношений между великими державами. Новое «дно» оказалось значительно более глубоким, а «уровни поддержки» — слишком слабыми, чтобы остановить падение «котировок».

Другая особенность текущего международного расклада — разнообразие измерений или проекций мирового порядка. Мир уже давно не сводится только к силовой политике и вопросам безопасности, хотя они продолжают быть его значимой компонентой. Строго говоря, вопросы международной безопасности остаются прерогативой узкого круга держав. Так было уже давно и существующие политические теории адекватно описывали эту асимметрию. Признавали они и существование иных измерений за пределами силы. Однако внимание к ним было либо вторичным (в случае реализма и других консервативных теорий), либо сосредоточенным на специфических вопросах глобализации и взаимозависимости (в случае либеральных теорий). Между тем они оформились во вполне конкретные структурные блоки, специфика которых упускается из вида существующими взглядами на мировой порядок. Можно выделить, как минимум, два таких блока. Так же, как привычный силовой блок описывается в терминах «слабые–сильные», два других блока тоже можно описать в виде своих бинарных оппозиций.

Первая оппозиция — развитые и неразвитые. В мире оформился вполне конкретный структурный блок государств с высоким уровнем экономического развития, человеческого капитала и технических компетенций. Если в прошлом подобные потенциалы трансформировались в военную мощь или шли рука об руку с ней, то со времён холодной войны в среде союзников США сформировался уникальный кластер успешных государств, не претендующих на силовые амбиции. Проблема в том, что данный кластер в перспективе может оказаться перед непростым выбором: оставаться под зонтиком американских гарантий либо постепенно наращивать свою стратегическую автономию. Дрейф таких сообществ, как ЕС, или таких стран, как Япония, в сторону стратегической самостоятельности способен принципиально перезагрузить матрицу международного порядка. Сохранение привычного полюса «США плюс союзники» уже не выглядит как заданный сценарий.

В то же время в наследство от холодной войны современному мировому порядку достался и неразвитый мир. Речь здесь идёт не о развивающихся странах, многие из которых достигли впечатляющих успехов и огромных темпов роста, а о тех, кто бесконечно застрял в своём развитии. Многие из них тоже растут, но остальной мир растёт так же или быстрее. Строго говоря, судьба этих государств мало кого волновала серьёзно даже с учётом связанных с ними вызовов вроде терроризма, миграции, торговли наркотиками или международной преступности. Внимание к ним обострилось тогда, когда появилась возможность новых незападных проектов для таких стран. Например, растущая активность Китая в Африке и других регионах, в том числе в рамках концепции «общей судьбы», по всей видимости, вызывает растущее беспокойство и приковывает к этим странам более повышенное внимание, чем в тот период, когда после холодной войны они были в большей степени предоставлены сами себе.

Другая оппозиция — государственность против демократии. Вторая половина ХХ в. стала настоящим торжеством демократических режимов. Ряду стран удалось выстроить стабильные демократические системы в сочетании с крепкой государственностью — высоким качеством институтов, отсутствием внутренних конфликтов и эффективной внутренней политикой. Упомянутому выше кластеру развитых государств удалось вырваться из дилеммы «государственность–демократия», несмотря на ограниченный суверенитет в принятии внешнеполитических решений.

Однако остаётся немало стран, для которых данная дилемма сохраняется. Существует кластер государств, которые формально являются демократиями, но уровень их государственности остаётся низким. На постсоветском пространстве к ним можно отнести, например, Молдавию и Украину. Свободные выборы и сменяемость власти сосуществуют со слабыми институтами, внутренними разломами и зависимостью развития от внешней помощи. Происходящие сегодня на Украине процессы вполне можно назвать «молдавизацией Украины».

Вместе с тем существует большое число государств, предпочитающих добиваться относительно сносной государственности авторитарными методами. Здесь можно наблюдать сравнительно высокую внутреннюю консолидацию, определённую эффективность институтов в модернизации «сверху» и сдерживании внутренних конфликтов. Проблема этих государств состоит в том, что попытка демократизации, необходимой для дальнейшего развития, может нарушить существующий статус-кво и вылиться в серьёзный кризис государственности со всеми вытекающими последствиями и для внешней политики. На постсоветском пространстве примерами могут служить Белоруссия и Казахстан. Из числа великих держав в такой проекции можно рассматривать КНР и Россию. В сравнении с ними, например, Индия находится в несколько более благоприятном положении. Здесь дилемма «государственность–демократия» актуальна в значительно меньшей степени, хотя во весь рост стоят вопросы развития.

«Короткие замыкания» в дилемме между государственностью и демократией способны приводить к тяжёлым международным последствиям даже в тех случаях, когда они происходят в небольших государствах. Украинский кризис выступает здесь ярким примером. Подобное «короткое замыкание» на уровне крупной державы способно приводить вообще к революционным изменениям мирового порядка, что наглядно показал развал СССР. Современные США, которые в теории давно минули ловушку дилеммы «государственность–демократия», представляют собой серьёзнейший вызов международной стабильности в немалой степени в силу внутриполитических причин. Конечно, ожидать от США сценария советской дезинтеграции вряд ли приходится. Однако внутриполитическая борьба в США сильно резонирует с международными процессами, усиливая неопределённость.

Наконец, следует отметить ещё одну важную характеристику. Большое число экспертов указывает на нелинейность современных международных отношений. В доктринальных документах самых разных стран можно найти тезисы о растущей турбулентности и ускорении международной жизни. Тезис о нелинейности давно стал банальностью. В то же время само понимание нелинейности остаётся крайне размытым и аморфным. Под ней, как правило, имеется в виду нечто неопределённое и трудно предсказуемое. Между тем такое поверхностное понимание упускает из вида по-настоящему важные свойства. В конечном итоге даже линейный взгляд на мир вряд ли снимает проблему неопределённости. А значит, нужно сделать важные уточнения, которые позволят выявить нам действительно значимые параметры.

В строгом смысле слова нелинейность подразумевает непропорциональность причинно-следственных взаимосвязей. Например, такая взаимосвязь может наблюдаться между усилиями и результатом. Мы можем привести большое число примеров, когда малые усилия приводили к значительным результатам. И наоборот — значительные усилия давали ничтожные плоды или вообще отрицательный результат. Смысл нелинейности состоит в том, что, прилагая одинаковые усилия на разных этапах времени, мы можем получать принципиально разные результаты: вроде бы жили «как раньше», а результаты уже не те. Нелинейность порождается и тем, что многие процессы разворачиваются в определённой ресурсной нише. Понятие ресурсов здесь подразумевает самый широкий набор — от сугубо материальных (сырьё, финансы и др.) до нематериальных (общественная поддержка, доверие, вера в ценности, консолидация общества и т.п.). Важно и то, что для многих процессов ресурсные ниши являются «мягкими». То есть можно выходить за их пределы с помощью новых технологий, стратегий, способов мобилизации. Сам по себе выход за пределы ресурсных ограничений может порождать нелинейность — резкий прорыв вперёд или, наоборот, откат назад в качестве «платы» за перенапряжение сил.

Итак, соотношение усилий и ресурсных ограничений — два важнейших параметра, которые порождают нелинейность. Важнейшей характеристикой нелинейности является также и то, что один и тот же процесс может обладать принципиально разными свойствами динамики. Он может иметь характер стабильного и поступательного развития или же стабильной деградации. Он может иметь циклический характер. Или же вообще перейти в режим «динамического хаоса» с полной непредсказуемостью результатов (обычно это периоды войн и революций: кратковременных по историческим меркам, но критически важных для будущих периодов «стабильности»).

Для нас эта сухая теоретическая выкладка крайне важна. Не так важно, как именно мы видим мировой порядок: как «либеральный мир, основанный на правилах», как «многополярность» или как «плюралистическую однополярность». Важно то, что один и тот же порядок в разных режимах динамики может иметь принципиально разные параметры, а значит — определять принципиально иные исходы в сравнении с теми, что были заложены в него изначально. Очевидно, что либеральный порядок сейчас и в 1990-е гг. — две довольно разные системы, хотя в нормативном и даже институциональном плане мы понимаем под ними одно и то же. Сходным образом можно рассуждать и о многополярности. То, что прекрасно работало 20 лет назад, сегодня может порождать стагнацию и нестабильность. Например, падающая эффективность либерального порядка порождает усилия по его консервации и возвращению в «старые добрые времена». Однако состояние ресурсной базы, которая раньше делала его возможным и эффективным, сегодня может быть совершенно иным. Рост усилий лишь ещё больше раскачивает лодку. Проблема нелинейности состоит также и в том, что переход в «динамический хаос», как правило, носит скоротечный и слабо предсказуемый характер. То есть все чувствуют, что что-то идёт не так. Но никто не знает, когда именно произойдёт обрушение порядка. Зачастую оно носит характер катастрофы — внезапных, фундаментальных и всеобъемлющих потрясений.

С точки зрения нелинейности, существующий мировой порядок мало чем отличается от своих предшественников. Их динамика и последующая смена носили нелинейный характер. Однако сегодня цена трансформации может оказаться крайне высокой с учётом всех разрушительных возможностей современного «общества риска». Новые техно- логии, наличие разных проекций мирового порядка и его нелинейность весьма скромно отражаются в существующих доктринальных установках. Мы имеем дело с ситуацией, когда отрыв доктрины от реальности становится пугающе большим. Само по себе это — плохой симптом. Он показывает, что скорость изменений столь высока, что её рефлексия существенно запаздывает за ходом истории. А значит, запаздывают и адекватные политические решения.

Попробуем обозначить возможные сценарии перехода мирового порядка в новые «стационарные состояния» — более или менее стабильные правила игры, задающие новую логику международных отношений.

Сценарий 1. Либеральный порядок: попытка адаптации

Либеральный мировой порядок сегодня вне всяких сомнений переживает тяжёлые времена. Растут новые центры силы, президент США заявляет о примате национальных интересов над глобальным лидерством, осыпаются международные нормы и институты. По иронии либеральный порядок разрушается страной, которая стояла у его истоков и долгое время была его лидером. Тем не менее, любой сложной системе свойственно переживать кризисные явления. Она либо погибает, либо выходит из кризиса более сильной и адаптированной к новым реалиям. Такой сценарий вряд ли следует исключать, тем более что запас прочности у либерального порядка достаточно высокий. Его прочность определяется в том числе и тем, что сами США пока ещё не совершили окончательный разворот в пользу иной альтернативы, а их союзники и партнёры так или иначе предъявляют спрос на привычный и комфортный мировой уклад.

Адаптация либерального порядка может начаться с новым циклом президентской власти в США. Политический курс Дональда Трампа к настоящему моменту имеет огромное число противников как в самих США, так и за их пределами. Призыв к отказу от привычного понимания глобального лидерства в пользу патриотизма и «одиночного плавания», давление на союзников, подрыв целого ряда режимов и институтов вызывают растущее раздражение. Можно предположить, что разворот к прежнему политическому курсу будет столь же радикальным, а возможно и превзойдёт радикализм самого Трампа. Вряд ли действующий президент США сможет надёжно затвердить свои инновации. Для этого у него слишком мало времени. Тем более, до сих пор окончательно не ясно, является ли подход Трампа реальным политическим курсом или же он представляет собой лишь симуляцию антиглобализма и возвращения к корням. В любом случае весьма вероятная победа противников Трампа в 2020 или 2024 гг. приведёт к самому решительному и показательному разрыву с его наследием. В ближайшие годы им остаётся лишь «переждать» действующего президента и дальше рассчитывать на то, что события вернутся в привычную колею.

В этом случае уже к середине 2020-х гг., в числе прочего, возможны следующие тенденции:

• Возвращение максимально полных гарантий безопасности союзникам США, отказ от «коммерциализации» американского зонтика безопасности. Последующее усиление военного присутствия США как в Европе, так и в Азии. Укрепление трансатлантической солидарности, в том числе с целью сдерживания России. Россия — удобный повод для консолидации, даже если реальная угроза с её стороны будет небольшой.
• Реставрация проектов зон свободной торговли в Азии и Евроатлантическом регионе. Перезагрузка глобалистской повестки США.
• Компромисс в отношениях с Китаем. Вашингтон в этом сценарии подспудно ведёт политику военного сдерживания Пекина, хотя и пытается упаковать её в менее радикальную форму. Однако экономическое давление на Пекин снижается. В целом новая американская дипломатия добивается размежевания Китая и России. «Сделка» с Пекином даёт больше возможностей для изоляции Москвы. США отказываются от одновременного сдерживания Москвы и Пекина, предпочитая разобраться с ними по одиночке. Сначала — с Москвой. Потом, в случае необходимости, с Пекином. Китай выигрывает время и вполне может принять такой сценарий.
• Дальнейший рост давления на Россию. Тесная консолидация с ЕС по вопросам сдерживания и политики санкций в отношении Москвы, в том числе с целью смены власти в стране. Качественно новое усиление поддержки Украины и других «чемпионов демократии» на постсоветском пространстве. Ужесточение мер, принятых в отношении России в период президентства Трампа (даже с учётом того, что эти меры и так были достаточно жёсткими).
• Восстановление Совместного всеобъемлющего плана действий (СВПД) — иранской ядерной сделки (в том случае, если Иран останется в рамках СВПД, несмотря на санкции). Выход Вашингтона из международной изоляции по СВПД. Одновременно — дальнейшее ужесточение позиций по корейской ядерной проблеме, которая к тому времени решена не будет.
• Полная и безоговорочная поддержка союзниками и партнёрами США возвращения к старому курсу.
• Сближение США с Индией, отказ от любых дискриминационных мер в отношении торговли с Дели.
• Избирательное усиление присутствия США на Ближнем Востоке, жёсткое сдерживание России в регионе.

Большой вопрос состоит в том, насколько адекватным будет подобный разворот? Сможет ли он решить накопившиеся проблемы и дисбалансы? Насколько долговременной будет политика восстановления либерального порядка? Вполне возможно, что на выходе его апологеты получат лишь симуляцию, искусно разыгрываемую политическими лидерами. И вполне возможно, что Трамп, Brexit, европейский популизм и другие явления — это не просто флуктуация, а симптом более фундаментальных и долговременных проблем. Тем не менее, сама вероятность либерального разворота представляется высокой, равно как и его поддержка многими влиятельными игроками.

Для России такое развитие событий чревато нарастающим давлением. Москве будет трудно маневрировать вследствие различий подходов США и ЕС. Будет сложнее опереться на Китай и ещё сложнее — на Индию и других партнёров. Возможно, что эйфория от реставрации старых порядков продлится недолго. Однако адаптация либерального порядка даже на некоторое время способна серьёзно усложнить жизнь Москве. Само по себе снижение турбулентности мировой политики, особенно в связке США—ЕС—КНР—Индия, закрывает возможность позиционирования России как «крепости», которая возвышается над хаосом и неопределённостью мировой политики. В более устойчивом либеральном мировом порядке влияние России может сократиться, а её изоляция станет более простой задачей.

Перед страной встанет непростой выбор между уходом в глухую оборону со всеми вытекающими последствиями для развития, но надеждой на то, что возрождение либерального порядка недолговечно. И между попыткой компромиссов с Западом с риском скоротечной сдачи позиций без всяких гарантий успешного роста и развития. Россия к тому времени вряд ли разорвёт связи с мировой экономикой, даже несмотря на санкции и попытки изоляции. А значит, возможности адаптации к обновлённому либеральному порядку, так или иначе, останутся открытыми. Дипломатия в стиле С.Ю. Витте (российский министр финансов в 1892–1903 гг., председатель Комитета министров в 1903–1906 гг.) — сохранение принципиальных позиций при самых неблагоприятных условиях — может оказаться востребованной вновь.

Сценарий 2. Стратегическая автономия и новая многополярность

Впрочем, попытка возвращения к либеральному мировому порядку может потерпеть фиаско. Конечно, либерализм и американское лидерство станут знаменем многочисленных противников Трампа. Они вполне могут встретить горячую поддержку в среде союзников. Однако новые реалии международных отношений грозят быстро развеять либеральный идеализм. Китай и Россия — два «хорошо вооружённых джентльмена» — слишком крупны или слишком строптивы для старого порядка. Европейский союз всё более самостоятелен, хотя и не спешит с разрывом трансатлантических связей. Япония, оставаясь союзником США, постепенно уходит от привычной политики, становясь более мощным военно-политическим игроком. Индия идёт своим традиционным курсом неприсоединения. Да и сами США всё меньше склонны координировать свои действия с союзниками. Восстановить лидерство в создании новых торговых альянсов оказывается сложным, несмотря на сохраняющийся у американцев высокий экономический потенциал и привлекательность США для инвестиций.

При таком развитии событий в числе ожидаемых следует рассматривать следующие тенденции:

• Происходит перезагрузка трансатлантических связей, в том числе направленных на сдерживание России. Москва по-прежнему выступает консолидирующим фактором для НАТО. Альянс остаётся мощной военно-политической организацией. ЕС играет подчинённую и второстепенную роль для НАТО. Тем не менее, Союз укрепляет и развивает собственные институты внешней политики и безопасности.
• Украинская проблема не решена. В то же время постсоветское пространство превращается скорее в «токсичный» актив для Запада: многочисленные вложения нивелируются коррупцией и слабостью институтов. Продвижение евроатлантических институтов безопасности на Восток ограниченно. Однако ЕС ведёт активную политику экономического притяжения постсоветских стран. США испытывают сложности в формировании новых торгово-экономических режимов в Европе и в Азии. Сказывается «наследие Трампа», желание игроков оставлять за собой свободу рук, неспособность США предложить выгодные условия.
• Предложенная Вашингтоном сделка по нормализации отношений с Пекином не срабатывает. Китай рассматривается американцами как стратегическая угроза. Однако высокий уровень экономических связей не подорван. Вашингтон крайне осторожен в политике санкций и торговых войн, направленных против Пекина. Китай сохраняет выгодные для себя отношения с США, но оставляет полную свободу рук во взаимодействии с Россией и другими партнёрами. США вынуждены одновременно сдерживать и Россию, и Китай. Однако военного альянса между Москвой и Пекином не возникает, что резко снижает для США угрозу «двойного сдерживания».
• Попытки США организовать единый антироссийский фронт проваливаются. Эскалация санкций не поддерживается ЕС. Сотрудничество с КНР компенсирует американские санкции. Хотя Китай от такого сотрудничества получает свою выгоду. У России остаётся широкое пространство для манёвра.
• Иран успешно обходит американские санкции и ограничения. Несмотря на союзническое взаимодействие с США, ЕС сохраняет отношения с Тегераном и фактически гарантирует выполнение СВПД. КНР и Россия поддерживают ЕС, хотя ведут самостоятельную политику в отношении Ирана. Северная Корея — де-факто ядерная держава. Многосторонние санкции ООН не срабатывают.
• Россия продолжает активно действовать на Ближнем Востоке. Свою роль в регионе наращивает Китай, запустивший масштабные программы восстановления сирийской экономики, а также продвигая гуманитарные проекты в других странах.

Ключевое отличие многополярности от нового либерального порядка — в наличии растущих центров силы, для которых стратегическая автономия или движение к такой автономии становятся более привлекательными в сравнении с американским лидерством. Строго говоря, в таком мире нет организующих принципов или идей. Но в нём также нет анархии и хаоса. Главный вопрос, насколько долго может существовать такой порядок и может ли он в принципе быть устойчивым?

Для России с её внешнеполитической повесткой подобная многополярность, на первый взгляд, более благоприятна. У неё больше пространства для манёвра, больше возможностей капитализировать свои сильные стороны (военную силу и мощь), бóльшую сопротивляемость к изоляции. Однако такой мир едва ли менее жесток в сравнении с либеральным порядком. В многополярности каждый борется за свои интересы, неопределённость выше, а ошибки никто не простит, даже если объявить приверженность каким-либо нормам. Цена ошибки возрастает с учётом проблем внутреннего развития России. Здесь потребуется политика в духе А.М. Горчакова (глава русского внешнеполитического ведомства в 1856–1882 гг.), тонко балансирующая интересы и способная добиваться серьёзных политических результатов при скромных экономических ресурсах.

Сценарий 3. Биполярность 2.0

Сценарий новой биполярности порождается растущим давлением США на Китай и попыткой Вашингтона в превентивном порядке блокировать военно-политическую мощь Пекина. К тому же «китайская карта» разыгрывается во внутриполитической конкуренции. Независимо от того, кто становится президентом США в 2020 и 2024 гг., противостояние США и КНР становится необратимым. Торговая война подрывает экономическую взаимозависимость двух стран. Вашингтон вводит против Пекина санкции, постепенно расширяя их номенклатуру. Китайская сторона отвечает болезненными контрмерами. Ускоряется гонка вооружений в Азии.

Происходящие процессы создают угрозу устойчивому экономическому росту Китая. Развитие военно-промышленного комплекса и производство военной продукции становятся важным фактором компенсации торможения экономики. Вместе с тем оно подпитывает гонку вооружений, расширяет её ресурсную нишу, делает крайне сложным разворот политического курса. В идеологическом плане Китай продвигает альтернативное видение мироустройства. При таком развитии следует ожидать следующих тенденций:

• Консолидация США с союзниками в Азии. Страны региона поставлены перед жёстким выбором — либо США, либо Китай. Разорвать плотные торговые связи крайне сложно. Однако растущая политическая конфронтация оказывает на бизнес растущее давление. США прилагают активные усилия по вовлечению в антикитайскую коалицию Вьетнама и Индии.
• Консолидация Китая и России. На фоне растущего давления со стороны Вашингтона Пекин и Москва формируют военно-политичский союз.
• Китай и Россия фактически саботируют санкции против Северной Кореи.
• Китай и Россия поддерживают Иран. Китай ведёт активную политику в Африке, на Ближнем Востоке, Латинской Америке и воспринимается как конкурент западному присутствию.

Преимущество новой биполярности для России состоит в возможности гарантированно преодолеть дипломатическую изоляцию, существенно усилить свою безопасность за счёт союза с Китаем. Сама система может оказаться устойчивой с учётом высокого потенциала сдерживания у обоих полюсов. России проще преодолеть экономическое давление США и союзников.

Очевидный недостаток — существенное сокращение пространства для политического манёвра. В связке с Китаем у России будет роль младшего партнёра. Отношения с Пекином в области экономики будут асимметричны, причём роль Москвы будет значительно более зависимой. Аналогичная ситуация может сложиться со временем в военно-политическом отношении. В случае конфликта Китая и США России почти автоматически придётся вступать в конфликт со всеми вытекающими рисками. В идеологическом плане у Москвы также вряд ли будет инициатива — ей придётся идти в русле задаваемых Пекином координат. Россия при таком сценарии напоминает «хорошо вооружённую Канаду» — крупную и достаточно развитую страну, более значимую в военном плане, но зависимую от старшего партнёра.

С учётом внешнеполитических традиций, сама Москва может отказаться от своего участия в новом биполярном мире в качестве части одного из полюсов. А если Россия и примет такой сценарий, то ей потребуется искусство А.П. Извольского (российский министр иностранных дел в 1906–1910 гг.) и С.Д. Сазонова (министр иностранных дел в 1910–1916 гг.) для отстаивания собственных интересов в условиях жёсткой стратегической взаимозависимости. Главное в этом сценарии — не повторить судьбу России эпохи упомянутых министров.

Сценарий 4. Новая анархия

Специфика сценария состоит в том, что реализоваться он может в силу совершенно разного набора случайных событий — военные инциденты, кибератаки, техногенные происшествия, террористические акты, региональные конфликты. Однако сценарий предполагает один исход: крупный международный конфликт с участием ведущих мировых держав с использованием широкого набора вооружений, влиянием на значительное число стран, стрессовым воздействием на мировую экономику и фундаментальными последствиями для будущего расклада сил. Как минимум, можно рассматривать несколько возможных форм катастрофического сценария.

• Намеренный или ненамеренный инцидент с участием российских и американских военных, который приводит к неконтролируемой эскалации. В настоящий момент наиболее вероятным местом подобного инцидента является Сирия. Они возможны в регионе Чёрного и Балтийского морей, а также в любой точке соприкосновения военных двух стран. Инцидент с участием россиян и страной-союзником США возможен, однако риск эскалации в этом случае представляется меньшим. Катастрофа происходит в силу быстрой эскалации конфликта. Его необратимости способствуют скорость обмена ударами, невозможность выхода из конфликта без потери лица, высокий уровень недоверия, наличие заранее подготовленных вариантов действий в подобных ситуациях. Региональный конфликт приводит в движение военные машины обеих сторон с вероятностью использования тактического ядерного оружия и дальнейшей эскалации до полномасштабного ядерного конфликта.
• Кибератака против одной из держав, следствием которой становится масштабная техногенная катастрофа с большим числом жертв. Атрибуция атаки с Россией или Китаем. Ответные действия против них (независимо от реального источника). Эскалация ударов в цифровой среде сначала в ограниченный, а затем в масштабный вооружённый конфликт. В случае цифровой атаки против России или Китая вероятность эскалации представляется меньшей.
• Инцидент в Южно-Китайском море с участием китайских и американских боевых самолётов или кораблей. Ограниченный и по замыслу скоротечный военный конфликт с целью уничтожения китайской военной инфраструктуры на спорных островах. Затягивание конфликта и его переход в затяжное военное противостояние КНР и США с риском использования ядерного оружия. Обратимость эскалации данного конфликта представляется более высокой в сравнении с российско-американским столкновением. Однако исключить его эскалацию также нельзя.
• Конфликт в результате неверной интерпретации намерений и планов сторон. Он может стать повторением сценария 1983 г., когда проведение крупных военных учений было интерпретировано как начало военной агрессии и существенно повысило риск эскалации. С учётом значительно менее стабильных механизмов коммуникации между Россией и США в сравнении с холодной войной такой вариант вполне может стать реальностью.

Дебютная часть каждого из этих вариантов возможна, однако развитие в неуправляемую катастрофу — маловероятно. Очевидно, что существует и множество других вариантов. Тем не менее исторически большинство катастроф рассматривались современниками как маловероятные. При этом их последствия имели глобальный характер.

В сценарии новой анархии все игроки несут издержки. В случае ядерного конфликта потери грозят быть невосполнимыми. Даже крупный конфликт с использованием обычных вооружений наверняка приведёт к параличу мирового хозяйства, финансов, транспорта и других важнейших благ.

Россия в сценарии анархии имеет потенциал для выживания. Однако в сравнении с другими крупными державами (США, Китай) находится в более уязвимом положении, особенно если конфликт примет затяжной характер. Здесь потребуется уже сталинская стилистика, хотя готовность современного российского государства и общества к подобной скоротечной трансформации далеко неочевидна.

***

Все четыре сценария, конечно, являются «идеальными типами». Возможно множество других вариантов. Важным представляется то, что в сценарий анархии можно попасть из любой из трёх других альтернатив — либерального порядка, новой многополярности и новой биполярности. Сценарии не исключают друг друга — они могут последовательно меняться. Например, попытка восстановления либерального порядка, далее переход в новую многополярность в результате неудачи нового либерального проекта, далее переход в биполярность как более устойчивую структуру. В каждой из альтернатив у России есть свои риски и возможности. В многополярной — их соотношение представляется оптимальным, хотя жизнь в таком мире всё равно будет не из лёгких. Кроме того, многополярность может оказаться неустойчивым сценарием с тяготением либо к биполярности, либо к монополии одного проекта. Впрочем, либеральный мировой порядок или биполярный мир не закрывают перед Россией возможностей, хотя они чреваты болезненной трансформацией, потерями и трудной адаптации к внешней среде.

Тревожным сигналом является то, что у крупных игроков сегодня отсутствуют надёжные механизмы взаимодействия на случай реализации худшего сценария. Лучшим вариантом стороны всё в большей степени считают сдерживание со всеми вытекающими последствиями в виде «спирали страха», «ловушки Фукидида» или «парадокса безопасности». Война по глупости в такой ситуации вполне возможна. Случайность обстоятельств и ничтожность поводов вряд ли извинят возможные жертвы и издержки.

Впервые опубликовано на сайте Международного дискуссионного клуба «Валдай».

1. См., например, Гоббс Т. Левиафан или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Соч. в 2 т. Т. 2. – М.: Мысль, 1991. – Главы ХVII, XXIX.

2. Здесь примечательны концепции дилеммы безопасности Джона Хертса и Герберта Баттерфилда. Они исчерпывающе описаны в работе Кеннета Буса и Николаса Вилера. См. Booth K., Wheeler N. The Security Dilemma: Fear, Cooperation and Trust in World Politics. – N.Y.: Palgrave McMillan, 2008. – P. 1–18. Также необходимо упомянуть идеи Роберта Джервиса. См. Jervis R. Cooperation Under the Security Dilemma/ The Use of Force// Еds Robert and Waltz Kenneth. – N.Y.: Rowman and Littlefield Publishers Inc., 2009. – P. 44–71. (Работа изначально опубликована в 1978 г. в журнале World Politics.)

3. См. Кант И. К вечному миру. Соч. в 6 т. Т. 6. – М.: Мысль, 1966.

4. См. подробнее: Трактаты о вечном мире. / Сост. И.С. Андреева и А.В. Гулыга. – М.: Соцэукгиз, 1963.

5. Валлерстайн И. Рождение и будущая кончина капиталистической миросистемы: концептуальная основа сравнительного анализа. / Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. – СПб.: Университетская книга, 2001. – С. 23–25.

6. Достаточно ярко это положение обозначено в работах Рейнхольда Нибура, который для многих реалистов до сих пор является интеллектуальным авторитетом. Нибур, прежде всего, критикует социалистическую веру в безграничность разума. См. Niebuhr R. The Irony of American History. – Chicago: The University of Chicago Press, 2008. – P. 4; Niebuhr R. Ideology and the Scientific Method / The Essential Reinhold Niebuhr: Selected Essays and Addresses// Ed. McAfee, Robert Brown. – New Haven: Yale University Press, 1986. – P. 205–210.

7. Антропологический пессимизм — одно из базовых допущений также и в работах Ганса Моргентау. Объектом его критики стала либеральная политическая теория. См. Morgenthau H. Scientific Man Vs Power Politics. – Chicago: University of Chicago Press, 1946. – P. 51–52.

8. См., например, Carr E. The Twenty Years’ Crisis. – London: Palgrave, 2001. – P. 102–120.

В приведенном ниже воображаемом сценарии показано, как на основе радикальной религиозной идентичности может возникнуть всемирное движение.

Согласно этому сценарию, провозглашен новый Халифат, который успешно продвигает влиятельную контридеологию, апеллирующую к широким массам. Сценарий представлен в форме гипотетического письма, написанного воображаемым внуком Бен Ладена своему родственнику в 2020 году.

Он рассказывает о том, как халиф борется, чтобы одержать верх над традиционными режимами, и о конфликте и беспорядках, сопровождающих эту борьбу как внутри мусульманского мира, так и за его пределами – между мусульманами и США, Европой, Россией, Китаем. В то время как халифу с переменным успехом удается мобилизовать поддержку, регионы, удаленные от главного очага ислама на Ближнем Востоке – в Африке и Азии, – лихорадит от его призывов. В результате развития новых технологий и информатики в мире господствует транснациональное теократическое сообщество. Сценарий заканчивается прежде, чем халифу удается установить духовную и мирскую власть над территорией – как исторически это случилось и с предыдущими халифатами. В конце сценария мы определяем, какие уроки из этого следует извлечь.

Личное письмо родственнику от Сайда Мухаммеда Бен Ладена

«САЙД МУХАММЕД БЕН ЛАДЕН
Во имя Господа милостивого и милосердного!
3 июня 2020 года

Дедушка был бы расстроен. Провозглашение Халифата не стало еще нашим Освобождением. Как ты знаешь, дорогой брат, дедушка верил в возврат эпохи Праведных Халифов, когда исламские лидеры правили империей как истинные Защитники Веры. Он предвидел, что Халифат вновь будет править всем исламским миром, отвоюет утерянные земли в Палестине и Азии, изгнав с них неправедные влияния Запада, или «глобализацию», если пользоваться эвфемизмом Крестоносцев. Наступит день, когда духовный и светский миры вновь объединятся, подчиняясь воле Аллаха, отринув западное разделение Церкви и Государства. В итоге, как мы видим, провозглашение Халифата еще не преодолело этого разделения, несмотря на то что оно внушило Крестоносцам страх перед Аллахом (и дедушка был бы рад этому). Безусловно, вестернизация для многих мусульман потеряла свою привлекательность, а Халифат разнес в пух и прах множество придуманных государств-наций, которые были игрой воображения колонизаторов.

Мысленно возвращаясь к этому, я не могу понять, как мы проглядели появление молодого халифа, как поразил он всех нас – и правоверных, и неверных. Молодой проповедник внезапно обрел последователей во всем мире. Даже до того, как он провозгласил себя халифом, преемником Пророка, да пребудет с Ним мир, повсюду правоверные признавали его. Возможно, из-за того, что он был не из «Аль-Каиды» и не возглавлял никакого политического движения в отличие от дедушки. Он был невероятно одухотворенным. Он не был запятнан убийствами невинных, которые, признавал это дедушка или нет, отвращали многих людей от поддержки «Аль-Каиды». Из мусульманских земель всего Восточного полушария – из Филиппин, Индонезии, Малайзии, Узбекистана, Афганистана и Пакистана – потекли деньги и заверения в лояльности. Отдельные фигуры из правящих элит также приняли его, надеясь поддержать свои пошатнувшиеся позиции у власти. В Европе и в Америке мусульмане, ведущие светский образ жизни и не посещающие мечети, пробудились, осознав свою принадлежность к исламу, а некоторые из них бросили своих изумленных родителей-«западников» и вернулись в родные земли. Его одухотворенность произвела впечатление даже на некоторых неверных: Римский Папа, например, попытался начать с ним межконфессиональный диалог. Он превратился в идола западных антиглобалистов. Вскоре стало ясно, что провозглашению нового Халифата, к которому столь многие давно стремились, нет альтернативы.

О, какой беспорядок мы посеяли среди Крестоносцев! Почти забытое слово вновь вошло в западный лексикон, и истории о халифах прошлого вдруг стали бестселлерами на Amazon.com. Они наивно полагали, что мы обязаны тащиться за ними по изрядно протоптанной дорожке к секуляризму, а то и сразу уверовать в так называемую иудео-христианскую систему ценностей. Представьте себе выражение их лиц, когда атлеты из исламских стран на Олимпийских играх пренебрегли лояльностью своим государствам и объявили о своей верности Халифату. Все пошло прахом, в том числе и сами структуры, которые породил Запад, чтобы заточить нас в плен своего мировоззрения, – демократия, государства-нации и международная система, управляемая ими, – все это оказалось в руинах.

Еще их интересовала нефть, и нам удалось подчинить их баррелю так, как никогда прежде. Когда на рынке господствовала неопределенность, ходили слухи, что США или НАТО захватят нефтяные районы, для того чтобы обезопасить их от захвата Халифатом. Позднее мы слышали, что США не смогли получить поддержку союзников для военного вторжения и в самом Вашингтоне испугались ответного удара со стороны мусульман всего мира.

Тогда начались беспорядки с шиитами – что довольно подозрительно, так как это еще более преумножило хаос. Халиф подозревал, что конфликт подогревает Иран. Дело в том, что Иран был недоволен возникновением Халифата с самого момента его провозглашения. Особенно уязвима была богатая нефтяными месторождениями восточная провинция Саудовской Аравии, населенная в основном шиитами. Свою роль здесь тоже сыграли главы государств Персидского залива.

Тогда мы заподозрили, что конфликт разжигает Ирак, в котором преобладают шииты, а также США и ЦРУ. Но если за этим стояли американские неверные – а я уверен, что так и было, – они сами пострадали от последствий. Хрупкий мир в Ираке, который Америка скроила столь искусно, рассыпался после внезапно вспыхнувшего с новой силой мятежа суннитов; повстанцы провозгласили сами себя подлинным Халифатом и снова вступили в схватку как с шиитами, так и с американскими гарнизонами.

Это был серьезный вызов халифу. Халифат представляет собой единое целое, но мы рискуем утратить это единство, если не сможем преодолеть многолетнее противостояние суннитов и шиитов. Мне, суннитскому арабу, не следует выказывать какое-либо сочувствие приверженцам Али, внесшим раскол в Дар аль-Ислам (мусульманский мир. – прим. переводчика) много веков назад, но, как и тогда, нежелание преодолевать разногласия оказалось большой ошибкой. Некоторые их новые мыслители присоединяются к единомышленникам-реформаторам среди суннитов и зарабатывают тем самым похвалу и поддержку неверных. Восстановление пусть даже не дружеских, но партнерских отношений между персами и американцами может представлять для нас опасность.

Еще одно искушение и соблазн для нашего народа – западный материализм. К примеру, Интернет – и благо, и в то же время сети, расставленные дьяволом. Именно он вплотную приближает халифа к абсолютной власти, распространяя его призыв по всему миру. Но в то же время это и оружие в руках наших врагов. Все больше и больше правоверных, видя, как живут на Западе другие, хотят жить так же, не понимая пороков, которые с этим сопряжены.

Все это в сочетании с жесткими столкновениями суннитов и шиитов беспокоит представителей среднего класса. Они стали пытаться покинуть наши священные земли. По иронии судьбы это расстроило лидеров Крестоносцев в Европе и в Америке. Они не прочь видеть Халифат в беде, но принять миллион или более беженцев – большинство из которых привыкли к высокому уровню жизни – это другое дело. Перед ними дилемма: увеличение числа мусульман в их среде может вызвать волнение, но не принимать их – значит еще раз расписаться в своем лицемерии.

Беспорядок господствует повсюду. Когда Халифат был провозглашен, ждали, что эти режимы немедленно развалятся. Но этого пока не произошло. Существуют лишь отдельные очаги последователей, ведущие подрывную деятельность во многих государствах, но пока не преуспевшие в развале режимов. Мы очень близки к этому в Средней Азии, частично в Афганистане и в Пакистане, где бушует гражданская война. Россия увязла в межнациональных конфликтах и в поддержке авторитарных режимов в Средней Азии. Парадокс в том, что на этот раз США выступают союзником России: но теперь вместо снабжения деньгами и оружием моджахедов для борьбы с советским режимом они помогают русским сражаться с моджахедами. В некоторых странах у власти две группировки, ни одна из которых не имеет полного контроля. Паштунистан провозглашен, но еще не полностью установил свою власть. Все это отпугивает Крестоносцев от эксплуатации наших ресурсов. Новых трубопроводов сейчас не строится, а некоторые из старых уже не эксплуатируются. Из-за приостановки строительства новых трубопроводов подъем Азии был остановлен. Китай, избегавший любой помощи от США, начал проявлять все большую обеспокоенность растущим в своей среде мусульманским «ирредентизмом» – стремлением разорванного этноса воссоединиться.

Юго-Восточная Азия и части Восточной и Западной Африки идут практически по тому же пути. Провозглашение Халифата ободрило повстанцев, но пока его влияние сильнее всего проявилось в том, что они сеют рознь внутри государств, создавая очаги, где правят Халифат и Шариат. С азиатами сложнее. Они полагают, что открыли особый азиатский путь.

Борьба продолжается и в Палестине, несмотря на создание Палестинского государства. Сионисты по-прежнему оккупируют мусульманские земли и совместно с мусульманами контролируют Иерусалим. Европейцы думали, что смогут уклониться от столкновения цивилизаций, но теперь они видят, что растущее число мусульман в их среде поворачивается в сторону халифа. В США также есть последователи халифа из неверных, среди них дочь одного из сенаторов. США оказались меж двух огней – они пытаются подкупить сторонников Халифата, чтобы с их помощью усмирить иракских суннитов, но в то же время не хотят отдаляться от Израиля. Европа впервые оказывает давление на сионистов, говоря о санкциях против Израиля.

Весь этот шум и неразбериха очень нам на руку. Поначалу с появлением нового Халифата наши ряды сильно поредели и ядро «Аль-Каиды» оказалось не у дел, но затем началось великое множество новых сражений. Мы можем бороться, чтобы вновь завладеть мусульманскими землями, даже если халиф отступит в некоторых сражениях и проявит опасную слабость. Мы налаживаем связи с местными полевыми командирами, пользуясь их гостеприимством или выплачивая им дань, и, как правило, взамен получаем возможность делать то, что считаем нужным. Я полон надежд…».

Халифату вовсе не обязательно добиться полного успеха для того, чтобы стать серьезной угрозой мировому порядку. Этот сценарий акцентирует внимание на серьезном идеологическом споре между разными культурами, который будет обостряться по мере роста религиозного самосознания.

Революция в информационных технологиях скорее всего усилит конфликт между западным и мусульманским миром. Влияние Халифата на мусульман будет неодинаковым в разных регионах, что должно побудить западные страны выработать дифференцированный подход для борьбы с ним.

Там, где мусульмане получили выгоду от глобализации, например в некоторых странах Азии и Европы, они будут поставлены перед сложным выбором между идеей духовного Халифата и материальными преимуществами глобализованного мира.

Провозглашение Халифата не приведет к снижению террористической угрозы. Наоборот, еще больше разжигая конфликт, оно может породить новое поколение террористов, готовых вести войну против врагов Халифата как внутри исламского мира, так и за его пределами.

+ + +

В эфире радио «Эхо Москвы» этот сценарий обсудили Александр Дугин, руководитель Центра геополитических экспертиз, лидер Международного евразийского движения, Александр Шаравин, директор Института политического и военного анализа, и Станислав Белковский, политолог, президент Института национальной стратегии.

Эфир вели Виталий Дымарский и Наргиз Асадова.

Возможность мировой исламизации

Асадова: Вам кажется вероятным создание такого транснационального надгосударственного исламского движения?

Дугин: Призыв к халифату — это не возврат к прошлому. Это, по сути дела, стремление создать нечто принципиально новое. Таким образом, идея халифата вполне конкурентоспособна в эпоху постмодерна, смысл которой заключается в отказе от принудительной модернизации человечества. Собственно говоря, в политике постмодерн воплощен в том, что модернизируются только какие-то отдельные фрагменты, например технологический сектор. А идеология, общество, образование вполне могут остаться в том состоянии, в котором они находятся сейчас, или, наоборот, деградировать. И для исламского общества такой проект является путем своеобразной модернизации или постмодернизацией. Это совершенно не возврат к архаике. Идея халифата для исламского мира — это одна из версий и путей модернизации.

Шаравин: Я думаю, что такая наднациональная теократическая организация уже сегодня существует. И в принципе этот сценарий уже в реальности действует. Есть такая организация «Международный фронт джихада», она создана в апреле 1998 года.

Дымарский: Это радикальная организация?

Шаравин: Нет, как раз она состоит не из боевиков. Эта организация, конечно, гораздо более весомая, чем какая-то «Аль-Каида». И в принципе вот эта организация достаточно авторитетна, она действует в десятках стран уже сегодня. Так что сценарий вполне реален.

Белковский: Я бы не согласился с Александром Дугиным в том, что халифат — это проект постмодерна. Мы сейчас находимся на выходе из эпохи политического постмодерна в эпоху, которую я бы назвал эпохой новейшего Средневековья. Ответом на глобализацию становится поиск человеком пути преодоления собственного одиночества в этом глобальном мире. И в первую очередь, естественно, человек находит преодоление этого одиночества в религии, в поиске себе подобных. Поэтому я считаю, что такого рода проект вполне реален.

Асадова: А возможно ли мирное сосуществование исламской и иудео-христианской цивилизаций?

Белковский: На мой взгляд, никаких фундаментальных противоречий между исламской цивилизацией и иудео-христианской нет. Мы принадлежим к аврамическому монотеизму. И в этом смысле есть гораздо больше предпосылок для сближения сейчас ислама, христианства, иудаизма в противостоянии религиям качественно другого типа, например Китаю с его имперсоналистскими религиями и Соединенным Штатам с их технократической религией, которую я бы назвал религией «Матрица». Это будет скорее совместное сближение христианства и ислама в борьбе с другими.

Дугин: Христианской цивилизации вообще не существует. Она была когда-то, причем уже с IX века было две христианские цивилизации — православная и католическая,— которые находились в постоянном конфликте. Так вот, православная цивилизация с исламом никогда не входила в формальное противоречие. Мы входили в формальное противоречие с католиками и не входили с мусульманами. И я прогнозирую, что такого конфликта не будет. То есть, иными словами, подъем исламской цивилизации и даже подъем халифата российской цивилизации не грозит.

Асадова: Но сам исламский мир очень неоднородный. Например, между шиитами и суннитами очень много противоречий. Не помешают ли эти противоречия созданию единой уммы?

Шаравин: Скорее всего, внук бен Ладена будет не шиитом, тем более не суннитом. Он может быть ваххабитом. Все остальные, в его понимании, не мусульмане.

Дугин: У крайних суннитов есть смычка концептуальная с ваххабитами и салафитами. Салафизм — это движение промежуточное, оно предлагает очистить ислам от предания, от тех исторических концептуальных, интеллектуальных напластований, которые были, с точки зрения салафитов, привнесены позже. То есть это некий концептуальный модуль «чистого ислама», который объединяет различные направления радикалов в исламском мире. Это своего рода реформация, протестантизм в исламе, который, будучи модернистским, авангардным направлением, имеет определенный шанс.

«Новый халифат» и Россия

Дымарский: Как вы думаете, «Новый халифат», возможность которого вы все не отрицаете, охватит Россию?

Белковский: Россия должна выбрать. Либо она будет интеллектуальным и духовным лидером движения неприсоединения, которое возникнет уже после кристаллизации новых центров силы в мире (США, Китай и значительная часть исламского мира, может быть и пресловутый халифат). А Россия может между ними играть сильную, самостоятельную игру. Либо выбрать путь энергетической империи. В этом случае евразийский хартленд будут контролировать геополитические игроки, а Россия останется чисто условным понятием. И в этом случае Россия частично может войти в «Новый халифат».

Дугин: Если Россия не будет активно осуществлять геополитическую экспансию, она будет сжиматься. Если мы не будем проводить авангардную политику, направленную на будущее, нас будут сбрасывать все дальше и дальше в прошлое, в регресс. Поэтому, с моей точки зрения, если Россия будет сильным государством, она будет на самом деле великолепно использовать возникновение халифата. Халифат нам будет на руку, потому что конфликт между «Новым халифатом» и западноевропейской, особенно американской, цивилизацией будет ослаблять и тех, и тех.

Асадова: А мы разве не входим в эту цивилизацию западноевропейскую?

Дугин: Нет, абсолютно не входим. Мы сами цивилизация. Мы сами евразийская цивилизация. От нашего наличия будет зависеть и судьба США. Это будет очень серьезный аргумент. Противодействующие цивилизации или постцивилизации будут с нами разговаривать уважительно. Я полагаю, что энергетическая империя, то есть статус-кво развития России при правильном стечении обстоятельств, может привести нас к могуществу и величию, если мы будем правильно распоряжаться своим потенциалом.

Шаравин: Безусловно, Россия будет частью халифата. И сегодня мы знаем, что уже сейчас в мире живет порядка миллиарда мусульман. Сегодня уже около 35 стран, где основной религией является ислам, весьма тесно сотрудничают. Поэтому халифат — реальная угроза для России. Потому что не надо забывать, что для нас сегодня опасен не столько Северный Кавказ, сколько Поволжье, Татарстан, Башкортостан. Порядка 600 подготовленных священников, причем с определенным уклоном, как раз действовали в Поволжье. У них хорошая финансовая поддержка, хороший организационный багаж. И самое главное, у них совершенно наступательная позиция. Они выдавливают традиционный ислам, занимают их место и радикализируют своих сторонников.

Дымарский: А «Новый халифат» не грозит России распадом?

Дугин: России грозит распадом слабость. Россия — многонациональное, полиэтническое государство, много народов, много культур, огромная территория, огромные природные ископаемые. Если мы будем слабы, от нас начнут отхватывать куски все кому не лень: и европейские соседи, и китайские коллеги, и «Новый халифат», и американцы, и румыны. Но естественных предпосылок стать особенно уязвимой жертвой «Нового халифата» для России нет. Мы не враги ислама, наши мусульмане — традиционные, тихие, их меньше, чем в Европе, они наши друзья, они замечательные люди, в отличие от салафитов.

Асадова: Мусульман в России относительно мало, но это до поры до времени. По оценкам экспертов, к 2050 году в России останется 33 млн русских. У мусульман же рождаемость всегда была и остается высокой.

Дугин: Потому что они молодцы, а русские нет.

Шаравин: А вы представляете, сколько раз по 250 тыс. рублей надо будет заплатить мусульманскому населению?

Белковский: Если Россия не определит стратегический проект своего развития, если не будет восстановлена субъектность российского государства, если не будет обозначена функция государства как защитника цивилизации, а не как поставщика энергоносителей, то все остальные параметры не имеют никакого значения. А на мой взгляд, объективно самой большой опасностью сегодня для России является поглощение ее Китаем. Поэтому, во-первых, надо создать новое государство. Пока это государство не создано, говорить о рождении детей или о чем-то другом абсолютно бессмысленно.

Шаравин: Есть проект, который определен всеобщим голосованием,— Конституция 1993 года. Вот этот проект не реализован даже на 30 процентов. Потому что практически новые институты нового российского государства не выстроены. Мы имеем наследие Советской армии, советскую милицию и так далее. Как мы можем от нашего советского милиционера — который должен был не пущать, ловить спекулянта — требовать, чтобы он защищал достоинство гражданина и его частную собственность?

Дугин: Я с вами категорически не согласен. В начале 90-х мы запланировали такую мерзость, и слава богу, что она развалилась со всеми ее институтами. У нас была великая, прекрасная империя — Советский Союз, которая, к сожалению, закончилась. А то, что было в 90-е годы, просто забыть, это тяжелый сон.

Опасность радикализации ислама

Дымарский: Некая террористическая составляющая будет в этом «Новом халифате»?

Дугин: Террористические исламистские организации типа «Аль-Каиды» легитимизируются. Израиль был создан террористами, потом он был легитимизирован. «Хамас» — террористы, которых сейчас легитимизировали. После победы халифата мусульмане из «Аль-Каиды» станут членами правительства, как «Хамас» в Палестине, как израильские террористы в Израиле, как большевики в Советском Союзе. Победителей не судят.

Асадова: «Хамас» легитимизировался, но не стал менее радикальным.

Дугин: Легитимизация не означает жизнь в мире. Это значит, что тебя принимают как некую политическую силу. И некоторые вполне легитимные структуры, как США, постоянно в одностороннем порядке на кого-то нападают, чем вызывают возмущение мировой общественности. Их ненавидят, но они легитимны. Возможно, халифат будут недолюбливать. Вот «Хамас» могут ненавидеть, но с ними считаются, их приглашают. И «Аль-Каиду» будут приглашать везде.

Шаравин: Я очень надеюсь, что прогноз Александра Дугина, что «Аль-Каида» будет легитимизирована, не сбудется.

Дымарский: Кстати, один из плохих вариантов этого сценария — это то, что радикалы могут прийти к власти в одной из ближневосточных стран и стать центром будущего роста.
Белковский: Только так и может быть. Для Саудовской Аравии.

Дугин: Я бы не стал говорить о халифате как о духовном явлении. Это религиозная политика. И в этом отношении радикальность никоим образом не исключает политику. Любой серьезный и осмысленный политический проект вполне может воплощаться в террористической форме. Причем там, где есть яркая идеология, она подталкивает человека биться за нее радикальными средствами.

Белковский: Я бы сказал, что любой радикализм возникает там, где нет возможности вести диалог другими средствами, где отсутствует легальная политическая система. Исламский радикализм — это ответ на вызовы глобализации в первую очередь. Поскольку именно глобализация ведет к разделению фактически людей на человечество и нечеловечество. Вот гамбургеры — общечеловеческая ценность. Если ты не ешь гамбургер, значит, ты подозрительный элемент. И вот на этой грани, когда нельзя противостоять глобализаторской унификации, насаждаемой сегодня, неизбежно возникает радикализм, далеко не только исламский.

Дымарский: А почему нет христианского терроризма?

Белковский: Будет. Он может возникнуть. Другое дело, что исламская религия устроена таким образом, что это сделать идеологически проще. В исламе другое отношение к самоубийству.

Дугин: Проще. Но если в нашем христианском сознании, особенно в православном сознании, образ глобализации все больше и больше будет отождествляться с Антихристом, то борьба с Антихристом в лице США постепенно приобретет религиозный, духовный, нравственный, общий обязательный характер. А война есть война. Это не просто метафора.

Дымарский: «Новый халифат» опасен для мира в обоих смыслах этого слова?

Шаравин: Все зависит от того, как будет развиваться «Новый халифат». Я же говорил, что сегодня уже есть вот эта организация. И, кстати, она очень часто использует «Аль-Каиду» как инструмент. Но если действительно произойдет радикализация ислама, то тогда есть опасность для мира. И не дай бог, это произойдет, допустим, в Пакистане, где есть ядерное оружие, где есть баллистические ракеты.

Дымарский: Это уже следующий сценарий под названием «Спираль страха». Там уже где оружие массового поражения начинает распространяться по всему миру…