Тургенев тихвинские праздники

ТИХВИНСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Весельем облекитесь вы, Северки брега, во всей красе явитесь, цветущие луга…

Н. Новиков — из рукописи «Тихвинские праздники»

В 1780-е годы в Москве и Авдотьине Новиков всегда был окружен друзьями и единомышленниками. В этот период он стал одной из центральных фигур в культурной и общественной жизни. Сферой его деятельности являлись просветительство, издательство, филантропия, масонство. В книге «Старая Москва» М. И. Пыляев писал: «Новиков имел в Москве много друзей, в числе которых были самые влиятельные люди, как, например, московский главнокомандующий князь Долгоруков-Крымский, преемник его граф 3. Г. Чернышев, граф П. Панин, московский куратор университета М. М. Херасков и многие другие».

Много самых разных людей видело в те годы Авдотьино. Есть сведения, что приезжал туда и московский митрополит Платон. Бывали там и преподаватели Московского университета, среди которых некоторые сотрудничали в издательствах Новикова, как, например, профессор словесности Харитон Андреевич Чеботарев.

Как уже упоминалось, к Новикову с сочувствием относился московский генерал-губернатор граф 3. Г. Чернышев, в ближайшем окружении которого было много друзей и единомышленников просветителя. Не раз бывали в Авдотьине генерал-адъютант Чернышева Иван Петрович Тургенев, богатый симбирский помещик, прекрасно образованный, писатель и переводчик, активный деятель Типографической компании. Приезжал сюда председатель Московской уголовной палаты Иван Владимирович Лопухин, принадлежавший к высшей знати, правнучатый брат императора Петра II. Лопухин был автором «Нравоучительного Катехизиса истинных франкмасонов» и владельцем тайной масонской типографии. Человек, по словам Герцена, «тихий, честный, чистый, твердый и спокойный»… «Из пенящегося брожения столбовых атомов, тянущихся разными кривыми линиями и завитками к трону и власти, Лопухин был выхвачен своею встречей с Новиковым…»

Чернышев привез с собой из Белоруссии в Москву и правителя своей канцелярии Семена Ивановича Гамалею, поражавшего современников удивительными душевными качествами и ставшего на всю жизнь самым близким другом Новикова.

Служил при Чернышеве и писатель, драматург, поэт Федор Петрович Ключарев, впоследствии ставший московским почтдиректором, а потом и сенатором, навсегда оставшийся другом хозяина Авдотьина. Много среди новиковского окружения было и талантливой молодежи, и прежде всего Николай Михайлович Карамзин и его друг переводчик Александр Андреевич Петров. Еще по петербургскому периоду был известен Новикову Алексей Михайлович Кутузов, ближайший друг Радищева, тот, которому автор посвятит знаменитую книгу «Путешествие из Петербурга в Москву».

Есть свидетельства знакомства Новикова с князем Григорием Семеновичем Волконским (1742—1824), владельцем соседних с Авдотьином сел Троицкое-Лобаново и Щапово. Это был видный русский военачальник, один из героев битвы при Мачине, происшедшей 28 июня 1791 года, когда была одержана блестящая победа русских войск над численно превосходящими их турками. В этом же 1792 году Г. С. Волконский унаследовал село Щапово, которым владел до своей кончины в 1824 году. Номинально «щаповская вотчина» находилась в общем, неразделенном владении его троих сыновей.

Все три сына Г. С. Волконского оставили заметный след в русской истории. Старший Николай Григорьевич (1778—1845) был малороссийским генерал-губернатором. Правителем канцелярии у него служил в 1816—1820 годах близкий родственник Н. И. Новикова Михаил Николаевич Новиков — будущий декабрист, а адъютантом — тоже декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Средний сын — Никита Григорьевич (1781—1841) стал мужем 3. А. Волконский, воспетой А. С. Пушкиным «царицы муз и красоты». Младший сын Григория Семеновича Сергей Григорьевич (1788— 1865) — будущий герой войны 1812 года, один из руководителей Южного общества декабристов.

К трем братьям Волконским, тогда еще детям (младшему было всего 3 года), и была обращена небольшая книжечка, появившаяся в московских книжных магазинах в 1791 году. На ее титульном листе надпись: «Солдатская песня. На баталию при Мачине. Напечатана в подарок любезным детям князя Григория Семеновича Волконского от любящего их искренно…», а дальше зашифрованным текстом шли выходные данные издания: «На закат красного солнушка. Перед зарею пред вечернею у Нетронь-Никто-Русака».

Изучение издания, шрифтов и оформления книги показало, что книга была напечатана в типографии Н. И. Новикова. Заглавные буквы слов «у Н. Н.» легко расшифровались современниками как слова, ставшие привычными на титульных листах тысяч книг и журналов: «у Николая Новикова».

Книга эта — свидетельство дружеских отношений Новикова с Волконскими, которых он наверняка не раз посещал в близко расположенных к Авдотьину Щапове и Троицком-Лобанове. Этот факт является еще одним доказательством того, что свободолюбивые идеи Новикова, с которыми некоторые декабристы были знакомы с детства, сыграли определенную роль в формировании декабристского движения в России. А если задержаться на словах «в подарок любезным детям» и «от любящих их искренно», то почувствуем мы нежность и такт, которые так были присущи Николаю Ивановичу в общении с близкими ему людьми.

Чтобы доставить радость своим друзьям, Николай Иванович не жалел ни сил, ни средств. Свидетельства современников донесли до нас красочность пышных празднеств, устраиваемых Новиковым в Авдотьине, и доброжелательную атмосферу, царившую там.

Перенесемся на двести лет назад. 20 июня 1788 года… Природа и люди устали от долгого, знойного летнего дня, час отдыха приближается. Те, кто с ранней зари работал в поле, возвращаются домой, и звуки голосов надолго остаются в неподвижном воздухе. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву вязов, проникают до самого дна Северки. Здесь у самой воды еще сохранилась утренняя прохлада. «Березок и кленков приятнейшая смесь природы простоту собой являют здесь…» Так, один из авторов новиковского журнала передал впечатление о скромном пейзаже Средне-Русской равнины.

И как гармонично вписывается в окружающий ландшафт выразительный силуэт стройной и нарядной колокольни Тихвинской церкви, которая хорошо видна едущим со стороны Бронниц по древней Каширской дороге.

В летний вечер по дороге к Авдотьину направлялось немало карет и колясок. Все они за мостом сворачивали налево, еще немного пути, и вот экипажи въезжают в имение Новикова. Узорчатые кованые ворота, прикрепленные к двум кирпичным пилонам, широко распахнуты, за ними — аллея, особенно чисто подметенная ради праздника. В конце огромного фруктового сада находился деревянный двухэтажный флигель, а слева от него, ближе к берегу Северки, стоял господский дом.

На крыльце хозяин — Николай Иванович Новиков. Он одет в шелковый камзол, темно-зеленый кафтан, на шее кисейный белый галстук. Аккуратно зачесанные волосы открывают высокий лоб. Взгляд открытый, пристальный, прямо в глаза собеседника. Лицо некрасивое, но прекрасное умом и добротой. В выразительных четких жестах рук чувствуется энергия и сила характера. Он человек деятельный и целеустремленный, умеющий сплотить единомышленников, подчинив их своей воле. «Он друг точности»,— писал про него один из его знакомых М. Н. Муравьев в письме к сестре. «Не знаю, что побуждает меня зайти к нему»,— признавался он в другом письме. Действительно, что же побуждает? Наверное, чисто человеческое обаяние Николая Ивановича. Сколько же в нем мягкого юмора, веселья, такта!

«Все люди оставляли что-нибудь только для себя. Новиков ничего. Его необычная, лишенная малейшего себялюбия огромная воля служить человечеству и была отличная от прочих иная природа»,— писала О. Д. Форш. Поэтому-то так легко и непринужденно чувствовал себя каждый из приглашенных в гостеприимном доме Авдотьина.

О том, как проходил праздник, лучше расскажет современник: «Московские друзья, желая в Тихвинском селе успокоиться от городского шума в приятной сельской тишине при берегах тихой Северки», приехали в имение Новикова вечером 20 июня 1788 года. Там их встретили песнью и стихами, специально для случая написанными хозяином:

Цветущие луга, излейте свой бальзам во чувствие друзьям.

Безыскусные стихи своей искренностью тронули прибывших. Причиной съезда гостей послужил день рождения друга Новикова Ивана Петровича Тургенева, который торжественно отметили 21 июня, а 28-го — его же именины. Здесь был и земляк именинника Николай Карамзин со своим неизменным другом Александром Петровым. В то время как хозяин с утра занимался приготовлением к празднику, Карамзин, Петров и еще несколько гостей (среди них Семен Гамалея, Федор Ключарев, Николай Сафонов) «во уединенной тишине» писали стихотворные поздравления имениннику, а потом до глубокой ночи «за дессертным столом в прохладных тенях беседки» читали в честь И. П. Тургенева стихи, исполняли песни и торжественные гимны.

Спустя два дня в Авдотьино прибыли новые гости. Из села Глазова приехал архитектор Василий Иванович Баженов с женой Аграфеной Лукиничной и сыном Константином. Как удивительно переплелись судьбы этих великих людей! Дружба Баженова с Новиковым, начавшаяся еще в юности в университетской гимназии, длилась на протяжении почти всей жизни и оказала большое влияние на судьбу архитектора. Еще в 1774 году после неудачи с постройкой Кремлевского дворца, когда Екатерина II приказала прекратить его сооружение, при содействии Новикова Баженов вступил в масонскую ложу. Ложа, бывшая в сношениях с Павлом, неоднократно посылала Баженова к цесаревичу с разного рода масонскими книгами. Придет время, и это сыграет роковую роль в жизни Новикова…

А теперь, летом 1788 года, Баженов воплотил гениальный замысел — закончил строительство дома Пашкова (1783—1787) и был полон новых планов. Есть предположение, что именно Баженов является автором архитектурного ансамбля известной усадьбы Марьин-ки, расположенной в среднем течении реки Северки, примерно в девяти километрах от Авдотьина и построенной в подражание древнерусскому стилю с элементами псевдоготики.

Богатое имение Марьинка принадлежало графам Бутурлиным. Граф с сыном Дмитрием иногда навещали хозяина Авдотьина, да и в городе их общение не прекращалось. Дом Бутурлиных в Москве находился в Немецкой слободе, где позднее поселились их дальние родственники Пушкины. В начале XIX века среди посетителей дома Д. П. Бутурлина бывал цвет московской интеллигенции. Сюда на литературные чтения родители приводили маленького Александра Пушкина.

24 июня в честь друга и единомышленника Баженова хозяином Авдотьина был устроен «фейерверк» на берегах Северки, после чего все «гости ходили купаться в реку», а затем гулять и «рассматривать красоту полей, лугов и лесов при величественном захождении солнца».

На следующий день 25 июня отмечался местный храмовый праздник Тихвинской богоматери. Вокруг настежь распахнутых дверей церкви толпилось множество крестьян. Слышались смех и громкие голоса, не чувствовалось в Авдотьине «барства дикого». Все гости перед началом богослужения посетили «многолюдную ярманку» на обширном «торговище», располагавшемся рядом с церковью. Потом «хозяин приказал нарвать в саду розанов, левкоев, калуферу, лавендул и других благовонных цветов, а в полях набрать великое число васильков, делать из них разные гирлянды и плесть венки, по аллеям и полам рассыпать зеленую, с полевыми цветами смешанную, траву».

Каждый из гостей (а к ним 25 июня присоединились еще несколько соседних помещиков) находил себе развлечение по вкусу. В кабинете хозяина велись ученые беседы о самопознании, об «истинном христьянстве», о целях просветительства. Рядом, в гостиной, музицировали, многие «на лоне природы наслаждались прелестями сельской жизни», совсем как в стихотворении, напечатанном в журнале «Трутень»:

Пловцы плывут, Гребцы гребут, Прохладно ветер дышит, От солнца жар не пышет.

Другие гости отдыхали «в увитой цветами, гирляндами и венками беседке, среди тенистых высоких вязов и многолиственных лип». В доме их ждал сюрприз: «Пол в гостиной был усыпан благовонными травами», на столах рассыпаны васильки и розы, и стояли «высокие пирамидки, перевитые гирляндами и расцвеченные китайской гвоздичкой, левкоями и иными цветами». По всему видно, не скупился хозяин на угощение для своих гостей, красиво выглядели куверты на белых голландского полотна скатертях. Не было недостатка и в столовой посуде. В буфетах Авдотьина имелось «рюмок разного сорта и величины —220, тарелок глубоких и мелких —213, серебряных ложек столовых — 60»…

Когда четыре года спустя, 17 декабря 1792 года, царские чиновники будут перебирать и переписывать все, что находилось тогда в Авдотьине, от их «всевидящего ока» не укроется ни одна десертная и чайная ложка. Но это будет после…

Пока же все сверкало и переливалось на искусно сервированных столах и радовало глаз и веселило душу хозяев и гостей, так же как и великое множество развешанных по стенам во всех «господских покоях» «эстампов разных в деревянных и золоченых рамках за стеклами и без стекол (48), силуэтов разных в бронзовых рамочках за стеклами (9), в простых рамках (59)». Были в Авдотьине и портреты: «Один алебастровый круглый с бронзовой рамкой ее императорского величества и 2 е. В. великого князя наследника, великой княгини в деревянных золоченых рамах —2, как и живописные портреты же разных господ в золоченых рамах —5».

За столом с одной стороны сидели хозяин с женой Александрой Егоровной, младший брат и совладелец имения Алексей Иванович, друг и последователь Новикова Григорий Максимович Походяшин, Иван Петрович Тургенев, Василий Иванович Баженов, Семен Иванович Гамалея, Федор Петрович Ключарев, Василий Васильевич Чулков — все друзья и единомышленники хозяина, активные деятели Типографической компании. Напротив люди помоложе — переводчики и редакторы: Николай Карамзин, Александр Петров… Всего «тридцать восемь гостей».

Крестьяне Авдотьина и близлежащих селений тоже принимали участие в празднике. Для них на дворе были накрыты столы, Новиков приказал слугам их накормить и одарить деньгами. Крестьян, участвовавших в празднике, по свидетельству очевидцев, было девятьсот четыре человека, праздник был с песнями и плясками.

29 июня было последним днем праздника. «Гости посещали приятные места в окрестностях села», «ездили в лодках», а 30-го разъехались. Вместе с «московскими друзьями» покинул село и Новиков.

То были счастливые дни, как будто на миг воплотилась наяву утопическая мечта о всеобщем благоденствии и гармонии. Описание празднества стало известно по рукописной тетради, принадлежавшей И. П. Тургеневу и находящейся ныне в Центральном госархиве литературы и искусства. Сохранил тетрадь сын И. П. Тургенева Николай Тургенев, будущий декабрист, который, кстати, получив уже на склоне лет возможность вернуться в Россию, в 1859 году в своем имении Стародуб, неподалеку от Каширы, отпустил на волю крепостных крестьян, передав им безвозмездно треть земли, а остальную часть ее сдав им в аренду.

Иван Тургенев — биография

Иван Сергеевич Тургенев – великий русский писатель, о творчестве которого его современники много спорили. У некоторых писателей, живших только литературными трудами, он вызывал жгучую зависть. Тургенев, представитель одного из богатейших дворянских родов России, умел зарабатывать деньги. За свои повести, романы, рассказы он получал солидные гонорары, а его пьесы пользовались большим успехом, и это нравилось далеко не всем.

Тем не менее, литературные критики признавали большой талант писателя, утверждали, что именно Тургенев изменил поэтику романа второй половины XIX века. Писатель-реалист тонко чувствовал изменения в обществе, много писал о «новых людях»-шестидесятниках. Благодаря этому литератору в русском языке появился термин «нигилист», любимыми героинями его романов были «тургеневские барышни», собирательный образ которых актуален и сегодня.

Детство

Иван Тургенев родился в Орле 9 ноября 1818 года. В семье родителей, Сергея Николаевича и Варвары Петровны, он был вторым сыном. Всего же детей было трое, младший из них, Сергей, умер от эпилепсии в подростковом возрасте. Детство будущего писателя проходило в селе Спасское-Лутовиново, в фамильном имении матери, находившемся десяти верстах от города Мценск.

Иван Тургенев в детстве

Родители Тургенева не были счастливы в браке. Красавец-отец, служивший в кавалергардском полку, с фантастической скоростью успел промотать свое имущество. Когда жить стало нечем, он решил поправить материальное положение женитьбой на Варваре Петровне Лутовиновой. В то время офицеру было 23 года, а его избраннице – 29 лет. Богатую девушку никто не брал в жены из-за дурного характера и непривлекательной внешности. Но все это не имело никакого значения для беспечного офицера, его интересовало только благосостояние невесты.

Через пять лет после женитьбы Сергей Тургенев вышел в отставку в чине полковника. В 1834 году он скончался, за год перед этим покинул свое семейство, оставил троих сыновей на попечение Варвары Петровны. Брак по расчету никому не принес счастья. Любви и привязанности между супругами не возникло, властная и деспотичная жена правила в доме жесткой рукой.

Варвара Петровна унаследовала подобный стиль управления домашними от своей матери. Суровое обращение с детьми было нормой того времени, но отношение матери к Вареньке граничило с настоящим садизмом. Отец девочки умер рано, призвать к порядку вздорную, деспотичную особу было некому. Вполне возможно, что мать Варвары страдала психическим расстройством.

С появлением отчима положение ее дочери еще более усугубилось. Этот человек, страдавший алкоголизмом, унижал и бил падчерицу. Не выдержав издевательств, девушка сбежала из дома, ее приютил в своем доме родной дядя. В наследство он оставил Варваре прекрасное, великолепно устроенное имение и пять тысяч душ крепостных.

Варвара Петровна, образованная, много читающая, любящая путешествия женщина, не сумела избежать роковых ошибок своей матери и отчима. В собственном доме она установила такие же порядки. С одной стороны, она заботилась об образовании сыновей, с другой – держала их в ежовых рукавицах, унижала и даже била. Женщины с нарциссическим расстройством всегда делят своих детей на любимцев и козлов отпущения. Любимцем в семье был Иван, но мать била и его.

Особую любовь Варвара Петровна питала к французскому языку, и заставляла своих детей говорить дома только по-французски. Тургеневы даже молились на французском языке.

При этом Варвара Петровна вовсе не отвергала родной язык, ее русская речь была прекрасной — правильной, яркой, образной. Сергей Николаевич, в свою очередь, требовал от сыновей, чтобы во время его отлучек дети отправляли ему письма только на русском языке.

В фамильном имении Варвары Петровны была собрана большая библиотека, основная часть которой состояла из французских книг. Мать много читала, прививала своим сыновьям любовь к литературе. Ей нравились французские писатели, но она следила и за новинками отечественной литературы. Из русских писателей Варвара Петровна особенно выделяла Пушкина, Гоголя, Карамзина, досконально знала их творчество. Тургенева лично знала Василия Жуковского, Михаила Загоскина, поддерживала с ними приятельские отношения.

Портрет Ивана Тургенева в юности

Заботливая мать выписывала для своих детей гувернеров из Франции и Германии. Это было дорогое удовольствие, но Варвара Петровна считала, что экономить на данной статье расходов нельзя. Гувернеры учили детей грамоте, но из-за скверного характера хозяйки дома они частенько менялись. Присматривал за маленьким Ваней камердинер, крепостной Федор Лобанов. Этот человек тоже любил читать, с его помощью будущий писатель открыл все богатство русской литературы. Память о нем литератор увековечил в рассказе «Пунин и Бабурин», сделав Лобанова прототипом героя своего произведения.

В 1827 году Тургеневы переехали в Москву, стали жить в доме на Неглинной улице. Переезд был запланированным – детям нужно было учиться. Будущего писателя определили в пансион, владельцем которого был Вейденгаммер. Но там Тургенев пробыл недолго, через некоторое время мать отдала мальчика в пансион Ивана Краузе. Он прошел курс среднего образования в домашних условиях и в частных пансионах, а затем поступил учиться в Московский университет на факультет словесности.

В этот же период в университете обучался В. Белинский, А. Герцен. После окончания первого курса Тургенев уехал в северную столицу, где завершил образование на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Переезд был вынужденным, Николай, старший брат будущего писателя, стал курсантом гвардейской артиллерии. Семье Тургеневых пришлось перебираться на жительство в Петербург.

Во время своей студенческой юности Тургенев хотел стать поэтом. Иван занимался переводами поэзии Шекспира, Байрона. Он и сам пробовал писать. В 1834 году, еще на третьем курсе, Иван написал драматическую поэму «Стено», используя пятистопный ямб. Свое творение Тургенев отдал на суд П. А. Плетневу, профессору российской словесности. На одной из своих лекций мэтр достаточно строго разобрал произведение молодого автора, не раскрывая его имени. В конце своей пламенной речи профессор не забыл сказать, что в этом сочинителе «что-то есть».

Тургенев, воодушевленный лестной оценкой своих способностей, впоследствии написал еще несколько стихотворений. К 1837 году в его авторском багаже было около сотни небольших стихотворений. Писал Тургенев и поэмы – «Сон», «Штиль на море», Повесть старика», «Фантасмагория в лунную ночь».

Иван Тургенев — Вечер
В отлогих берегах реки дремали волны;
Прощальный блеск зари на небе догорал;
Сквозь дымчатый туман вдали скользили челны —
И грустных дум, и странных мыслей полный,
На берегу безмолвный я стоял.

Маститый царь лесов, кудрявой головою
Склонился старый дуб над сонной гладью вод;
Настал тот дивный час молчанья и покою,
Слиянья ночи с днем и света с темнотою,
Когда так ясен неба свод.

Всё тихо: звука нет! всё тихо: нет движенья!
Везде глубокий сон — на небе, на земле;
Лишь по реке порой минутное волненье:
То ветра вздох; листа неслышное паденье;
Везде покой — но не в моей душе.

Да, понял я, что в этот час священный
Природа нам дает таинственный урок —
И голос я внимал в душе моей смущенной,
Тот голос внутренний, святой и неизменный,
Грядущего таинственный пророк.

Кругом (так я мечтал) всё тихо, как в могиле;
На всё живущее недвижность налегла;
Заснула жизнь; природы дремлют силы —
И мысли чудные и странные будила
В душе моей той ночи тишина.

Что если этот сон — одно предвозвещанье
Того, что ждет и нас, того, что будет нам!
Здесь света с тьмой — там радостей, страданий
С забвением и смертию слиянье:
Здесь ночь и мрак — а там? что будет там?

В моей душе тревожное волненье:
Напрасно вопрошал природу взором я;
Она молчит в глубоком усыпленье —
И грустно стало мне, что ни одно творенье
Не в силах знать о тайнах бытия.

Два стихотворения, «К Венере Медицейской» и «Вечер», редактор Плетнев опубликует в 1838 году в журнале «Современник» за подписью «…въ». Однако с первой публикацией творчества Тургенева читатели познакомились уже в 1836 году. Ею стала статья «О путешествии ко святым местам», размещенная в «Журнале Министерства народного просвещения».

Окончив в 1836 году обучение со степенью действительного студента, Иван Сергеевич серьезно готовится к научной деятельности. В 1837 году он получает степень кандидата, а через год отправляется в Берлин для продолжения обучения. Здесь будущий писатель слушает лекции по истории греческой и римской литературы, дома изучает грамматику древнегреческого, латинского языков. Знание этих языков позволило Тургеневу свободно читать произведения античных классиков.

В 1839 году у Тургеневых случилось большое несчастье, старый барский дом в Лутовиново сгорел.

Иван возвращается на родину, но вскоре вновь уезжает за границу. Он путешествует по Европе, посещает Германию, Италию, Австрию. Поездка дает много новых впечатлений, так необходимых творческому человеку. Во Франкфурте-на-Майне он познакомился с юной девушкой, встреча с которой стала поводом для написания повести «Вешние воды».

В 1841 году молодой человек возвращается в Лутовиново. Через полгода он сделал попытку сдать экзамен на степень магистра философии, но она оказалась неудачной. На тот момент в столичном университете просто не было штатного профессора философии. Зато в Петербурге Тургенев выдержал экзамен на степень магистра греческой и латинской филологии. Он написал диссертацию для словесного факультета, но не стал защищать ее. К этому времени у Ивана Сергеевича были уже другие приоритеты, он решил вплотную заняться литературным творчеством.

Литературная деятельность

В течение трех лет Тургенев служит в Министерстве внутренних дел в чине коллежского секретаря. В этот же период он пишет поэму «Параша». Тургенев сильно сомневается в качестве своего творения, но он нуждается в рецензии, за которой обращается к Виссариону Белинскому. Критик высоко оценил поэму, разместив рецензию на нее в «Отечественных записках». Знакомство Тургенева и Белинского в дальнейшем превратилось в долгую дружбу. Когда у критика родился сын Владимир, он пригласил писателя стать крестным отцом младенца.

Иван Тургенев в творческом процессе

Кроме «Параши», в 1843 году поэт написал прекрасное стихотворение «Утро туманное», вдохновившее многих композиторов на создание музыки для него. В разное время этим занимались А. Гедике, Г. Катуар, Абаза. Романсовая версия за подписью «Музыка Абаза» стала самой известной. Кто именно из трех братьев Абаза стал автором романса, до сих пор неизвестно.

Знакомство с Белинским и Некрасовым сильно повлияло на мировоззрение писателя. Он пересмотрел свои взгляды, окончательно распрощавшись с жанром романтизма, что особенно стало заметным после публикации поэмы «Помещик», повестей «Бретер», «Три портрета», «Андрей Колосов».

В 1850 году писатель вернулся в Россию. Он жил в Лутовиново, в Москве, в Петербурге, писал пьесы, которые с большим успехом ставили в театрах обеих столиц. После кончины Гоголя, творчеством которого Тургенев искренне восхищался, он написал некролог. Однако Алексей Мусин-Пушкин, председатель цензурного комитета, не разрешил публиковать некролог.

Главный цензор считал Гоголя «лакейским писателем», о котором не стоит упоминать в приличном обществе. Мусин-Пушкин разглядел в заметке Тургенева намек на нарушение негласного табу, касающегося воспоминаний о Пушкине и Лермонтове.

После донесения, который цензор отправил Николаю I, Тургенев навлек на себя большой гнев. Он и без того находился под подозрением, как человек, часто бывающий за рубежом, и отличающийся радикальными взглядами. Тургенева взяли под стражу, отправили под домашний арест в Спасское-Лутовиново. Он был обязан провести в имении полтора года, и не выезжать за границу в течение трех лет.

До этого времени в «Современнике» печатались отдельные рассказы из цикла «Записки охотника». Писатель очень тревожился, что цензура запретит выход отдельной книги. Но его волнения были напрасными, «Записки охотника» увидели свет, однако после этого лишился своего места и выслуженной пенсии Владимир Львов, цензор, выдавший разрешение на печать.

В сборник вошли рассказы «Уездный лекарь», «Певцы», «Бежин луг», «Бирюк». Отдельные новеллы не внушали никакого подозрения, однако в сборнике можно было ясно проследить антикрепостнический характер рассказов.

Талантливый литератор с легкостью писал для любой аудитории – для взрослых и детей. Писать для детей труднее, здесь важно выбрать золотую середину, не скатиться к назиданию. Сказки и рассказы- наблюдения, которые подарил писатель своим маленьким соотечественникам, запоминаются на всю жизнь. Они написаны живым, богатым, образным языком.

Атмосфера родового поместья положительно влияла на писателя. Именно здесь он написал произведения, ставшие классикой – рассказ «Муму», романы «Отцы и дети», «Дым», «Дворянское гнездо», «Накануне». После такой плодотворной работы писатель вновь отбывает за границу. Это случилось в 1856 году. В том же году в Париже Тургенев завершает свою самую мрачную повесть – «Поездку в Полесье».

В следующем году, уже в Германии, писатель работает над повестью «Ася», которую еще при жизни классика перевели на европейские языки. Литературоведы считают, что прототипом Аси, незаконнорожденной дочери крестьянки и барина, стала Полина Брюэр. Это имя носила дочь самого Тургенева и белошвейки Авдотьи Ивановой.

Проживая за границей, писатель никогда не отрывался от своей родины. Он следил за культурной жизнью России, переписывался с писателями, живущими на родине, тесно общался с эмигрантами.

Тургенев, ставший очевидцем французской революции, пересмотрел свои радикальные взгляды. Из этой неразберихи и беззакония, где запросто, без суда и следствия расстреливали заложников, он вынес только одно – допускать революцию нельзя, кровавый хаос сметает все. Многие соотечественники не разделяли мнения Тургенева, громко осуждали его взгляды и произведения.

Когда журнал «Современник» стал настоящим рупором революционного движения, писатель порвал свои отношения с изданием. При этом он всегда высказывался за свободу слова, встав на защиту того же «Современника», когда издание журнала временно попало под запрет. Тургенев не боялся вступать в конфликты с маститыми русскими писателями – Львом Толстым, Николаем Некрасовым, Федором Достоевским. Именно Достоевского всегда возмущала величина гонораров Тургенева.

В Европе творчество Тургенева ценилось очень высоко, он дружил с Мериме, Эмилем Золя, Флобером. Русская молодежь относилась к Тургеневу с особым почтением, чего нельзя было сказать о властях. Они не раз давали понять писателю, что его пребывание на родине неуместно.

Могут быть знакомы

Личная жизнь

О первых чувствах, принесших писателю горькие разочарования, можно узнать из рассказа «Первая любовь». В 15 лет юноша испытал настоящую любовь к княжне Шаховской. Однако «чистая и непорочная Катенька» оказалась любовницей его отца, прожженного сердцееда, и этот факт поверг молодого человека в страшную депрессию.

Дочь Ивана Тургенева Пелагея

Благородная девица оказалась подлой лицемеркой. Юноша стал искать любви среди непритязательных красавиц, крепостных крестьянок. В результате Дуня Иванова, белошвейка, стала матерью девочки, рожденной от Тургенева. Молодой человек хотел жениться на Дуне, но страшный гнев матери вынудил его отправиться за границу. Свою дочь Пелагею писатель признал, когда девушке исполнилось 15 лет.

За границей он влюбился в испано-французскую певицу Полину Виардо. Эта женщина не была красавицей. Большеротая, с глазами навыкат, она выглядела весьма экзотично. Но когда Полина пела, она превращалась в неземную красавицу. Впервые писатель увидел певицу именно в такой момент, и влюбился в нее на всю жизнь. Певица была замужем, но многие современники Тургенева считали, что супруг не был ей помехой.

Иван Тургенев и Полина Виардо

Вполне возможно, что настоящим отцом Поля, сына Виардо, был русский писатель. Тургенев месяцами жил в доме певицы, несмотря на требования своей матери прекратить эту связь. Варваре Петровне хотелось, чтобы ее сын женился на русской дворянке, она мечтала увидеть законных внуков. Женщина не считала Пелагею внучкой, прямо заявляя, что эта девочка – крепостная.

Полина Виардо, сочувствуя девочке, пригласила ее в свой дом. Пелагею стали звать Полинет, она росла вместе с детьми певицы. Полинет не любила Виардо, ревновала ее к отцу.

Тургенев и сам понимал, что роковая страсть к Виардо не принесет ему счастья. В 36 лет он сделал попытку забыть иностранку, хотел жениться на дочери своего кузена. Однако в последний момент, когда настало время делать предложение, писатель признался Ольге, что не сможет ее полюбить.

В 61 год он влюбился в актрису Марию Савину. Эта талантливая женщина была в два раза моложе своего возлюбленного. Увидев парижскую квартиру Тургенева, в которой все вещи и безделушки напоминали о сопернице, актриса отказалась выходить замуж.

Причина смерти

Писатель скончался от рака костей позвоночника. Он умер на чужбине, Полина Виардо ухаживала за больным. После смерти писателя певица стала наследницей его имущества.

Памятники Ивану Тургеневу

В 1883 году классик скончался, его тело было перевезено на родину. Прах знаменитого писателя покоится на Волковском кладбище в Петербурге.

Лучшие произведения

Отцы и дети
Дворянское гнездо
Ася
Накануне
Первая любовь
Рудин
Муму
Записки охотника
Бежин луг
Новь

Ссылки

Страница в Википедии
Полный список произведений

Для нас важна актуальность и достоверность информации. Если вы обнаружили ошибку или неточность, пожалуйста, сообщите нам. Выделите ошибку и нажмите сочетание клавиш Ctrl+Enter.

Источник

Иван Сергеевич Тургенев (Портрет работы И.Е. Репина, 1874, Третьяковская галерея, )

Иван Сергеевич Тургенев родился (28 октября) 9 ноября 1818 года в Орле, в семье отставного полковника. Раннее детство мальчик провел в семейном имении Спасско-Лутовиновом. Затем родители покупают дом в Москве и переселяются туда, чтобы дети могли получить хорошее образование.

Сначала Иван учился в пансионе, после окончания поступил в Московский университет на факультет словесности. Однако через год после этого семья переезжает в Санкт-Петербург, и Тургенев переводится в Петербургский университет.

В 1837 году Иван окончил обучение со степенью кандидата и на следующий год уехал в Германию, чтобы продолжить учебу. В Берлинском университете он изучал историю римской и греческой литературы.

В 1841 году будущий писатель возвращается в Россию и начинает творить на литературном поприще. Его первые повести «Бреттер» и «Три портрета» были опубликованы в 1846 году. За последующие 20 лет из-под пера писателя выходят такие знаменитые произведения, как «Нахлебник», «Провинциалка», «Муму», «Затишье» и другие.

Наиболее известны повести Тургенева «Отцы и Дети», «Дворянское гнездо», «Рудин», сборник рассказов «Записки охотника».

В 60-х годах 19 века писатель уезжает в Германию, в Баден-Баден. Результатом его творчества здесь становится роман «Новь».

Иван Сергеевич Тургенев умер (22 августа) 3 сентября 1883 года во Франции. По его желанию тело его было привезено в Петербург и похоронено на Волковском кладбище. В последний путь писателя провожало множество почитателей его таланта.

Источник

Ответ: «Загадка Авдотьинских подземелий»

Среди забот о строительстве каменных домов — «связей», наблюдением за изданием книг в Москве, Новиков уделяет большое внимание созданию «Герметической библиотеки» — уникального свода эзотерических знаний. В работе над переводами древних книг для нее участвуют С. И. Гамалея, Н. И. Тургенев, сын И. Г. Шварца, чуть позднее сын Н. И. Новикова — Иван…
Расположение переводных текстов внутри «Библиотеки» строго регламентировалось масонской иерархией. В библиотеке наряду с философскими трудами были: «Химическая псалтырь» Парацельса, «Пробирный камень» Фиктульда, «Ядро алхимии» Филалета… Эти книги касались вопросов получения тинктур — своеобразных катализаторов при химических превращениях. Новиков и его друзья весьма пристально интересовались этими вопросами. Химические реакции, в результате которых получалось золото и «камень мудрости», находили у масонов и философское обоснование «.
Изданная Новиковым книга «Хризомандер» имеет двойное «синтетическое» толкование. Эволюцию главного героя Кибрика можно объяснить с точки зрения его нравственного совершенствования, которое совершается по мере прохождения героя через многие трудные испытания. С химической же точки зрения Кибрик может быть интерпретирован как металлический сплав, включающий в свой состав и золото, содержание которого повышается, потому что сплав вступает в реакцию с кварцевыми породами, содержащими золото. В конечном результате сплав насыщается золотом до такой степени, что при реакции каких-либо металлов с ним, сопровождаемой сильным нагреванием, они амальгамируются…
Не в этом ли разгадка еще одной легенды о Новикове — фальшивомонетчике. В лучшие годы книгопечатания издательская деятельность, конечно, приносила немалый доход Новикову. Но его опыты по получению золота у местных крестьян, конечно же, ассоциировались с печатанием или чеканкой денег. Уж не химическими ли опытами по получению золота занимался Новиков в подземельях? Кстати, экспериментальные проверки химических реакций, описанных в ряде трактатов, бывших также и в новиковской библиотеке, показали, что превращение и получение амальгамы, исходным продуктом которой является ртуть, возможно при сильном нагревании и ряде других дополнительных условий — влажности и давлении… Как раз это-то и возможно было достичь в тайной подземной лаборатории…
Гонения на «розенкрейцеров» с середины 1780-х годов, несомненно, заставили их идеологов подумать о мерах безопасности. Именно на этот период времени приходится пик доверительных отношений Н. И. Новикова и великого российского зодчего Василия Ивановича Баженова.
Существуют косвенные свидетельства того, что Баженов бывал в Авдотьино, В сохранившейся в Центральном Государственном архиве литературы и искусства рукописи «Тихвинские праздники 1788 года» 12 подробно рассказывается об одном из торжественных праздников, ежегодно проводившихся в усадьбе Новикова, Упоминается в этом описании среди прочих гостей и архитектор В. И. Баженов с сыном. Практически все гости были масонами и наряду со зримыми празднествами они, несомненно, вели и тайные бдения. Проводить их они могли с большим успехом в подземельях, которые, скорее всего, начали строить в середине 1780-х годов.
Именно в это время по проекту Баженова начинается строительство грандиозного архитектурного комплекса в усадьбе «Марьинка», которой владел друг Николая Ивановича видный масон Д. И. Бутурлин…
В эти же годы в Авдотьино возводится величественная колокольня церкви Тихвинской Божьей матери. Ряд специалистов утверждает, что соавторами ее проекта были Н. И. Новиков и В. И. Баженов. Знаки масонской символики, которые можно заметить в архитектурном декоре колокольни, говорят о том, что строили ее несомненно по проекту масонов 13.
Подготовка большого котлована под фундамент колокольни была удобным моментом для начала строительства подземных ходов. Не исключено, что их возведение продолжалось и в годы заточения Новикова в крепости, ведь весь этот период в усадьбе жил его верный друг, взявшийся воспитывать осиротевших детей, Семен Иванович Гамалея. Всеми же хозяйственными делами в Авдотьино ведал в ту пору брат Николая Ивановича — Алексей…

* * *

В ходе биолокационной разведки специалистами из эколо-го-краеведческой группы «Радуница» удалось установить оригинальный способ выработки грунта из подземных тоннелей.
Примерно через равные расстояния в двадцать метров землекопы прорывали с поверхности земли колодцы вглубь до стыковки с туннелем и через эти шахты-колодцы грунт выбирался на поверхность. В шахты подавался и кирпич для обделки сводов, стен и пола. Зачастую землекопы неточно «попадали» в точку, ще оканчивался выработанный отрезок хода и должен был начаться последующий. Этим и объясняется то, что все обнаруженные на сегодняшни день ходы в плане не прямолинейны, а волнообразны. Кстати, плотность грунта в тех местах, где некоща были такие «технологические колодцы», отличается рыхлостью, несмотря на то, что их засылали два века назад…
Итак, исследование показало, что подземные ходы, обнаруженные в усадьбе Авдотьино, представляют собой достаточно сложное инженерно-техническое сооружение. Строительство подземных ходов врад ли можно было осуществить незаметно для окружающих. Возможно «разгар» их прокладки пришелся на годы заточения Новикова или на период жизни Николая Ивановича после его возвращения из крепости, коща к усадьбе угас интерес правительства, а просветитель жил относительно спокойно.
«Вдали от суеты «столичной»
В годы заключения Новикова авдотьинской усадьбой управлял его брат Алексей. А воспитание детей Николая Ивановича, ставших круглыми сиротами, взял на себя прославленный в столичных масонских кругах переводчик и мистик Семен Иванович Гамалея 14.
В момент ареста Новикова в поместье было выстроено и заселено четыре дома«-связи», остальные, уже возведенные, не были отделаны изнутри и стояли без печей, рам и дверей. Однако, судя по всему, каменщики в ту пору в усадьбе все еще жили. И их вполне мог привлечь Алексей Новиков для продолжения строительства подземелий. Косвенным подтверждением тому является факт, что достраивались дома«-связи» уже после возвращения Новикова из Шлиссельбурга. Таким образом, с 1792 года по 1796 год каменщики были распущены, либо занимались совсем иным делом…
Брат Николая Ивановича Новикова — Алексей также был масон-розенкрейцер и, несомненно, находился в курсе всех дел своего «брата Коловиона». Имя Алексея фигурировало и в следственном процессе, но наказания он никакого не понес. Хотя московский генерал-губернатор князь А. А. Прозоровский весьма нелестно отзывался о нем в письме к знаменитому сыщику той поры Степану Ивановичу Шешковскому: «Брат Новикова и лихой фанатик…» 15
Мучения Новикова, испытывавшего всяческие лишения в Шлиссельбургской крепости, прекратились сразу же после смерти Екатерины И. 6 ноября 1795 года Павел I издал указ об освобождении Николая Ивановича и находившихся при нем слуги и доктора М. И. Багрянского. На следующий же день они покинули сырые казематы… 16
«Он прибыл к нам 19 ноября поутру дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе, — вспоминал С. И. Гамалея о возвращении Новикова в усадьбу. — Доктор и слуга крепче его. Некоторое отсвечивание лучей небесной радости видел я на здешних поселянах. Как они обнимали с радостными слезами Николая Ивановича, вспоминая при этом, что они в голодный год великую через него помощь получили! И не только здешние жители, но и отдаленных чужих селений,.. Сын в беспамятстве побежал, старшая дочь в слезах подошла, а маленькая не помнила его, и ей надобно было сказать, что он ее отец» 17.
На следующий по возвращении год, весной, Новиков активно занялся приведением в порядок усадебного парка, разбивкой сада, планировкой аллей из деревьев, декоративных кустов и всевозможных цветов. Об этом свидетельствуют многие сохранившиеся письма Новикова к разным адресатам 18. Удивляет поспешность, с которой все это делалось. Уж не старался ли Новиков поскорее скрыть следы работ землекопов, возводивших подземелья, замаскировать видимые приметы ходов? Весьма вероятно, что аллеи были разбиты точно над подземными лабиринтами. Правда, проверить это сейчас уже невозможно: от старинного парка сохранилось всего несколько деревьев…
На рубеже XVIII и XIX столетий Новиков предпринял строительство единственного сохранившегося ныне в усадьбе флигеля. Проведенные летом 1990 года исследования специалистов-реставраторов из Мособлстройреставрации дали весьма интересные результаты. Подвал дома датируется серединой XVIII века, и его несколько перестроили, подгоняя под планировку возведенного на нем уже в начале XIX столетия флигеля. Методы, которыми архитекторы-реставраторы датируют постройки с достаточной точностью, позволили определить дату выкладки обнаруженной в подвале шахты. Но такие исследования бесплатно, на «голом энтузиазме» ныне никто делать не будет. Нужны средства…
Кстати, уж коль заговорили мы о средствах, не помешают они и для осуществления таких достаточно элементарных операций, как откачка из подземелий грунтовых вод, проведение в подвал электрического кабеля, укрепление входной двери, чтобы в подвал не проникли злоумышленники…
Осенью 1989 года неизвестные пытались пробраться в таинственные лабиринты. Несколько ночей подряд группа людей приезжала на микроавтобусе в усадьбу, и отомкнув дверь пустующей в ту пору церкви, при свете автомобильных фар копала глубокую траншею от входа до центра церкви. К счастью, мы помешали, и «искатели» так никуда и не приникли… Не исключено, что такие попытки будут повторяться и впредь.

Источник

Шестидесятые годы.

…Тургенева
всегда раздражала неустроенность и
«отсталость» России — деспотическое
правительство, крепостное право. С
ранних лет стал он западником. Преклонился
перед более культурным государственным
устройством, перед большей свободой
общества. Настолько преклонился, что
иной раз недалеко оказывался от заурядного
либерала. Величайшей глубины России —
ее религии — почти не чувствовал.
Вернее, разумом не признавал: некий
«Вестник Европы» заслонял ему ее (а
сердце, по временам, давало удивительные
образы святой Руси). Он Гоголя мало знал
лично. Литературно ценил его высоко, но
при близком знакомстве конечно
разошелся-бы. Славянофилов всегда не
любил. Но с Аксаковым-патриархом находился
в добрых отношениях — правда, больше
из-за охоты. Собирался сблизиться с
Константином Аксаковым в пятидесятых
годах, да не вышло. Вера Сергеевна
Аксакова записала о Тургеневе, навещавшем
их в Абрамцеве, тяжелые вещи: хо казался
ей не-духовным, лишь слегка склонным к
«душевности». Человеком ощущений,
утопающим в гастрономии. По его взгляду.
Он и художество чувствовал физически —
вроде вкусного блюда. Духовное-же шло
мимо.

144

В
семье Аксаковых была теплота, свет,
связанные с их глубоко-христианским
складом. Тургенев несколько иной —
прохладней, это верно. Сойтись они не
могли. Но Вера Сергеевна не права, отрицая
в нем запредельный порыв. Только мистика
его не-православна. Магическое,
таинственно-колдовское наиболее его
влекло.

Из-за
«разумного» своего западничества
разошелся Тургенев со многими писателями,
крупнейшими: Толстым. Достоевским,
Тютчевым, Фетом, даже с Герценом (не
считая славянофилов). Тут оказался
упорен, последователен: как западная
Виардо прошла через всю его сердечную
жизнь, так тепловатый либерализм не
оставил его ума. Он признавал очень
правильные и разумные вещи: гуманность,
просвещение, свободу, «Дельных» и
«честных» людей, «надо работать», все
потугинские благонамеренные рассуждения,
вплоть до пользы железных дорог и
необходимости реформ. Но не этим истинно
украсил.

Время
шло. Выигрывала ставка Тургенева:
наступили «шестидесятые годы», сменялось
царствование императора Николая более
мягким — Александра II-го.
Готовилось освобождение крестьян.
Судебные реформы. Стали появляться и
имели успех люди, возросшие на французской
революции и европейском позитивизме.
«Дворянское гнездо» уходило. Нельзя
было его задерживать. Жизнь надвигалась,
двуликая и трагическая. Одной рукой
руша рабство, давая справедливый суд,
отменяя шпицрутены — другой внося
яд мелких идеек, создавая ничтожество,
улицу, шумно лезшую в литературу.
Шестидесятые годы! Молодость наших
отцов. «время великих реформ» — и
оплевания Пушкина, непонимания Толстого,
Фета,

145

Достоевского,
время торжествующого нигилизма,
Базаровых, «Бесов», Нечаева.

Странно
отозвались шестидесятые годы на судьбе
Тургенева. Ему хотелось отвечать времени.
Толстой и Достоевский шли наперекор, и
одолели. Тургенев более поддавался, да
как раз этих времен и ждал, правда, в
более мягком облике (как мы революцию).
Дождался его-же и за?ушивших. Частью и
талант свой направил на трудные,
художнически невыгодные пути. Получил
здесь шумную славу и великие поношения.

Первый
его «общественный» роман — «Накануне».
Вещь с большими поэтическими достоинствами
и некоей зажигательностью. «Тургеневская»
девушка выходит, наконец, из «гнезда»,
бросает дом, родителей и увлеченная
борцом за освобождение родины, отдается
подвигу.

Тургенев
попал здесь в точку: не одна провинциальная
девица, сходясь с каким-нибудь нигилистом,
воображала себя Еленой. Роман вызвал
одобрение одной части публики (молодежь,
интеллигенция), недовольство другой.
Из светских друзей Тургенева графиня
Ламберт так порицала произведение, что
автор собирался рвать рукопись.

Главные
огорчения ждали его, однако, не справа
от графинь, а слева, от критики. Тургенев
«природно» не нравился новой породе в
литературе — маленьким безталанным
Белинским. Удивительное дело: они
появились в том самом «Современнике»,
который Тургенев и создавал. За двенадцать
лет «Современник» занял в литературе
место крупное. Его редактором был
Некрасов — замечательный,
высокоталантливый плебей из дворян,
Некрасов острый и

146

умный,
оборотистый и темный, пронзительный и
двусмысленный, почти гениальный в
народной сути своей, порочный, но и
рыдательный, проживший нечистую жизнь,
глубоко страдавший, ловивший момент и
невыигравший, поэт, журналист, делец,
человек, которого первые люди времени
называли «мерзавцем» — и автор
«Власа», «Рыцара на час»… Нет в русской
литературе фигуры, более дающей облик
славы и падения. Возношения и презренья.

Тургенев
долго был с ним приятелем, на «ты», писал
ему вещи интимные. Шестидесятые годы
развели их. Развело «Накануне» —
будто-бы внешне, но истинная причина
глубже. Некрасов вполне объединился с
«семинарами», Тургенев навсегда остался
художником-барином. Тургенев любил
Фета, выдвигал Тютчева — тончайшие
блюда поэзии. От некрасовских стихов
отзывало для него тиной, «как от леща
или карпа». В зрелом развитии эти два
человека не могли быть вместе.

И
не зря пришло «внешнее» (то, что «Накануне»
со всею своею зажигательностью оказалось
не в «Современнике», где писали
Чернышевский и Добролюбов, а в «Русском
Вестнике» у Каткова). Новых людей,
«разночинцев», весьма лево устремленных,
не мог не раздражать Тургенев своею
барственностью, громадной просвещенностью,
избалованностью, красноречием, французским
языком салонов XVIII века,
изяществом одежды, гастрономией, легким
пришепетыванием — может быть,
небрежной снисходительностью иногда,
тоном «сверху вниз». А его задевало
плебейство их, невоспитанность, грязные
ногти, самоуверенность, иногда прямо
наглость. (Добролюбов — один из
наиболее порядочных среди них — мог

147

позволить
себе фразу: «Иван Сергеевич, мне скучно
говорить с вами, и перестанем говорить» —
встал и перешел на другую сторону
комнаты).

«Накануне»
появилось в январьской книжке «Русского
вестника» 1860 г. — и тотчас началс
обстрел в «Современнике». В мартовском
номере статья Добролюбова, где
утверждалось, что Тургеневу не хватает
таланта для такой темы и вообще нет
«ясного понимания вещей». В апрельской —
насмешки над только что появившеюся
«Первою любовью». (Чернышевский-же
упрекал Тургенева в том, что в угоду
богатым и влиятельным друзьям он
окаррикатурил Бакунина в «Рудине»).

Нравы
юмористики того времени не высоки. В
«Искре» Курочкин писал: «Людская пошлость
заявляет, что в следующем году она будет
угощать почтеннейшую публику —
Фетом, балетом, паштетом и вновь —
Бертами, Минами, Фринами». «Свисток»
(юмористический отдел «Современника»)
глумился над жизнью Тургенева. Первый
русский писатель переживал самые черные
времена сердца, а некрасовские «писатели»
смеялись над тем, что он «следует в
хвосте странствующей певицы» и «устраивает
ей овации на подмостках провинциальных
театров за границей». К концу года они
так осмелели, что в объявлении о подписке
на «Современник» 1861 г. заявили, что
отказываются от сотрудничества автора
«Записок Охотника», ибо «расходятся с
ним в убеждениях» (Некрасов только что
заманивал его к себе, предлагал большие
деньги за роман, и т. п.!). И это лишь
начало. Тургеневу предстояло пройти
сквозь строй: в 61 году он окончил
«Отцов и детей». На

148

Следующий
год роман появился в том-же «Русском
Вестнике».

В
тургеневской литературной жизни ничего
не было равного «Отцам и детям» по шуму.
«Тихий» Тургенев оказался вполне на
базаре. Причины тому ясны. В романе
клубилась, кипела современность. Отойдя
от недр своих, питавших в нем поэта,
Тургенев попробовал изобразить «героя
нашего времени» внешне. Лермонтов не
то чтобы писал
Печорина, Печорин сам всплывал
из него. Тургенев дал Базарова «со
стороны», точный, верный и умный портрет.
Но сердце его не могло быть с первым в
нашей литературе большевиком. Не было
и великого гнева Достоевского. Тургеневу
просто хотелось быть справедливым и
наблюдательным. Он отнесся к Базарову
как ученый — глубины Тургенева этот
Базаров, нигилист и отрицатель, никак
не задевал.

Роман
получился замечательный. Но без обаяния.
В нем новый человек показан ярко (хотя
и смягченно)… и ни тепло от него, ни
холодно. Вернее — прохладно, хотя
Базаров умирает и очень трогательно,
самая смерть его волновала автора.

Поднялись
вопли. Молодежь обиделась. Разные
гейдельбергские студенты собирали
собрания, автора судили, выносили
резолюции, писали ругательные письма.
«Современник» был в восторге, что можно
лишний раз лягнуть. Некий Антонович
«тиснул» статью «Асмодей нашего
времени» — с бранью на Тургенева.

Автор
страдал, пытался что-то объяснить, но
ничего, конечно, изменить не мог: не
подходил он к людям, наполнявшим своим
шумом, нигилизмами, «эмансипациями»

149

преддверие
освобождения крестьян. В некотором роде
он их и взращивал. Теперь грызли его
они-же. Они-же и отвлекали от в ?л ?ажного,
женственного в литературе —
истинно-тургеневской стихии.

*
*

Елизавета
Георгиевна Ламберт (дочь графа Канкрина,
в замужестве за блестящим адъютантом
молодого наследника — гр. Иосифом
Ламберт) — появилась в жизни Тургенева
к концу пятидесятых годов, в самое
трудное для него время.

Известно
о ней мало. Виардо много замените ее, да
и то виардовских писем не сохранилось.
Елизавету Георгиевну можно почувствовать
лишь сквозь письма Тургенева (к ней).
Это дает ее облику черту летейской тени.
Ее не видно и не слышно. Она за сценой.
Говорит всегда Тургенев. То, что говорит,
и как говорит — косвенно, нежно и
туманно изображает ее самое.

Была-ли
она красива? Сомневаюсь. Была-ли
счастливой, довольной? Бесспорно нет.
Натура благородная и строгая, чистая и
незадачливая, явилась она для Тургенева
«утешительницей», изящным другом. Ей
да верному своему Анненкову, писал он
самые задушевные о себе вещи еще из
Италии, в 57-58 г. г. В Петербурге (тогда-же,
и в шестидесятых годах), часто бывал у
нее на Фурштадской — целыми вечерами
сидел в будуаре и беседовали они —
об этих свиданиях не раз вспомнает он
почти с нежностью. Нечто от бледного,
дорогого дагерротипа есть в ощущении
от графини Ламберт — всегда с
присутствием грусти. Женщина с какими-то
своими сердечными ранами. Когда

150

болели
раны Тургенева, он в ней находил
сотоварища. Одинаково томившиеся, они
хорошо понимали друг друга. Решали
вопрос о жизни «без счастия» — вечный
и безнадежный вопрос! — но Тургеневу
приходилось еще труднее: у графини, по
крайней мере, была вера (не идинственный-ли
вблизи него верующий человек, со сложною
внутренней жизнью?). Но и ее положение
не совсем легко. Ее дружественность к
нему готова была, временами, прорваться
и в большее: но не встречала ответа.

Близость
душевная была довольно большой. «Помните,
как вы плакали однажды? Я напоминаю это
вовсе не для того, чтобы потрунить над
вами, что-ли, нет, сохрани Бог. Не слезы
ваши меня трогали, а то что вы могли и
не стыдились плакать» — светская
женщина, очень чинная, при нем, однако,
плакала. Это писано в 1859 году, когда сам
он, отмучившись первыми, горькими
страданиями из-за Виардо, все-таки никак
смеяться не мог.

Он
живет то в Спасском, то во Франции, пишет
из Куртавенеля, из «грязного городишки
Виши», из Москвы, из самого Петербурга.
Душевно как-то «мотается», пристанища
у него нет, тонкие руки графини Ламберт
для него некоторое успокоение (Тургенев
любил красивые женские руки). Облегчало
и то, что он видел участие к себе
прекрасной, изящной женщины (но не той,
которая нужна!).

«С
радостью думаю о вечерах, которые буду
проводить нынешнею зимою в вашей милой
комнате. Посмотрите, как мы будем хорошо
вести себя, тихо, спокойно — как дети
на Страстной неделе. За себя я отвечаю».

Значит,
не всегда было «тихо и спокойно»? Он

151

как
будто сам чувствует смелость фразы и
добавляет: «я хотел только сказать, что
вы моложе меня».

Это
письмо как раз из Куртавенеля. Там он
созерцал гроб своего прошлого. «Не
чувство во мне умерло, нет, но возможность
его осуществления. Я гляжу на свое
счастье, как я гляжу на свою
молодость, на молодость и счастье
другого; я здесь, а все это там; и между
этим здесь
и этим там — бездна,
которую не наполнит ничто и никогда в
целую вечность. Остается держаться пока
на волнах жизни и думать о пристани, да
отыскав товарища дорогого и милого, как
вы, товарища по чувствам, по мыслям и,
главное — по положению (мы оба с
вами уже немного ждем для себя), крепко
держать его руку и плыть вместе, пока…»

Вот
что в нем было, когда задумывалось
«Накануне», когда близились шестидесятые
годы, освобождение крестьян, осуществление
его же собственных надежд и когда
начинался весь шум его романов с
«общественным» содержанием.

В
октябре того-же 59 г. получил он в
Спасском от графини письмо более нежное,
чем обычно. («Какое странное, милое,
горячее и печальное письмо — точно
те короткие, нешумные летние грозы,
после которых все в природе еще более
томится и млеет»). Здесь-же — первый
упрек (вернее — мягкое указание),
что он начинает с нею скучать. Тургенев
это отвергает. Нет, не скучает нисколько.
И не может так быть, ибо есть на свете
только два существа, которые он любит
больше, чем ее: «одно потому, что она моя
дочь, другое потому… Вы знаете, почему».

Переписка
оживляется, разрастается. Вот остановился
Тургенев в Москве, у приятеля своего
Маслова,

152

в
Удельной Конторе на Пречистенском
бульваре (чудесный особняк!). Морозы,
ухабы, милый московский иней на деревьях,
розовое солнце… Он захворал, у него
горло простужено. Маслов почтительно
за ним ухаживает. Конечно, Тургенев
мнителен и избалован — так ясно
чувствуешь все эти плэды, в которые он
кутается, туфли, микстуры, все его страхи,
томные жалобы, возню с докторами. Видны
и завсегдатаи: Фет, Борисов, Николай
Толстой. В промежутках успевает он
познакомиться с двумя-тремя дамами
(«два, три интересных женских существа»).
Держит корректуру «Накануне» — это
январь 1860 года. «Я вас не забывал все
время — и все-таки не писал вам.
Примиряйте, как умеете, это противоречие».
В сущности, графиня не могла жаловаться.
Он и с Виардо иногда так поступал: помнил,
но не писал. Правда, за это и поплатился.

Из
Москвы вернулся он в Петербург, и все
кашляет, все хандрит, возится с докторами,
не может приехать к Ламберт — не
выпускают на улицу; переписывается с
ней записочками — не без элегии
и кокетливости. Она рассказывает ему о
своих снах, называет балованным ребенком…
а он успел уже познакомиться «с одной
молодой милой женщиной восемнадцати
лет, русской, рожденной в Италии, которая
плохо знает по-русски» — и сейчас-же
предложил ей читать вместе Пушкина.
(Очень вообще любил читать вслух дамам).

Но
в Петербурге долго не засиживается — опять
Запад — Париж, Соден, Висбаден. Виардо
все время в тени, за сценой, все время
больное место. Тургенев совсем не на
якоре, его покачивает на зыби, — один
ветер тянет туда, другой сюда, ветры
несильные и

153

никак
его не задевающие. Но главное направление
(лишь дружеское),
все-же на графиню Ламберт. (От скуки,
однако, болтает часами в Содене с
соседкой. Провожая «одну даму» в Швальбах,
заехал в Висбаден. Дама эта — писательница
Марко-Вовчок. С нею он тоже, конечно, не
мало разговаривал и читал).

Так
и следишь, живешь двумя ушедшими жизнями.
Одна в другой отражается. Вот опять
зима, начинается Париж, всегда для
Тургенева тяжелый, незадачливый.
Растравляется сердце, вновь близок
источник страданий, вновь горечь,
глубокая грусть и серьезность. «Да,
сверх того, на днях мое сердце умерло.
Сообщаю вам этот факт. Как его назвать,
не знаю. Вы понимаете, что я хочу сказать.
Прошедшее отделилось от меня окончательно,
но расставшись с ним я увидал, что у меня
ничего не осталось, что вся моя жизнь
отделилась с ним. Тяжело мне было, но я
скоро окаменел. И я чувствую теперь, что
так жить еще можно. Вот если-бы снова
возродилась малейшая надежда возврата,
она потрясла-бы меня до основания»
(декабрь 1860).

Приближалось
освобождение крестьян (манифест
19 февраля 1861 г.) — то, из-за
чего давал Тургенев некогда «аннибалову
клятву». Под звук колоколов, возвещавших
освобождение, писал он: «Несомненно и
ясно на земле только несчастье». К этому
надо прибавить, что только что выпустил
«Первую любовь» — уж действительно
«для себя», не для публики: во время
вспомнил историю юношеской своей,
высокой и неразделенной любви.

Графиня
Ламберт собралась в Тихвинский монастырь
под Калугою. Жила там некоторое время,

154

занесенная
снегом, в тишине служб, размеренною,
чистой монастырской жизнью. Эту жизнь
Тургенев не совсем понимал. Она казалась
ему «холодной, печальной», хотя и находил
он ее «приятной». Как человек глубоко
светский, представлял себе монашество
могилой, (не знал, что в духовной жизни
есть именно радость). Но успокоение, так
самому ему нужное, все-таки чувствовал.

«Я
уверен, что самый стук башмаков монахини,
когда она идет по каменному полу корридора
в церковь молиться, ей говорит что-то…
И это что-то, если не убивает, не душит
человеческое, нетерпеливое сердце,
должно дать ему невыразимое спокойствие
и даже живучесть».

Он
был гораздо более одинок, чем графиня.
Она, как и те скромные тихвинские
монахини, знала, что кроме несомненности
несчастия есть несомненность Истины.

*
*

Жизнь
дочери Тургенева слагалась неестественно.
Рожденная от «рабыни», девочка сразу
оказалась не к месту. Рано оторвали ее
от матери, родины. Дом Виардо не дал
ласки. Отца она мало знала. Он ничего
для нее не жалел, учил, воспитывал,
нанимал гувернанток — все это считал
«долгом»: так-же, через несколько лет,
выдал замуж. В сущности-же она ему ни к
чему. Все его заботы о ней внешни, ничем
не согреты. А потому бесполезны.

Подросши,
Полина маленькая стала ревновать отца
к Полине взрослой. Его это раздражало.
Он писал ей ласковые письма, в которых
не так много ласки, и нередко — упрек.
Графине-же Ламберт признался,

155

что
между ним и дочерью («хотя она и прекрасная
девушка») мало общего. Они не любит ни
музыки, ни поэзии, ни природы, ни собак.
И он относится к ней, как к Инсарову: «я
ее уважаю, а этого мало».

Дочь
была в некотором смысле грехом Тургенева —
и в этом грехе он держался безупречно…
но сердца своего не дал. Оттенок кары
лег на их отношения.

В
мае 1861 г. гостил у Тургенева в Спасском
Толстой. (Друг друга они не любили, но и
влекло их друг к другу). Собрались в
гости к Фету, незадолго пред тем купившему
именьице Степановку — там выстроил
он новый дом и обзаводился хозяйством.
Приехали в добром настроении. Отправились
с хозяином в рощицу, лежали на опушке,
много разговаривали. Затем пили чай,
ужинали — все, как полагается. Остались
ночевать. Фету с женой пришлось даже
потесниться: дом был невелик.

Утром
вышли Тургенев с Толстым к чаю, в столовую…
быть может встав с левой ноги (оба и
вообще-то капризные). Уселись —
Тургенев справа от хозяйки, Толстой
слева. Бородатый, загорелый Фет с узкими
глазками, полный посевов, забот о вывозе
навоза, о каких-нибудь жеребятах —
на противоположной стороне стола. Жена
Фета спротила Тургенева о дочери. Он
стал расхваливать ее гувернантку, г-жу
Иннис, которая просила установить точную
сумму, какую дочь может расходовать на
благотворительность. Кроме того, она
заставляет ее брать на дом белье бедняков,
чинить и возвращать выштопанным.

Толстой
сразу рассердился.

— И
вы считаете это хорошим?

156

— Конечно,
это сближает благотворительницу с
насущной нуждой.

В
Толстом именно в эту минуту, в
свеже-срубленной, пахшей сосною столовой
Фета проснулось тяжелое упрямство,
связанное с неуважением к собеседнику.

— А
я считаю, что разряженная девушка,
держащая на коленях грязные и зловонные
лохмотья, играет неискреннюю, театральную
сцену.

Тон
его был невыносим. Любил Тургенев или
нелюбил свою дочь — это его дело.
Толстой-же посмеялся над бедной Полиной,
да и над отцом. Этого Тургенев не мог
вынести.

Дальше
все поразительно — для Тургенева,
мягкого, светски-воспитанного почти
непонятно. Будто в одно из редких
мгновений прорвалась в нем материнская
кровь (тяжелый костыль, которым чуть не
убила Варвара Петровна дворецкого).

После
возгласа:

— Я
прошу вас об этом не говорить!

И
ответа Толстого:

— Отчего-же
мне не говорить того, в чем я убежден! —
Тургенев в полном бешенстве крикнул —
не дворецкому, а будущему «великому
писателю земли русской»:

— Так
я вас заставлю молчать оскорблением!

Ноздри
его раздувались, он сзватил голову
руками и «взволнованно зашагал в другую
коннату». Через секунду вернулся и
извинился пред хозяйкой за «безобразный
поступок», прибавив, что глубоко в нем
раскаивается.

Бедный
Фет попал в переделку. Оба знаменитых
гостя считались его друзьями. За минуту
все было

157

мирно,
весело, майский ветерок похлопывал
парусиной на терассе, яровые лоснились
за окном, грач ухабами летел против
ветра… Вышли-бы на воздух, посмотрели-бы
коров, телят. А теперь… слава Богу, что
не зашло еще дальше!

Тургенев
тотчас уехал. Толстого пришлось отравлять
отдельно. Лошадей не было, экипажа тоже.
Но это, конечно, мелочи. Их нетрудно
преодолеть. Хуже получилось по существу.
Два лучших русских писателя рассорились
на семнадцать лет, обменялись
оскорбительными письмами, дело чуть не
дошло до дуэли…из-за чего? Бедная Поля
встала между ними, разделила так: Тургенев
по внешности оказался не прав, но
внутренно его позиция гораздо лучше —
он вскипел, сказал ненужное и извинился.
Сам страдал из-за свое резкости. В
положение праведника, не вызывающего
сочувствия, попал Толстой, требовавший
дуэли после извинения, вообще
«удовлетворения» своим интересам —
слава Богу, он его не получил.

Из
Богуслава, где остановился на ночлег,
выехав от Фета, посылал Толстой домой
за ружейными пулями. Предлагал Тургеневу
дуэль «на ружьях», чтобы она кончилась
непременно как следует. Тургенев принял
дуэль только на европейских условиях,
т. е. на пистолетах. Тогда Толстой написал
ему грубое письмо. В дневнике-же записал
о Тургеневе: «Он подлец совершенный, но
я думаю, что со временем не выдержу
и прощу его».

В
то самое время, Когда Тургенев грыз себя
за несдержанность, а Толстой восхищался
своей добротой, некрасивая Поля Тургенева
разрисовывала во Франции какие-нибудь
благонамеренные кипсэки,

158

помогала
бедным, училась петь, подчинялась
добродетельной г-же Иннис, ненавидела
Виардо. Никак не могла она думать, что
из-за нее в той России, которую она совсем
забыла, отец так взволновался. Толстого
она вовсе не знала. Ее гораздо более
занимало то, пустят-ли ее потанцевать
на бал, или нет.

*
*

Тургенев
отписал о ссоре графине Ламберт. Он
признавал свою вину. Дело-же в целом
объяснял давней нелюбовью, отталкиванием
от Толстого. Неизвестно, что отвечала
графиня. Но их отношения вообще несколько
менялись. Она сама переживала тяжелые
потрясенья: смерть единственного сына,
смерть брата, собственные болезни.
Раньше она являлась «утешительницей».
Теперь ее самое надо было утешать и
поддерживать — что Тургенев с
дружеской добротой и делал. Но ей все
казалось, что мало. Что он начинает с
нею скучать, что ее печаль «стеной стала»
между ними. Сама она замыкалась, уходила
в религию. Он казался ей «преисполненным
земной жизнью и преданным ей». Тургенев
отвечал, что если не успел приникнуть
к неземному, то земное все давно ушло
от него. (По крайней мере, так ему
казалось). «Я нахожусь в какой-то пустыне,
туманной и тяжелой».

К
неземному привыкнуть, как графиня, он
и вообще не мог. Не был верующим и скорбел
об этом, именно теперь, видя, с каким
достоинством переносит свои беды
графиня(в человеческом, однако, утешении
тоже нуждавшаяся). К христианскому ее
смирению относился почти благоговейно.
Но себя христианином

159

не
считал. Или, вернее, не называл.
Христианскими-же качествами души и
высокими тяготениями обладал. «Имеющий
веру имеет все, и нмчего потерять не
может, а кто ее не имеет, тот ничего не
имеет» — это слова Тургенева. «Ничего
не хотеть и не ждать для себя и глубоко
сочувствовать другому — это и есть
настоящая святость». Не видя последнего
в себе, он чрезвычайно ценил его в
графине. Это и ставило его в положение
скромности.

Ему
самому смирение было необходимо.
Трудности шли отовсюду. Нападки за
«Отцов и детей» превзошли все возможное.
На Тургенева действовали они болезненно.
Свою правоту он знал. Характером-же
достаточным не обладал, как-то подавался,
падал духом. Будучи избалованным, слишком
любил любовь и поклоненье. Пробовал
возражать. Кажется, не всегда был
достаточно тверд с молодежью. В общем
же ему казалось, что он устарел, что
новое поколение не признает его и
ненавидит. В награду за труды, седины,
годы, получал поношенья. Ему хотелось
тишины, мира, света — и не хотелось
России. В эти годы он сильно отходил от
Родины.

А
с другой стороны: прежнее, куртавенельское
с Виардо ушло навсегда. Надо было
свыкаться с иным. Здесь он, повидимому,
успел больше, чем в литературе. Та струйка
смирения, что впервые открылась в год
«Дворянского гнезда» через Лизу,
ширилась — может быть, и не без влияния
графини Ламберт. Разумеется, до того
настроения, в котором писала она ему из
Тихвинского монастыря, он не доходил.
Но одно то, что мог написать: «Глядя на
какое-нибудь прекрасное молодое лицо,
я так-же мало думаю при этом о себе, о
возможных отношениях между этим

160

лицом
и мною, как будто-бы я был современником
Сезостриса» — уже говорит нечто.
Многое в нем менялось. Что-то он мог
принять, что-то простить… Сердце
растоплялось. Но Виардо еще вдали. Писем
от нее нет. Ее самое он видит, но как-то
урывками.

А
в России шел праздник. Священники читали
с амвонов: «Осени себя крестным знамением,
православный русский народ» — слова
освободительного манифеста. Многие,
среди них сам Тургенев, могли с радостным
волнением повторять «Ныне отпущаеши» —
сбывалось то, из-за чего давались
аннибаловы клятвы. И хоть сбывалось
неуклюже, тягостно, шершаво, иногда с
насилием, неодобрением и даже противлением,
все-же шла новая Россия. Александр II
знал и ценил Тургенева, зачитывался
«Записками Охотника». Доля Тургенева
в освобождении рабов бесспорна.
Освобождавшуюся Россию приветствовал
он всем сердцем. Россия ответила ему
свистом.

161

БАДЕН.

К
концу пятидесятых годов у Полины Виардо
стал пропадать голос. В глюковском
«Орфее», которого она некогда создавала,
теперь ей больше приходилось играть,
чем петь. Это кажется странным. Виардо
не исполнилось еще сорока. При силе ее
натуры, при всем правильном, спокойном
складе бытия она довольно рано выбывает
из строя. Как женщина, долго еще хранит
обаяние. Как мать — щедра, плодовита:
к этому времени у нее четверо детей —
Луиза, Клавдия (Диди, любимица Тургенева,
но вряд-ли его дочь), Марианна и сын Поль,
родившийся летом 57-го года. Может
быть, у ней появилась седина. Но женщина,
о которой в шестьдесят лет говорили,
что в нее можно еще влюбиться, в глубокой
старости не потерявшая бодрости, живого
блеска выпуклых, черных, редкой красоты
глаз, раньше всего сдала именно в
искусстве. Она чуть не на тридцать лет
пережила Тургенева и мужа… и так рано
отцвела в пении.

Она
встретила судьбу мужественно, играть
в прятки не стала. В унизительное
положение себя не ставила и свистков
не дожидалась. Пока могла — гремела
славою. Когда инструмент ослабел,
отступила. Что при этом переживала —
понятно. Но вряд-ли

162

ныла,
плакалась. Действия Полины Виардо были
всегда разумны, ясны и решительны.

Оставаться
в Париже, видевшем ее триумфы, не хотелось.
Если меняется жизнь, пусть изменится
место, люди, даже язык.

Она
выбрала Баден. Был и хороший предлог
бросить Францию: она не любила Наполеона,
отрицала его режим (как муж, как Тургенев),
могла объяснять переезд преимуществами
Германии. В небольшом, изящном
городе-курорте можно жить тихо, но среди
светского общества. Зелень, музыка,
чудесные окрестности — для людей,
перешагнувших некий возраст очень
подходяще. Полина верно рассчитала:
светские и просто зажиточные девицы,
съезжавшиеся со всей Европы, будут
дорого платить за уроки.

Все-же
сначала предприняли как бы разведку:
1862 году семья Виардо жила в Бадене
еще в наемном помещении. Через два года
Полина прощалась с Парижем, пела в
Théâtre
lyrique
знаменитого «Орфея». Одновременно
купили в Бадене виллу и переехали
окончательно — устроились широко и
удобно.

Вилла
стояла на прекрасном месте, Thiergarten-thal,
у подошвы лесистой горы Зауерберг.
Просторно, зелено, благородный и мягкий
пейзаж с невысокими холмами, луга…

Теперь
Тургеневу приходилось выбирать: жить-ли
попрежнему в Париже с дочерью,
возвращаться-ли в Россию, переселяться-ли
в Баден. Россия казалась враждебной. В
Париже пусто. Оставался Баден. Тургенев
тоже сделал разведку: осенью 62-го года
в Бадене у Виардо погостил. Жил там
хорошо. Встречался со старинными
приятелями, охотился, серьезного

163

ничего
не делал. Местность очень ему понравилась.
Радовался он солнцу, чудесным осенним
дням — и очевидно у Виардо вновь
пришелся ко двору. Что-то вновь между
ними произошло — сблизило. Годы, его
великий ум, великая любовь превозмогли
многое. Как будто-бы увенчивалось его
терпение.

Весною
1863 г. Тургенев снял квартиру на
Schillerstrasse
в Бадене и покинул Париж. Этот шаг его
оказался очень удачным. Как в свое время
Куртавенель, Баден тоже ему подходил:
благородством своим, зеленовато-золотистым
покоем, природой мирной и мягкой, голубыми
горами на горизонте. И Тургенев подходил
к Бадену. Его здесь полюбили. Ему удобно
и покойно было тут работать. Своей седою,
барскою фигурой украшал он скамейки
близ Конверсационсгауза, под столетними
деревьями, одно из которых называлось
«русским». Живописно слушал музыку,
живописно прогуливался по Лихтенталевской
аллее, раскланиваясь с принцессами и
герцогинями. И даже те самые русские
студенты (из близкого Гейдельберга),
которых издали считал он врагами, нередко
почтительно окружали его на гулянье.

Той-же
весною заканчивал он «Призраки» —
вещь, ничего общего не имевшую с
общественными его романами. Он задумал
ее давно, еще в 57 году. Но вплотную
принялся только после «Отцов и детей».
Современность, новые люди, общественность,
шум — от всего этого захотелось уйти.
Вновь, как в «Фаусте», тронуть таинственное.
(Эта линия, «Фаустом» намеченная,
призраками укреплялась. В дальнейшем
ей предстояло расти). Загадочная Эллис
летала с ним по миру, показала (всю
печаль, всю бренность)… сама кровью его
напиталась. Муза? Так некоторые думали.

164

Вряд-ли
тут было что-то определенное. Но вряд-ли
не испытывал он живости, остроты,
изображая, как кровь его уходит, выпитая
женщиной.

«Призраки»
поместил Тургенев в журнале Достоевского.
Их не поняла публика, как и позднейшее
«Довольно», где он как-бы вообще прощался
с литературою. Шедеврами эти произведения
не были. Но для истории души Тургенева
значение их огромно.

*
*

В
первый-же год баденской жизни с ним
случилась неприятность, довольно
неожиданная. Еще в Париже, перед отъездом
в Баден, получил он через посольство
предписание явиться в Петербург: его
обвиняли в сношениях с эмигрантами,
врагами правительства — Герценом,
Бакуниным и Огаревым. Он должен был дать
объяснения. В противном случае грозили
конфискацией имущества.

Тургенев
отправился к послу, лично ему знакомому.
Удивил его решительным заявлением: в
Петербург он не поедет.

— Очень
вероятно, что это кончится вздором. Но
я старик, больной: пока я оправдаюсь,
меня там затаскают.

«Старику»
было сорок пять лет. У него, правда,
начиналась подагра, все-же он много
разъезжал, любил общество, музыку,
охоту — стрелял фазанов и куропаток.
Отговорка, разумеется, неосновательная.
Но это говорил Тургенев, прославленный
писатель и такой-же барин, как сам посол.
Посол посоветовал ему написать личное
письмо Государю.

— Государь
вас любит, как писателя. Напишите прямо
к нему совершенно откровенно.

165

Он
так и сделал. Все это его тревожило, при
живом воображении казалось очень
мрачным. Но Государь, действительно,
отнесся мягко: Тургеневу предложили
ответить на опросные пункты.

В
ответе частию воскрешается молодость
его, дружба с Бакуниным в 40-м году в
Берлине, их философские беседы и
увлечения, знакомство с Герценом и
Огаревым в Москве 42-го года —
времен романа с Бакуниной и премухинских
заоблачностей. Тургенев взял тон
спокойный и достойный. Выходило так:
да, с этими людьми он не только знаком,
но с Бакуниным даже и дружил — когда
тот еще не отдавался революции. Далее
они расходятся. (Что впоследствии он
высылал деньги жене Бакунина для
возвращения из Иркутска, Тургенев не
отрицал). Герцена тоже знал близко. В
48-м году Герцен еще не был решительным
революционером, и даже в 56-м, когда
Тургенев вновь появился в Париже, а
Герцен издавал «Колокол», критика его
была умеренной. Дальнейшему его пути
Тургенев не сочувствовал… «Герцен
перестал отрицать и начал проповедывать
преувеличенно, шумно, как обыкновенно
проповедуют скептики, решившие сделаться
фанатиками». В последнее годы он все
меньше и меньше с Герценом виделся. А
после «Отцов и детей» отношения
прекратились и вовсе: Герцен счел
Тургенева «охладевшим эпикурейцем,
человеком отсталым и отжившим» (как раз
то-же говорили тогда более левые о самом
Герцене).

Герцена
Тургенев, действительно, знл близко. И
в 48 г. постоянно посещал его. Но
«приятельства» между ними не вышло —
тут Тургенев несколько сгустил даже,
из добросовестности. Не мог он и вдаваться
в подробности: в то, как медленно, но

166

основательно
они расходились. Герцен относился почти
мистически к народу русскому и общине,
Тургенев все это отрицал. Для Герцена
Запад болен, Россия может показать
невиданную самобытность. Тургенев
считал, что Россия должна проделать
путь Запада или погибнуть в варварстве —
спор давний, до наших дней дошедший.

В
конце концов свое положение Тургенев
обозначил так: с революционерами в
молодости дружил, в среднем возрасте
водил знакомство, иногда по человечеству
оказывал услуги, помощь, но в «заговорах»
участия не принимал. За последние годы
идейно спорил и разошелся… Хотите
судите меня, хотите нет.

Сенат
этим не удовлетворился. Предстояло
ехать в Петербург. Тургеневу не хотелось.
Сколько мог, он оттягивал, ссылаясь на
болезнь. Наконец, в январе 1864 года
пришлось выехать.

Поездка
эта, вполне бессмысленная для русского
государства, оказалась первостатейной
в другом роде: ею открылся новый ряд
писем к Вмардо, свидетельство о новой,
удивительной полосе его любви.

Двадцать
один год! Влюбленность, горячая близость,
разлука надолго, связь во время этой
разлуки, увлечение, чуть не женитьба.
Встреча, страдания ревности и расхождения,
годы мучительного томления, сложный и
горестный путь примирения; годы
«утешительных» встреч и переписки с
другою изящной душой; и вот, на сорок
шестом году жизни, этот «старик», которому
трудно доехать в первом классе от Бадена
до Петербурга и остановиться в хорошем
отеле у Полицейского моста — он-то
и пронизан (вновь!) чистейшим, возвышеннейшим
Эросом. С Полиною, будто-бы, все выяснено,
все досказано. Еще

167

три
года назад казалось, что прошедшее
«отделилось окончательно», что сердце
умерло и он живет в окаменении — и
даже если-бы возродилась надежда
возврата, она «потрясла-бы окончательно».

Но
вот возврат произошел! Неизвестны его
подробности — тайна, незачем и
касаться ее. Новая-ли это связь,
или новая форма влюбленной дружбы? Одно
ясно: есть пафос, расцвет, восторг…
«Баденский» период любви — «по
своему», или по настоящему — но
счастливой!

Тургенев
выехал в Петербург. Всего только еще
Берлин. Но как-бы и не уезжал. «Все время
я точно во сне; не могу привыкнуть к
мысли, что уже так далеко от Бадена, и
все, люди и предметы, проходят предо
мною как будто не касаясь меня». Он сидит
один в гостинице, ждет вечернего поезда
в Кенигсберг, но ни Кенигсберг, ни
Петербург, где его будут судить, нисколько
не интересны. Интересно, пленительно
только то, что происходит в Бадене. Как
Полина сидит в гостиной, играет на рояле
и поет романсы — собственного-ли
сочинения (она занялась этим в Бадене)
или, может-быть, Шуберта, например, тот,
редко исполняемый, который он так любил:
«Wenn
meine
Grillen
schwirren».
Виардо-муж «дремлет у камелька». Дети
рисуют, особенно Клавдия отличается,
«Диди», его любимица.

Наконец,
Петербург, «Hôtel
de
France» —
красная бархатная мебель, почтительные
лакеи, старые друзья Анненков и Боткин,
близкий суд. Но через
два часа по
приезде, снова вечером, он уже пишет в
Баден. «Не хочу лечь, не начав этого
письма, которое кончу и отправлю завтра».

На
другой день дел много. Во-первых, заезжает

168

к
«преступнику» председатель той самой
сенатской комиссии, которая будет его
судить. Затем, толчется вообще всякий
народ. Но самое главное — и об этом
подробно отпишет он Полине в тот-же
день — видел он Антона Рубинштейна.
Не только видел, но Рубинштейн успел
(не для Виардо-же, в самом деле) сыграть
все пятнадцать романсов Полины на слова
русских поэтов, успел одобрить их, и
многие его «поразили» (слава этих
романсов так и погребена в письмах
Тургенева). На следующий день обещана
встреча с издателем, «и тут уж мы насядем
на него вдвоем» — издателю явно не
отвертеться. А за всем тем… «как только
я остаюсь один, на меня нападает страшная
тоска. Я так хорошо приспособился к
тихой, очаровательной жизни, которую
вел в Бадене… Все время думаю о ней, не
в состоянии не думать, и то впечатление —
будто я во сне — …не покидает меня.

Чувствую,
что буду счастлив и доволен только когда
вернусь в благодатный край, где я оставил
лучшую часть самого себя. С завтрашнего
дня начинаю ждать писем от вас. О, как я
буду радоваться им!»

И
вот начинается петербургская жизнь:
обеды с Анненковым и Боткиным, театры,
посещения графини Ламберт, Филармоническое
общество, где Рубинштейн дирижирует,
заседания Комитета помощи литераторам,
званый вечер у итальянского посла. Князь
Долгорукий беседует с ним, князь Суворов
«в высшей степени любезен», один из
будущих судей его, «толстый Веневитинов,
которого вы знаете, объявил мне, что
дело мое пустяшное». И вообще все это
пустяки, шумный и пестрый сон, а важно
то, что «я почувствую себя счастливым
только когда вернусь в мою милую маленькую
долину». Важно то, чтобы не

169

запоздало
и не пропало письмо от Полины. А Петербург,
мягкая сыроватая зима, бал в Дворянском
собрании, где присутствует Государь и
у всех дам волосы напудрены или просто
распущены по плечам и связаны только
широкой лентой, сборище, где больше
красивых туалетов, чем лиц, нарядный
Петербург, задающий тон модам — тоже
случайное, тоже сон.

В
конце января решалось его дело. О нем
он ни слова не писал Полине. Но вот что
интересно: Виардо выступает в Карлсруэ
(«Орфей» для провинции), так пусть она
не забудет сообщить о дне спектакля. Не
хотелось-бы возвращаться в Баден, когда
ее там нет. «Надо, чтобы мне дано было
счастье видеть вас на вокзале — ведь
вы, надеюсь, встретите меня! Das
Herz mi rim Leide hupfen… Не
хочу об этом много думать; это такое
огромное счастье, что я наверно буду
мучиться предчувствиями и страхами,
что оно не сбудется… Но нет! Бог добрый,
и Ему приятно будет посмотреть на
человека, обезумевшего от радости»…

Наконец,
«суд» состоялся. Тургенев приехал
(вероятно, в карете), в Сенат. Чинные
служители, пристава, письмоводители.
Молчаливая зала — светлая и парадная.
За зерцалом важные старики в мундирах,
генералы, сенаторы — все знакомые.
Перед подсудимым извинились, что не
могут его посадить — и боялись его
больше, чем он их. Задали несколько
мелких вопросов. Потом провели в отдельную
комнату, посадили, дали толстую
переплетенную тетрадь.

— Видите,
где заложено бумажками, дело вас касается.
Просим письменно ответить.

Он
ответил, и с таким-же парадом уехал, в
великолепной шубе, с палкой, кутая
зябнувшие ноги в

170

теплом
меховом одеяле. Вечером ужинал, опять
с кем нибудь из судей. А Полине писал
так: «Не умею сказать вам, до какой
степени я постянно думаю о вас. Сердце
мое положительно тает от умиления, как
только ваш милый образ — не скажу:
является мне мысленно, так как он не
покидает меня — но как будто
приближается».

Далее
не выдерживает, переходит на немецкий
язык: всегда у него признак глубокого
волнения. «Все время чувствую на своей
голове дорогую тяжесть вашей руки и так
счастлив сознанием, что принадлежу вам,
что хотел бы изойти любовью, непрерывным
обожанием».

Суд
вынес решение 28-го января. Тургеневу
разрешили выехать за границу —
обязали только немедленно явиться в
случае вызова. (Окончательно оправдан
он был позже, 1 июня).

В
марте возвратился Тургенев в свой Баден.

*
*

Ясно,
он пускал тут корни. Хотелось осесть
как в Спасском. Хозяева дома, где он жил,
любили его, но считали неосновательным,
kindisch:
у немолодого, знаменитого писателя на
дверях пришпилена, например, записочка:
«г. Тургенева нет дома» — тщетная
защита от посетителей. Herr
Turgeneff
постоянно ходит к Виардо, а если у ней
малейшее нездоровье, или Диди лишний
раз чихнула, то тревожится безмерно,
навещает по несколько раз в день, посылает
записки. Все это «несолидно».

Тургенев
и сам чувствовал, что пора устроиться
удобнее (и еще ближе к Виардо). Он решил
строить дом.

171

Место
выбрал рядом с виллой Виардо —
десятины полторы земли с фруктовым
садом и старыми, вековыми деревьями.
Очень нравились они ему мощью своею,
зеленью. Даже кора деревьев была покрыта
изумрудным мхом. Особенно-же восхищал
родник в саду — чудесная ключевая
вода, крепость, прозрачность, холод…

Дом
строил архитектор-француз, в стиле
Людовика XIII
с башенками, аспидной крышей, просторными
светлыми комнатами, огромной театральной
залой, стеклянными дверями на полукруглую
террассу. Нужны были деньги — и
немало. Спасским управлял в это время
дядя Тургенева, Николай Николаевич,
бывший блестящий офицер, ныне опустившийся
неряшливый старик, склонный к плотоугодию
и хозяйство ведший неважно: Иван Сергеевич
и половины не получал того, что
следовало-бы.

Дядя
вечно кряхтел, жаловался на огромные
траты и вместе с Фетом осуждал
расточительность Тургенева (а Тургеневу
не нравилась дядина бестолковость, что
и привело к тягостному разрыву).

Постройка
шла медленно, более трех лет. Пока-же
тургеневско-виардовская жизнь
сосредоточивалась в доме Полины.

Романсы
ее в Петербурге напечатали, и вероятно,
кем-то они пелись. Но сама она не только
сочиняла их: в Бадене создала изящный
музыкальный центр. В саду у ней был
павильон с роялем, висели картины,
собранные мужем. По воскресеньям здесь
устраивались музыкальные утра. Пела
хозяйка, пели ея ученицы, выступали
известные музыканты. Все это — очень
модно, блестяще, с избранной публикой.

Позже,
когда заканчивался дом Тургенева
(1867-68 г.),

172

собрания
перенесли в его музыкальную залу: там
все получилось еще наряднее. Мудрая
Полина придумала удачную вещь: чтобы
давать возможность ученицам исполнять
легкие партии, ставила небольшие
оперетки. Тургенев тут оказался кстати —
некий русский Бембо при дворе герцогини
урбанской: сочинял текст. Поэт, слава
которого продвигалась уже в Европу,
писал для спектаклей Виардо фантастические
безделушки: Le
dernier
des
sorciers»,
«L^,ogre»,
«Trop
de
femmes» —
музыку к ним сочиняла Полина. Пьески
содержали много женских ролей. Сама
Виардо пела какого-нибудь принца,
ученицы — гаремных жен, и т. п. Людоеда,
колдуна, пашу изображал Тургенев.
Выходило тонко и художественно. Король
Вильгельм, королева Августа, великий
герцог баденский, принцы, принцессы,
дамы общества, знатные иностранцы,
артисты, русские князья, развлекавшиеся
в Конверсационсгаузе и гулявшие по
Лихтенталевской аллее — все это
заседало в зрительной зале. Утра проходили
успешно (одно представление перенесли
даже в Веймар, в настоящий театр —
как бы восстанавливая времена Гете.
Музыку Полины обрабатывал Лист). Попасть
на эти собрания — честь. Послушать
Виардо, светских девиц — приятно.
Поглядеть извесного русского писателя,
некоего белого медведя в роли колдуна —
забавно.

Награда
Полины, кроме рукоплесканий и рекламы
школы — королевские подарки. Она
получила, например, браслет. Луи Виардо
прекрасную вазу. Тургенев наград не
получает. Иногда ему весело, смешно.
Всегда радостно содействовать успеху
Полины. Но случается, что и тоскливо.
«Должен сознаться,

173

что
во мне что-то дрогнуло, когда я в роли
паши лежал на полу и заметил легкую
усмешку презрения на неподвижных губах
вашей надменной кронпринцессы».

Но
тут-же прибавляет: «При всем том, наши
спектакли были очень милы и приятны».

*
*

В
первом-же письме Тургенева графине
Ламберт из Бадена есть опасения, что их
переписка и дружественные отношения
могут прерваться. Он оказался прав.
Различия во многом между ними ширились.
Писание в духе «Отцов и детей» мало
графине нравилось, хотя по другому, чем
молодежи. Ей хотелось, чтобы он дал
«простую и нравственную повесть для
народа». (Тургенев блестяще защищал
свою художническую вольность: пишу о
чем хочу — куда клонится сердце —
это сущность искусства). Казалось ей,
что он отходит от родины. При ея мистическом
настроении — что он слишком далек
от веры, главное, удаляет от нея дочь.
Насчет родины Тургенев признался ей
сам: «Россия стала мне чужда, и я не знаю,
что сказать о ней». Против упреков насчет
дочери возражает — и не без горячности:
«Я не только «не отнял Бога у нея», но
сам хожу с ней в церковь… И если я не
христианин, то это мое личное дело,
пожалуй, мое личное несчастье».

Но
главное, конечно, в том, что изменилось
у него с Виардо. Что нашел он некий способ
нежного «вблизи-бытия», и вновь загорелся.
Правда, говорит он об этом скромно:
«Оттого-ли, что
мои требования стали меньше, оттого-ли,
что там

174

(в
Бадене) мое настоящее гнездо, только я
замечаю, что с некоторого времени счастье
дается мне гораздо легче». Но ведь не
мог он описывать графине слишком ярко,
как он любит Виардо.

Во
всяком случае, утешительница теперь не
нужна. Никогда графиня Ламберт не могла
соперничать с Виардо — даже в самые
трудные времена. Теперь победа великой,
двадцатилетней любви над чувствами
смутно-тонкими — окончательна. Письма
становятся реже. Попадаются фразы: «из
некоторых ваших выражений я должен
заключить, что вы сами сочли за лучшее
умолкнуть». И далее, уже в 64-м году:
«Я вам очень благодарен за ваше письмо,
хотя вы и браните меня, и прощаетесь со
мной».

Грустно
следить за умиранием долгих, чистых и
прекрасных отношений. Переписка увядает —
ничто не восстановит уже ея. Утешительница
необходима, когда Тургенев одинок. Но
с приближением Виардо не нужна. В одном
из «предсмертных» писем предлагает он
графине сделать так: если она, после
глубоких потрясений, ее постигших, хочет
со всем покончить с прошлым где одна
горечь: пусть ему не ответит — он
поймет. Он хотел-бы весьма скромного:
не поднимая ничего «со дна», установить
простой обмен дружеских писем, освещающих
жизненные события.

На
этом удержаться было нельзя. Графиня
умолкает. Быть может, в своей печальной
и холодноватой чистоте она и недовольна
несколько Тургеневым. Переделать его,
обратить — не удалось. Она навсегда
сошла с его пути. Нигде далее нет о ней
ни слова. Но ея облик навсегда с ним
связан, сквозит в каждом письме его к
ней.

175

Мы
знаем о ней лишь еще то, что Тургенева
она не пережила: скончалась в 1883 году.

*
*

Итак,
Виардо рядом — Виардо в хорошей
полосе, как то «отвечающая», как то
«позволяющая» себя любить. Природа,
леса, зелень. Довольство, охота. Медленно
возводящийся, но, наконец, готовый
собственный дом. В нем бывает прусский
король. Есть и верные друзья —
Полонский, Фет. Есть и немецкие: Людвиг
Пич, литератор, критик, восторженный
обожатель Тургенева. Он нередко гостит
в Бадене — дружит и с Виардо. В новом
доме всегда ждет его комната: «la
chamber
de
Pietch
vous
attend».
В саду, у любимого ручейка, небольшой
павильон. Там утром можно пить чай с
тем-же Пичем, любоваться видом гор,
заросших лесом, зелеными лугами
Тиргартенталя. Где нибудь вдалеке руины
древних замков — Иффецгейма, еще
иных. Тургенев много и добродушно
рассказывает — он в домашнем костюме,
несмотря на западничество свое —
иногда в русской косоворотке, сверх нея
сюртук. Пич слушает с благоговением.
Для честного, немудрящего немца каждое
слово Тургенева — золото. Говорят
об искусстве, России, литературе. Перед
завтраком обсуждают трудные места
переводов — «Дыма»-ли, других-ли
произведений. Завтрак в столовой,
отделанной деревом — окна глядят на
простор, зелень. Кабинет с картинами
старых голландцев. Библиотека — не
такая, как в Спасском, но все-же библиотека.
За садом и за забором дорогие соседи.
Туда во второй половине дня направляется
Тургенев, иногда в

176

той-же
косоворотке запросто, как домой. опирается
слегка на палку, поправляет седые кудри,
на ногах его мягкая обувь: начинается
подагра, иногда мучит его. За ним лохматый
Пегас. Старик Виардо что-нибудь работает —
знаменитый друг обрусил весь дом: Полина
сочиняет романсы на слова русских
поэтов, Луи переводит на французский
русских авторов и самого Тургенева.
Девочки уже большие. Поют, рисуют. Диди
может прекрасно изобразить ко дню
рождения Тургенева Св. Семейство. В доме
постоянно и «чужие» девицы: их обучает
Полина пению. Есть иностранки, есть
русские. Из Карлеруэ приезжает с мамашей
молоденькая русская графиня, одна из
богатейших невест Европы — за большие
деньги берет уроки (певицы из нея не
вышло, но Виардо в ней след оставила).
Полина седовата, но жива, бодра, черные
ея глаза сияют. Если графиня не разучила
каких нибудь упражнений, она недовольна,
глаза неласковы.

— Я
не могла, мадам Виардо… мне не удается…
это трудно.

Девушка
робеет и стесняется.

— Еще
раз. Проделаете еще раз.

— Это,
кажется, мне не по голосу.

— Нет,
это вам по голосу.

Полина
Виардо знает, что говорит. И опять
начинаются упражнения.

Иногда
осторожно отворяется дверь, на пороге
огромный Тургенев. Он придерживает
своего Пегаса. Виардо смотрит на него
тоже не без строгости. На лице его слегка
виноватое выражение. Она продолжает
свой урок.

— Только,
чтобы ваш Пегас не завыл. Уж пожалуйста.

177

Тургенев
садится покорно, скромно. Грозит Пегасу.
Тот усаживается у его ног, высовывает
длинный, розовый язык. Дышит часто,
оттягивая назад брыли, умными глазами
глядит на графиню, иногда слегка
повизгивает. Хозяин испуганно зажимает
ему рот, отрываясь от палки, на которую
опирается.

— Ну
вот, вы видите, теперь у вас понемногу
налаживается. Не думайте, что искусство
простая вещь. Везде нужна воля, надо
преодолеть себя. Тогда и выйдет. То, что
я говорю вам, вы должны исполнять. И все
будет хорошо.

Если
месяц этот август или сентябрь, то
Тургенев с Луи Виардо могут и закатиться
на охоту. В Бадене не то, что в Спасском:
Афанасия и Полесья нет, но есть отличные
фазаны, куропатки. Охотники наезжают
нарядные, титулованные, с титулованными
собаками. Но Тургеневский Пегас тоже
на высоте. Например, под Оффенбургом,
выходит линия охотников из леса на
опушку. Впереди поле. Пегас прямо тянет
на купу земляных груш. Соседние собаки
ничего не чуют, а он ведет — как-бы
не осрамиться — вдруг окажется жалкий
зайчишка. Но Пегас ведет уверенно.
Стойка. Два чудесных фазана вырываются
из под нея. Тургенев дуплетом кладет
обоих — и счастлив. Зато какой ужас,
когда смажет! Немолодой, громадный
человек бросается на землю, кричит:

— Нет,
после этого жить нельзя!

По
вечерам ходят они с Пичем к Виардо. Там
серьезная музыка: Бетховен, Шуберт,
пение хозяйки, долгие разговоры. Раньше
часа, а то и двух, не расходятся. Бывает,
что вернувшись, Пич беседует с Тургеневым
еще в саду — в лесу аукает сова, ручей
тургеневский журчит. Грушевые, ореховые
деревья

178

чуть
шелестят. Пегас прислушивается. Что-то
чует, ворчит, фыркает. Над дальними
лугами бледно-романтический туман,
звезды на небе, безответная луна,
восторженный Пич.

Мир
и идиллия. Казалось-бы, вот жизнь полная,
мудрая, среди поэзіи, любви, искусства,
книг —
далекая от шума и базара.

Но
у ней есть и другая сторона. Не один
блеск звезд и мелодии Шуберта доходят
в Бадене до Тургенева. Есть и
«действительность». Есть накопляющийся
горький о ней опыт. В том-же сердце живут
яды, его отравляющие.

После
«Отцов и детей» нет покоя душе Тургенева.
С Виардо так или иначе налажено, с
Россией, литературой разлажено. Трудно
забыть оскорбления — и они все растут.
Число недругов не убывает. Не только
Некрасов и «Современник», но и Катков
со своим «Русским Вестником» оказываются
врагами. Само то, что в России делается,
и радует, и раздражает.

Нелепое
чванство молодежи, разгул «левизны»,
нигилизма, готовящаяся нечаевщина… А
на другом конце — «свет», чиновничество,
мракобесие: тоже не лучше.

Из
сложных и горьких чувств возник «Дым» —
главнейшая вещь баденской полосы. В нем
давняя черта, еще молодого Тургенева —
холодная насмешка и пренебреженье, яд,
хуже того: брезгливое презренье к
обществу и людям. Всем досталось,
генералам и политикам, Губаревым и
молодежи, болтунам и лжепророкам. Одно
вознесено: любовь. Она одна священна,
написана полным тоном. И это любовь
страсть, разрушение, любовь-беда, болезнь.
Ирина и

179

Литвинов —
лишь вокруг них кипит пламя — остальным
нет пощады. «Добрый» Тургенев, умевший
и обласкать, и помочь, очаровать —
тут жесток. В «Дыме» мало человеколюбия.
Надо прибавить: именно это язвительное,
не-человеколюбивое
и не удалось ему. Гоголь стоял на великом
сарказме, трагическом. Насмешка Тургенева
вышла некрупной — не идет в сравнение
с
любованием
лучших его вещей.

И
все-же «Дым» замечательный роман,
двусторонний, двухстворчатый,
неудачно-удачный, окрыляющее-пригнетающий.
Отразил он создателя своего, двуликого
Януса. В воздухе «Дыма», в душевном
настроении: «все дым», все белые клочья,
летящие из трубы паровоза, безвестно
развеивающиеся — жил одной стороной
своей баденский Тургенев. Как связать
это с высочайшими, нежнейшими чувствами
к Виардо?

В
67-м и 68-м г. г. он вновь ездил в Россию —
по делам Спасского (денежным). Был опять
и в Берлине, и в Петербурге, видел немецких
художников, петербургских Анненковых,
мценских Борисрвых и орловских купцов,
купивших у него рощу (из этой рощи и
начал он «откладывать на приданое
Диди»). Прошло двадцать пять лет, как он
познакомился с Виардо, и вот что он ей
пишет из всей пестрой сутолки путешествия:
«Пожалейте вашего бедного друга —
в особенности за то, что он расстался с
вами. Никогда
еще
разлука не была так тяжела: я ночью
плакал горькими слезами». «Ах, мое
чувство к вам слишком велико, могуче. Я
больше не могу, не в состоянии больше
жить вдали от вас»… «День, когда мне не
светили ваши глаза, для меня потерянный
день».

Опять
то-же, что было и в 64-м году: жизненные

180

дела,
счеты с дядей, школа, устроенная на его
средства в Спасском, мужики, «запах
дегтя от смазных сапогов двух попов из
Спасского, которые пришли навестить
меня» — все это пустяки, скучно,
ненужно. А вот, в Петербурге: «Я с нежностью
прохожу мимо дома, где вы останавливались,
когда были в Питере. Сколько воспоминаний!
Так давно это было — четверть века,
а я так живо все помню… Это потому, что
эти воспоминания связаны с другими,
которые продолжаются и поныне почти
без перерыва…» Горькие годы забыты?
Забыты страдания Куртавенеля, стенания
в письмах к графине Ламберт? А осталось
такое: «Незачем и говорить вам, как много
я думал и думаю о Бадене. Буду
счастлив только когда вернусь туда».

Точно
бы две половины, два мира. В одном
Некрасовы и Губаревы, Катковы, Суханчиковы
и Бамбаевы. Газеты, денежные дела,
семейные, ссоры, политика, может быть
даже «прогресс», может быть, родина.
Здесь всегда можно ждать оскорблений,
непонимания. Вечно надо что-то устраивать:
добиваться от дяди побольше доходов,
выдавать замуж дочь, выслушивать
истерические нападки Достоевского
(посетившего его в Бадене, безумно
раздражившегося барственностью Тургенева
и тем, что был должен ему, и западничеством
«Дыма», и каретой Тургенева). Этот мир
точит, мельчит, разжигает тщеславие.

В
другом мире — «только у ваших ног
могу я дышать» — Полина Виардо, Ирина,
безмерность любви, горы, зелень, родник,
птицы, звезды над Баденом. Любовь и
природа — это действительно его
животворило.

Одной
ногой здесь, а другой там, пред зрелищем

181

последней
тайны: Смерти, все упорнее заглядывавшей
в глаза, и жил Тургенев в Бадене. Быть
может, он непрочь был и закончить дни
свои на берегах Ооса, в германской
светло-зеленой стране, на подобие Гете,
Петрарки в Воклюзе, Бембо близ Падуи.

Но
все вышло иначе. И мирное житие кончилось,
и любовь еще раз обманула.

182

Источник

Тургенев тихвинские праздники

ТИХВИНСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Читайте также

Праздники

Праздники

Праздники

Праздники

Праздники

Праздники

ПРАЗДНИКИ

Праздники

Праздники

Праздники

Праздники

Праздники

Иван Тургенев — биография

Детство

Литературная деятельность

Могут быть знакомы

Личная жизнь

Причина смерти

Лучшие произведения

Ссылки

Шестидесятые годы.