Русский толстый журнал как эстетический феномен
Журнальный зал
Содержание
Журнальный зал
Ольга Майорова
Бессмертный Рюрик
Празднование Тысячелетия России в 1862 г.
1. Сакрализация варяжской легенды: миф о «полюбовной сделке» в николаевскую эпоху
В сентябре 1862 года пышно праздновалась завораживающая годовщина — тысячелетие России. Власть торжественно отмечала легендарное событие — призвание варягов, приход князя Рюрика с братьями и дружиной в славянские земли. Легенда о приглашении варягов дала обильные всходы в исторической мифологии прошлого века.
В рамках традиционной историографии, восходящей к XVIII в., призвание варягов представало точкой отсчета российской государственности, по словам Карамзина, — «происшествием важным, служащим основанием Истории и величия России» (Карамзин, I, 26). Следуя В.Н. Татищеву, Г.-Ф. Миллеру и, главное, А.-Л. Шлецеру, «сформулировавшему основной постулат норманской теории» о том, что скандинавы основали российскую державу (Хлевов 1997, 14) 1, Карамзин отождествлял призвание варягов с «основанием монархии». Однако в отличие от Шлецера, считавшего началом российской государственности норманское завоевание, Карамзин преподносил это событие как добровольное призвание. Напомню, что летопись приписывает послам славянским, отправившимся за море, крылатую фразу: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: идите княжить и владеть нами». Уже эта фраза позволила трактовать приглашение варяжских князей как «удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай», определивший уникальный характер российской монархии и по сути выводивший ее за пределы сложившейся исторической парадигмы: «Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие <…> в России оно утвердилось с общего согласия граждан», «славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов» (Карамзин, I, 69; курсив мой. — О.М.).
По мнению исследователей николаевской эпохи, легенда о призвании варягов приобрела канонический характер в 1830-1840-е годы, получив тогда статус официальной версии начального события, определившего уникальную природу российской государственности и прежде всего самодержавия как добровольно установленной народом власти (см.: Wortman 1995, 299). Апеллируя к авторитету Карамзина, М.П. Погодин превратил эту чудесную легенду в базовую политическую модель русской жизни, обнаруживая плоды призвания на всем пространстве русской истории: «Как на Западе все произошло от завоевания, так у нас происходит от призвания, беспрекословного занятия и полюбовной сделки» (Погодин 1846, I, 62). Настоящее время в процитированной фразе — свидетельство длящегося характера «сделки», многократно подтвержденной историей. Погодин находил даже прямые параллели «призванию», своего рода исторические рифмы: «Поселение Олега в Киеве было так же мирно, как и Рюриково в Новегороде», наследник Рюрика был «принят в Киеве без сопротивления» (Там же, 42, 62).
Трудно было, конечно, интерпретировать неясные обстоятельства призвания как «полюбовную сделку», тем более что приходилось противостоять авторитетным сторонникам теории завоевания — Миллеру, Шлецеру, Ф. Крузе, а много позднее и такому сильному оппоненту, как С.М. Соловьев. Автор «Истории России с древнейших времен» признавал за варягами «великое значение» как за основателями государства, но решительно перечеркивал миф об уникальной в истории «полюбовной сделке», демонстрируя вынужденный и повсеместный характер приглашения воинственных иноплеменных вождей (Соловьев 1851, 90). Отстаивая свою позицию, Погодин еще в 1840-е годы нашел остроумный выход из положения, прибегнув к сюжетной инверсии: о существе исходного события он судил по результатам. Погодин признавал: «Призвание и завоевание были в то грубое, дикое время, положим, очень близки, сходны между собою, разделялись очень тонкой чертою, — но разделялись!» Доказательством служили отнюдь не летописные свидетельства, не вновь найденные источники, не сопоставление фактов, но последующая и текущая русская история — то есть плоды призвания: «Тонкое различие зерен, — писал Погодин, — обнаруживается разительно в цветах и плодах» (Погодин 1846, I, 62). Союз любви, соединяющий монарха с подданными на всем видимом пространстве русской истории, — неопровержимое и, пожалуй, главное свидетельство некогда заключенной «полюбовной сделки». В этом рассуждении с поразительной наглядностью обнаруживается логика мифологизации истории, питавшаяся потребностью возвести существующую власть к высокому прообразу, который, в свою очередь, постулируется как идеальная проекция той же самой существующей власти.
Эта трактовка института самодержавия определила разногласия Погодина со славянофилами, безоговорочными сторонниками концепции добровольного «призвания», абсолютно чуждыми, однако, стремлению оправдать существующую власть. П.В. Киреевский возражал Погодину на страницах «Москвитянина»: «…призвание и завоевание не только не были близки одно к другому, но были прямо одно другому противуположны. Отсутствие личной земельной собственности <…> принадлежность земли целой общине <…> — одно из коренных отличий всех славянских народов, совершенно несовместимое с завоеванием; оно у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но, как известно, и до сих пор существует» (Киреевский 1845, 17-18; здесь и далее в цитатах курсив оригинала). Теория норманского завоевания представлялась славянофилам настолько ошибочной, что даже то внешнее и эпизодическое ее сближение с добровольным призванием, которое допускал Погодин, сигнализировало о ложном понимании отечественной истории и природы самодержавия. Киреевский, во-первых, выводил «призвание» за рамки исключительно русской истории, сделав его достоянием общеславянского прошлого (параллельными примерами из истории других славянских народов он уснащал свою статью), во-вторых, противился властному императиву, признанию за правителем права «покорить и держать в повиновении»: вождь народа — это «его средоточие, знамя его единства», отнюдь не «покоритель» (Там же, 28).
«Вы смешиваете <…> историю государственную с историей племенной», — защищался Погодин, отсылая своего оппонента к летописным рассказам о «покорении» и «повиновении». Разрушая «родную славянскую утопию» Киреевского, посягая на его «привлекательные образы», Погодин в свою очередь рисовал утопическую картину, правда, куда менее привлекательную: славянофильская утопия братства замещалась легендой о «полюбовном» завоевании и «полюбовном» подчинении. В России, утверждал Погодин, «самое завоевание не имело характера западного»: «Наш народ подчинился спокойно первому пришедшему», поскольку наделен «двумя высочайшими христианскими добродетелями, коими украшается наша история», — «терпением и смирением». Отсюда оставался один шаг до благостной картины всего имперского нарратива русской истории, и Погодин этот шаг сделал: «Киев еще менее покорил себе древлян или радимичей, нежели Москва покорила Тверь или Россия — Финляндию» (Погодин 1845, 50-51, 54-56).
Итак, призвание варягов предстает в трактовке Погодина в провиденциальном ключе: как основной параметр национальной судьбы, как вечный оплот противостояния Западу, как залог длящегося благополучия державы и нерушимого союза власти с народом. «Бессмертное в российской истории» событие (Погодин 1846, I, 39), «призвание» эхом проходит через разные эпохи, проецируясь на всю историю взаимоотношений русского народа с самодержавной властью. Во все периоды русской истории и для всех социальных слоев «наш государь был званым мирным гостем, желанным защитником, а западный государь был ненавистным пришельцем, главным врагом, от которого народ напрасно искал защиты» (Там же, 64).
Позиция Погодина была близка официальной или даже совпадала с ней. В николаевскую эпоху власть твердо узурпировала варяжскую легенду — настолько твердо, что возникший тогда спор о возможной передатировке «призвания» вызвал вмешательство царя, был решительно пресечен, а затем и решен ни более ни менее как высочайшим распоряжением. При этом именно на мнение Погодина и опиралась власть.
Спор вокруг передатировки «призвания» был инициирован Соловьевым: в первом томе «Истории России…», вышедшем в 1851 году и сразу вызвавшем гулкий резонанс, он относил приглашение варягов не к 862 году (что согласовалось бы с летописью Нестора и «Историей» Карамзина), но отодвигал его на десятилетие в прошлое, ссылаясь на мнение академика Ф.И. Круга, который много ранее предложил передатировать «призвание» на основании косвенных данных (см.: Соловьев 1851, 91). «Всякий осторожный исследователь, — возмущался Погодин, — должен принять замечание, как принадлежащее известному ученому, к сведению, впредь до точнейшего исследования, — и только! Но один новый автор, в книге, названной им «Историею России», без дальных толкований, ставит 852 год началом истории русской <…> Грустно видеть такое легкомыслие при рассуждении о важнейших исторических вопросах» (Погодин 1852, 54). Легкомыслие оказалось заразительным. Первый номер «Журнала Министерства внутренних дел» за 1852 год открывался анонимной статьей «Тысячелетие России» (перепечатанной затем в «Московских полицейских ведомостях»), где категорически утверждалось: «Летоисчисление первой нашей летописи <…> должно быть исправлено», «древнейшие события русской земли <…> должны быть подвинуты на десять лет вперед. Поэтому и призвание первых русских князей должно отнести <…> от Рождества Христова к 852 году». Завершалась статья высокопарными словами — чем-то вроде поздравления соотечественников: «Итак, с наступившим 1852 годом свершилось тысячелетие с тех пор, как первые семена государственной жизни брошены были на почву русскую» (ЖМВД. 1852. № 1, 8).
Выдвинутая версия получила немедленный отпор как «произвольное предположение», плод беспочвенных усилий «новых мыслителей» и «немецких ученых» (Устрялов 1852, стлб. 1394, Хавский 1852). Попытка передатировать «призвание» — сдвинуть начало русской истории — воспринималась как посягательство на сакральную дату. «Есть в Истории священные числа, — писал Погодин, — священные имена, священные убеждения, к коим прикасаться должно с крайней осторожностью, и без достаточных причин не колебать их в народных верованиях. Рюриком начинается русская история; в 862 году положено основание русскому государству, — так записано в первой нашей летописи; так учились мы; так думали наши отцы; так повторяет весь русский народ…» (Погодин 1852, 53; Барсуков XII, 65). Эту логику сакрализации варяжской легенды воспроизвел и сам Николай.
В августе 1852 года министр народного просвещения П.А. Ширинский-Шихматов представил царю доклад, являвший собой подробное опровержение попыток передатировать «призвание». Ссылаясь на статьи Погодина и опираясь на мнение специально привлеченных экспертов-историков (Н.Г. Устрялова и Я.И. Бередникова), Ширинский-Шихматов приходил к категорическому выводу: «…нет решительно никаких основательных причин сомневаться в годе призвания великого князя Рюрика и <…> отодвигать десятью годами назад эпоху тысячелетия Российского государства, которая, по ясному и неоспоримому свидетельству Нестора, наступит в 1862 году» (Сборник постановлений по Министерству народного просвещения, 1386, 1388-1389). На подлиннике доклада Ширинского-Шихматова сохранилась собственноручная запись Николая: «Того мнения и я, ибо так учен был в свою молодость, и слишком стар, чтоб верить другому» (Там же, 1386; Барсуков XII, 67).
Срок давности, усвоенная привычка, высокий пиетет, окружавший традиционную датировку «призвания», диктовали решение императора. Николай I официально признал 862 год началом государственной жизни России, по сути придав этой дате сакральный статус символического атрибута власти. 21 августа 1852 года последовало высочайшее повеление «держаться строго летоисчисления преподобного Нестора и руководствоваться оным в точности во всех учебных заведениях Министерства народного просвещения» (ЖМНП, 1852, № 11, 20; официальная часть). Монаршим решением легендарное «призвание» объявлялось государственным событием, или, как без малейшего оттенка иронии писал позднее один из участников этой полемики, царь издал повеление «об утверждении 862 года началом Российского государства» (Хавский 1862).
* * *
Таким образом, тысячелетие России предстояло праздновать в 1862 году. Не было бы, однако, ничего удивительного, если бы эта годовщина осталась тогда забытой. Обстановка в стране столь кардинально изменилась, проводимые Александром II реформы столь глубоко захватили и уже частично трансформировали общество, направив государственную жизнь в новое русло, что «завещанный» Николаем юбилей мог показаться просто неуместным — торжеством старой, николаевской России, от которой новое царствование недвусмысленно (хотя далеко не всегда явным образом) отказывалось 2. Уклониться от празднования тысячелетия было тем легче, что 1862 год сулил другую годовщину — бородинскую, окруженную в общественном сознании героическим ореолом 3.
Тем не менее Александр II предпочел отметить тысячелетие России и развернул масштабную подготовку к этому торжеству. За полгода до праздника, после очередного совещания о предстоящем юбилее, министр внутренних дел П.А. Валуев записал в своем дневнике: «Государь занимается этим предметом» (Валуев 1961, 1, 158). Александр в самом деле принимал непосредственное участие и в составлении церемониала, и в обсуждении проекта памятника «Тысячелетие России», открытого и освященного на празднике. Император воспользовался легендарной годовщиной, чтобы устроить грандиозный спектакль, рассчитанный на всероссийского зрителя и призванный утвердить в массовом сознании образ нового царствования. То обстоятельство, что начало нового тысячелетия русской истории совпало с эпохой кардинального преобразования государства, было использовано. Устроители торжества придали этому совпадению символический смысл, превратив праздник в зримое свидетельство новой стратегии власти — той модели самодержавия, которую пытался реализовать Александр II, сложным образом выстраивая ее по отношению к царствованию Николая. Александр апеллировал к унаследованной от отца политической мифологии (и тем самым явственно связывал две эпохи), но вместе с тем существенно эту мифологию модернизировал (и тем самым маркировал отказ от базовых моделей николаевского царствования).
2. Новгородский спектакль:
театрализация «полюбовной сделки»
В качестве главной сценической площадки праздника был выбран Великий Новгород. Ни первопрестольная, ни официальная столицы не подошли на роль центра общероссийского торжества, каким изначально мыслилось празднование тысячелетия России. Город Рюрика, «место рождения» российской государственности (СПбвед. 1862, 18 авг., № 179; Мвед. 1862, 17 авг., № 180), «колыбель царства всероссийского», как сказал император в праздничной речи, обращенной к новгородскому дворянству (Татищев, I, 446; СО, 1862, 12 сент., № 219), — таким рисовала Новгород юбилейная риторика, мотивируя тем самым выбор места торжества. Новгород являл собой роскошно декорированную площадку для театрализации «полюбовной сделки» власти и народа. Устроив праздник в городе Рюрика, Александр II воспользовался мифологией николаевской эпохи, чтобы придать ей, однако, новые коннотации.
Согласно печатным отчетам о торжестве, толпы простонародья составляли непременный фон почти каждой сцены, а слова об «огромном стечении народа» на празднике не сходили со страниц газет (Мвед. 1862, 12 сент., № 199; Спч., 1862, 10 сент., № 243). В сообщениях официального издания Министерства внутренних дел — газеты «Северная почта», для которой отчеты о празднике писал и редактировал сам министр Валуев 4, — народное участие подавалось как стихийное и «наивная» трактовка праздника настойчиво акцентировалась: «Новгород переполнен народом <…> Народ называет этот съезд ярмаркою» (перепечатано: Мвед., 13 сент., № 200). Все подобные пассажи выдержаны в духе обычных в таких случаях описаний народного энтузиазма. Однако на новгородском празднике собравшиеся толпы не просто изображали ритуальное одобрение и восторг. Хотя народ здесь выступал в традиционной роли статиста, но такого статиста, без которого смысл всего спектакля пропадал.
По задуманному сценарию, Александр II дважды приплывал к своим подданным (напомню, что, согласно летописному рассказу, послы славянские ходили «за море» приглашать варягов). Открывался праздник прибытием в Новгород парохода с царем. Александр с семьей и огромной свитой плыл по реке Волхов от Соснинской пристани до Новгорода, где ему была подготовлена пышная встреча. Собственно, речное сообщение с Новгородом было тогда самым удобным, и можно было бы считать, что чисто прагматические соображения диктовали выбор этого пути, если бы на следующий день, под конец праздника, царь вновь не предпринял путешествия: он поплыл на катере от Новгорода до Рюрикова городища — легендарного места обитания Рюрика. В обеих поездках Александра встречали ликующие толпы. Согласно замыслу, в ходе торжества разыгрывалась ситуация прихода правителя к народу.
Когда царь только плыл в Новгород, «берега близ деревень украшены были декорациями из зелени, вензелями их величеств и разноцветными флагами; народ собирался густыми толпами, приветствовал и провожал проходивший пароход громкими «ура»» (сообщение «Северной почты», перепечатанное многими газетами: Спч., 1862, 10 сент., № 243; Мвед., 1862, 11 сент., № 198; Рмир, 1862, 15 сент., № 36). По описанию корреспондента «Северной пчелы», в Новгороде к прибытию парохода «вокруг Кремля весь берег устлан был народом» (Спч., 1862, 11 сент., № 244). Этому сообщению вторил сотрудник другой газеты: «Народ покрывал собой весь берег, собралось более 10 тысяч» (СО, 1862, 11 сент., № 218). Некто Василий Колохматов, автор посвященной празднику брошюры для народа 5, рассказывал, что в ожидании царя «все население Новгорода покрыло берега Волхова, мост, всю набережную до царской пристани и от нее до крепостной стены»: «Надо было видеть эту огромную массу народа, оставившего домы свои пустыми, чтобы взглянуть на своего державного Отца!» (Тысячелетие 1863, 26). Наконец, по словам Валуева, организатора и официального интерпретатора торжества, «толпы народа уходили далеко от города по обоим берегам реки в надежде несколько ранее завидеть приближение парохода, на котором ожидалось прибытие государя», «у пристани и в городском саду столпились еще более густые массы народа», а перед самым появлением парохода начался звон во всех церквах: «Была торжественная минута. Со всех сторон слышалось: «Царь едет! Царь едет!» — и эти возгласы звучали необыкновенным умилением. Звон продолжался с лишком четверть часа, прежде чем мы ясно могли увидеть приближающиеся пароходы <…> Раздались громкие, затем уже не умолкавшие крики «ура». Я был свидетелем всеобщего порывистого одушевления. Лица всех званий и возрастов ему одинаково поддавались» (Валуев 1888, 2-3).
Встреча Александра II в Рюриковом городище описывалась уже совсем в экстатических тонах: «Когда он сходил на берег, народ под ноги его бросал свои поддевки и платки и кричал: «Ура тебе, Александр Николаевич!» При отъезде его слышались голоса: «Спасибо, батюшка, Государь, что посетил нас»» (М.Р. Из Новгорода // Спч., 1862, 13 сент., № 246). По воспоминаниям Валуева, в Рюриковом городище царь «был встречаем с неимоверным восторгом», «от криков «ура» дрожал воздух» (Валуев 1888, 11). «Тут комментариев не нужно, — восклицал корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», — когда видишь царя среди народа, когда видишь эти восторженные и благоговейные взоры толпы, когда слышишь их оглушительные крики, которыми народ встречает Государя <…>» (Эвальд 1862 № 212).
Все приведенные сообщения, по преимуществу газетные, цитируются здесь отнюдь не в качестве документа, свидетельствующего о реальной — по-видимому, довольно сложной — обстановке торжества: недаром правительство, опасаясь возможных эксцессов на празднике, приняло ряд превентивных мер 6. Задача настоящей статьи заключается не в реконструкции реальной картины новгородского торжества (что потребовало бы работы с другими источниками), но в выявлении мифологических представлений, предопределивших поэтику праздника, сформировавших его ритуальное пространство и в конечном итоге призванных утвердить в массовом сознании образ нового царствования. Приведенные официальные и полуофициальные сообщения, фиксировавшие желаемое, позволяют судить о том сценарии, который стоял за торжеством.
От обычных встреч царствующей особы, сопровождавшихся ритуальным всплеском народного энтузиазма, новгородский спектакль отличался маркированностью места действия. Инсценировалась история основания монархии, метафорически повторялся приход варягов: царь приплывал к восторженно встречавшему его народу, градуированно приближаясь к той точке пространства, где, по легенде, некогда жил Рюрик. Такая интерпретация праздника с разной степенью отчетливости — иногда очень глухо — но все же звучала в газетных отчетах: «Новгород как бы снова стал столицей; он, кажется, видел перед собою свое прежнее время <…> И невольно уносилась мысль вдаль, к тому времени, когда на эту же землю вступил первый князь Рюрик, чтобы править народом» (Письмо нашего первого корреспондента // СО, 1862, 11 сент., № 218). Как замечал в своем рассказе о празднике корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», «тут ступаешь по тысячелетней почве, и, кажется, самый воздух пышет на вас историей» (Эвальд 1862, № 196). Представление о повторенном — разыгранном в Новгороде — начале российской истории отложилось и в более поздних отзывах о торжестве. Несколько лет спустя Ф.И. Тютчев писал дочери, А.Ф. Аксаковой, из Старой Руссы, вспоминая новгородский праздник, на котором они оба присутствовали: «Весь этот край, омываемый Волховым, это начало России, к которому она возвратилась ненадолго» (ЛН. Т. 97, кн. 1, 338) 7. Наконец, в мемуарах Валуева, режиссера новгородского спектакля, есть замечательная «подсказка». Описывая ход царского корабля, сопровождавшегося по обоим берегам Волхова церковными процессиями и богослужебным пением, он заметил: «Казалось, что благословение Божие нисходило, при звуках того пения, на Государя и на его путь и на то державное намерение, с каким путь им был предпринят». Далее Валуев добавлял: «Прошлое воскресало пред настоящим. Древний Новгород единился с нынешним» (Валуев 1888, 3, 7). Прибытие царя в Новгород и поездка в Рюриково городище — символическое повторение державного пути легендарного варяжского князя — составили начало и финал праздника, впечатляющую рамку торжества.
Не менее важную нагрузку несла одна из центральных церемоний праздника — коленопреклоненное благодарственное молебствие на Софийской площади Новгородского Кремля. После отслуженной в Софийском соборе литургии, на которой присутствовала августейшая семья, начался крестный ход: митрополит Петербургский и новгородский Исидор, архиереи, придворные певчие вышли на площадь и объединились здесь с местным духовенством, которое несло хоругви, кресты и иконы. Александр II, императрица, наследник престола и свита сопровождали церковное шествие, «певчие пели «Спаси, Господи, люди Твоя», а в войсках музыканты играли «Коль славен наш Господь в Сионе»» (Росляков 1901, 372). Затем последовало молебствие, подававшееся прессой как визуальное подтверждение мифологии «полюбовной сделки»: «Нет слов, нет средств выразить все, что <…> переходило само собою от сердца к сердцу и соединяло всех в одном чувстве от царя до подданного! <…> Царь отдавал свое сердце в руце Божии, и народ, с своей стороны, приносил свое сердце в дар Царю» (Письмо нашего первого корреспондента // СО. 1862, 11 сент., № 218). Эта цитата из «Сына отечества» не потонула в газетных сообщениях. Она была включена в появившуюся год спустя брошюру для народа, специально посвященную празднику и носившую явно заказной характер (см.: Тысячелетие 1863, 33). Брошюра, написанная от лица непосредственного участника торжества, претендовала на статус живого свидетельства и не содержала ни одной другой ссылки на печатные источники. Исключение, сделанное для приведенной цитаты, знаменательно: она явно расценивалась автором брошюры как точная интерпретация происходившего. Наконец, еще в одной статье «Сына отечества» — передовой, напечатанной в самый день праздника, — выбранная риторика также отсылала к мифологии «полюбовной сделки»: «Тысячелетняя Россия верит в своего Царя и, крепкая этой верою, спокойно отдает ему свою судьбу, убежденная, что новое тысячелетие ее существования откроет для нее ряд дней благоденствия и спокойствия» (СО. 1862, 8 сент., № 216).
Разыгрывая легендарное событие, власть метафорически подтверждала свою природу — как власть, добровольно установленная народом, плод длящейся «полюбовной сделки». Однако теперь «полюбовная сделка» рисовалась не только в противопоставлении Западу, но и по аналогии с протекавшими в Западной Европе политическими процессами, которые вели к обновлению династических режимов. Как показал Ричард Вортман, официальные церемонии начала 1860-х годов, в частности, путешествия Александра II по провинции и праздник тысячелетия России, служили визуальным выражением той концепции «народной монархии», которую утверждал император, позаимствовав модель на Западе, у Наполеона III, но сохраняя ее национальную «оправу» (Wortman 1990; Вортман 1998). Если власть ориентировалась преимущественно на Францию (особенно в первое десятилетие александровского царствования), то в общественном сознании актуализировались и другие параллели. В. Скарятин, публицист официозного толка, незадолго до новгородского праздника проецировал отечественную ситуацию на итальянскую, сравнивая русского царя с первым королем объединенной Италии Виктором-Эммануилом, вождем «освобожденного народа»: «Редкое счастие выпало на долю России: в тот опасный и важный момент, когда перетерлись все винты, все колеса старой машины, на престоле ее явился человек, в доброй воле и великодушном сердце которого хранится источник мира и прогресса нашего отечества <…> Тот же крепкий узел любви, который соединяет итальянскую нацию с троном короля — честного человека, сужден и России» (Спбвед., 1862, 17 авг., № 178). Образ обновляющейся Российской монархии рассматривался сразу в двух перспективах — в собственно русской (как реализация «генетически» заложенных возможностей) и в европейской (как часть широкого процесса обновления династических режимов). «Полюбовная сделка» приобретала выраженную западническую, составляющую, представала русским вариантом того союза правителя с подданными, которого только добивались в странах Западной Европы, но который принадлежал России «от рождения».
Чтобы создать европеизированный образ «народной монархии», организаторы торжества использовали традиционную метафорику, но вместе с тем существенно ее модернизировали, обогатив новыми коннотациями. Попытаемся проследить, как на празднике функционировала и одновременно трансформировалась традиционная образность, иначе говоря — как мифология николаевской эпохи сплеталась с либеральным западническим духом нового царствования.
3. Монумент «Тысячелетие России»:
обновленная модель самодержавия
Центральным событием торжества, вокруг которого были сосредоточены основные праздничные церемонии, стало открытие и освящение памятника «Тысячелетие России» на Софийской площади новгородского Кремля. Первоначально предполагалось просто поставить памятник Рюрику. Однако после обсуждения вопроса в Комитете министров в 1857 году появилось постановление, в корне менявшее замысел: «Призвание Рюрика составляет, без сомнения, одну из важнейших эпох нашего государства, но потомство не должно и не может пройти забвением заслуг других своих самодержцев, полагая, что эпоха 1862 года должна быть ознаменована не увековечением подвига Рюрика, но воздвижением народного памятника «Тысячелетию России», где бы могли быть в барельефах или других изображениях показаны главнейшие события нашей отечественной истории» (цит. по: Захаренко 1956, 54-55). Замысел, как видно, приобретал черты грандиозные и довольно расплывчатые. Уже понятие «народный памятник» подразумевало по крайней мере две трактовки: памятник, воздвигнутый народом (и действительно вскоре последовало распоряжение о сборе всенародных пожертвований на его строительство), и памятник, воздвигнутый народу. Будущий памятник явно мыслился как монументальное воплощение национальной истории. В этом ключе Комитет министров и сформулировал основную, вполне амбициозно звучавшую задачу: «Главной мыслью сооружения» должно быть «ознаменование постепенного в течение тысячи лет развития государства Российского» (Там же, 56).
Несмотря на масштабность и неопределенность предложенной программы, на конкурс, проводившийся в 1859 г., было представлено более 50-ти проектов. Победителем оказался молодой тогда художник М.О. Микешин: его проект был признан «наиболее соответствовавшим мысли правительства» (Отто, Куприянов, с. I; Несколько слов о памятнике тысячелетия России). Задуманный как историческая летопись в лицах, как воплощение ценностной иерархии русской истории, как пантеон национальных героев, монумент представлял собой трехъярусную многофигурную композицию (рис. 1), каждый элемент которой так или иначе отсылал к государственному смыслу торжества, что настойчиво подчеркивалось в официальных трактовках воздвигнутого памятника.
Верхняя часть монумента представляет собой шар, «аллегорически означающий державу» (Рмир, 1862, 28 июля, № 29; Отто, Куприянов, II), или, в другой редакции, — «колоссальную Российскую державу, т.е. яблоко, или земной шар, с водруженным на нем православным крестом» (Семеновский, 5). Рядом с крестом на вершине шара помещены две фигуры: коленопреклоненная женщина, «которая олицетворяет собой Россию» (Отто, Куприянов, II; Беседа у памятника, 44-45), или «царственная жена в национальном русском костюме» (Семеновский, 7), и небесный вестник, «как бы слетевший свыше». Он «движением своим благословляет Россию и вместе с тем указывает ей на славную будущность под сенью православия» (Там же, с. 7) 8. Коленопреклоненная женщина держит щит с изображением двуглавого орла.
Официальные интерпретаторы утверждали, что эта верхняя композиция памятника символизирует православие как «основной элемент в жизни русского народа», как «главное основание» его «нравственного возвышения» (Несколько слов о памятнике тысячелетия России; Описание памятника 1862, 71; Рмир, 1862, № 29, 28 июля) и вместе с тем аллегорически представляет Россию, «которая, будучи просвещена православною верою, всегда держалась и держится ее непоколебимо» (Беседа у памятника, 45). Сплетение государственных и христианских мотивов усилено многократной эксплуатацией мотивов «державы» и креста в разных композициях памятника: миниатюрная копия державы вложена в руки расположенных ниже скульптурных изображений Ивана III и Михаила Романова, крест держат святые Владимир равноапостольный и Авраамий Ростовский. Кроме того, «вся поверхность державы составлена из повторений фигуры креста и крестообразно же препоясана двумя полосами» (Семеновский, 7).
Верхняя аллегорическая композиция памятника сразу вызвала недоумение современников. «Почему же это вместе должно изображать православную веру? — спрашивал Ф.И. Буслаев в 1862 году на страницах газеты «Наше время», имея в виду крест, женщину и ангела. — Почему не вообще христианскую? Мне кажется, точно так же мог изобразить веру и католик, и реформатор какого-нибудь толка» (Буслаев 1886, 189). Представление о православии, к немалому удивлению критика, вводилось через внеконфессиональные мотивы. Образ женщины-России также ставил Буслаева в тупик: «странный костюм», «широкое одеяние будто со шлейфом», обнаженная по локоть рука, — все эти детали женской фигуры исключали ее прямую соотнесенность с каким-либо национальным иконографическим типом, тем более — восходящим к православному искусству. В итоге Буслаев скептически оценивал всю верхнюю композицию памятника: «…согласно ли с идеею православия <…> внесение этого нового элемента, может быть и прекрасного, но идущего ли к делу?» (Там же, 190).
Работа над памятником проходила под непосредственным контролем Александра II и сопровождалась спорами, накалявшимися до драматичных конфликтов, не только среди художников и скульпторов, которым было поручено выполнение заказа, но и в тех правительственных инстанциях, которые надзирали над осуществлением проекта (см.: Эвальд 1895, 82-83; Воспоминания об Академии художеств, 397; Микешин 1969; Захаренко 1956; Стасов 1954, 155). В обстановке пристального внимания к памятнику вряд ли можно считать неосознанными или случайными те попытки модернизировать державную символику, которые вызвали недоумение Буслаева и стали предметом обсуждения в печати. Так, фельетонист «Отечественных записок» передавал диалог двух дубоватых помещиков, рассматривавших верхнюю композицию памятника. Один из них — «либерал», другой — «консерватор». Удивление «консерватора» призвано было подчеркнуть необычность репрезентации России в образе женщины. Женская метафорика государственности воспринималась тогда, по-видимому, как новшество:
— Какая же это Россия? (вопрос «консерватора». — О.М.).
— Такая! Государство всегда изображают в виде женщины (ответ «либерала». — О.М.).
— Зачем же ее художник сделал на коленях?
— Молится. Это изображает, что Россия крепка своей верой <…>
— Зачем Россия на коленях. Это мне не нравится. Лучше бы она стояла с крестом в руке… а этак обидно» (ОЗ, 1862, № 9, паг. II, 156).
Если аллегорическая композиция верхнего яруса казалась современникам вычурной и непонятной, чем-то вроде амбициозного новодела, то конкретные исторические сюжеты второго и третьего ярусов, тоже немедленно вызвавшие град вопросов и насмешек, тем не менее легче поддавались дешифровке: яснее свидетельствовали об обновлении официальной идеологии.
Нижнюю часть памятника опоясывает сплошной барельефный фриз 9 с изображением 109 фигур, представлявших собой «сокращенный курс русской истории» (Валуев 1888, 8), «назидательную летопись в лицах» (Семеновский, 17) — своего рода пантеон национальных героев. Фигуры на барельефе разбиты на четыре тематические группы: «просветители», «государственные люди», «военные люди и герои», «писатели и художники» (именно в таком порядке эти группы представлены в официальных описаниях памятника). Сама по себе идея изобразить на памятнике не только самодержцев (как это изначально было сформулировано в постановлении Комитета министров), но другие исторические лица, была высказана Микешиным (во всяком случае, так он рассказывал в своих воспоминаниях) и сразу поддержана царем. Когда в приватном разговоре с Александром II Микешин предложил «всех достойных людей на этом барельефе представить, которые по разным отраслям знания, ума, науки и т.д. способствовали возвеличению России», царь ответил: «…это хорошо, ты мне уступишь эту идею <…> я поручаю тебе исполнить это как мою идею» (Микешин 1969, 160-161).
Барельефный фриз подвергся сокрушительной критике Буслаева, квалифицировавшего его как беспомощное подражание западному образцу — «пресловутому полукружию, на котором Деларош изобразил всех великих художников разных времен и у разных народов» (Буслаев 1886, 194) 10. Западная генеалогия микешинского памятника обернулась, по мнению Буслаева, господством эклектики и общим провалом замысла: «последователь Делароша на новгородской площади» представил не «летопись в лицах», но «вавилонское смешение русских людей» (Буслаев 1886, 195). Самое любопытное, что другой беспощадный критик памятника, В.В. Стасов, тоже считал его «печальным подражанием», только в качестве объекта подражания называл другое произведение — «мюнхенскую затею, статую «Бавария»»: «Наш памятник задумал перещеголять немецкий памятник и глубокомыслием, и великим значением» (Стасов 1952, 483) 11. Даже если допустить, что обе параллели — и с «амфитеатром» Делароша, и с «Баварией» — не вполне справедливы или даже вполне несправедливы, важно, что критики искали и находили западный прообраз новгородского монумента. Памятник Тысячелетию России казался надуманным, исполненным ложной значительности сооружением, идущим вразрез с национальной культурой и потому абсолютно закрытым для простолюдина: «Не угодно ли эту школьную париковскую завитушку, — писал Стасов об одной из основных композиций памятника, — растолковать кому-нибудь из народа, для которого, как всегда говорится, прежде всего и сотворен монумент?» (Там же, 484). Те же претензии предъявлял и Буслаев: «…только тогда <…> гранит и бронза перестанут быть для народа мертвою массою, когда художник выразит свои идеи так, чтоб народ его понял». Микешин, напротив того, «наложил чужое клеймо на родную старину» (Буслаев 1886, 191, 195).
«Чужое клеймо» коррелировало с западнической по духу политической концепцией, стоящей за замыслом, — попыткой пересмотреть традиционные основы национально-государственной самоидентификации.
Уже то обстоятельство, что на монументе, официально репрезентировавшем Российское государство, «писатели и художники» были широко представлены и, более того, приравнены ко всем предыдущим группам, изображенным на памятнике, — «просветителям», «государственным людям», «военным людям и героям», свидетельствовало о глубоком разрыве с официальной идеологией николаевской эпохи, когда власть обходила культ литературы и не признавала за интеллигенцией общенационального значения 12. Из писателей, помимо Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина, Крылова, Жуковского, Гнедича, Пушкина и Лермонтова, на памятнике изображены Гоголь и даже Грибоедов (рис. 2), ограничения на издания которых были сняты только при Александре II 13. Таким образом, «писатели и художники» оказались включенными в национальный пантеон и могли претендовать на роль полноценного агента в процессе самоидентификации, что, может быть, с особой наглядностью свидетельствовало о намерении власти усвоить себе новый язык в диалоге с обществом.
Кроме того, в выборе фигур для барельефа не менее демонстративно признавались личные доблести исторических лиц, независимо от их происхождения и церковной канонизации: при изображении «военных людей и героев» в одном ряду со святыми князьями Дмитрием Донским и Александром Невским оказались Ермак, Иван Сусанин и Богдан Хмельницкий, при изображении «государственных людей» в одном ряду с Петром I, Екатериной II и Александром I стояли Сильвестр Медведев, Артамон Матвеев и М.М. Сперанский. Это демократическое решение символизировало взятый властью курс на либерализацию. Оно нашло соответствие и в одной из центральных церемоний новгородского торжества. Во время коленопреклоненного молебствия, о котором уже шла речь, непосредственно перед окроплением памятника были произнесены молитвенные возглашения, составленные митрополитом Московским Филаретом по просьбе Александра. Император высказал твердое пожелание, чтобы в молитвах поминались не только царствовавшие особы: «…было бы уместно, — писал обер-прокурор Синода Филарету, транслируя волю Александра, — после вечной памяти замечательнейшим государям и всем царствовавшим особам провозгласить такую же и их сподвижникам…» (Письма к Филарету 1900, 583; см. также: Филарет 1887, V (1), 262). Подобно тому как на барельефе рядом с царями стояли и простые смертные, после «вечной памяти» российским правителям была провозглашена «вечная память» «всем избранным сынам России, в течение веков верно подвизавшимся за ее единство, благо и славу, на поприщах благочестия, просвещения, управления и победоносной защиты Отечества». Надо сказать, что на самого Александра именно эти возглашения произвели глубокое впечатление. По возвращении в Петербург он писал брату, великому князю Константину Николаевичу, в то время наместнику в Царстве Польском: «…самая церемония освящения памятника была великолепна и трогательна донельзя, в особенности последние три молитвы, нарочно для сего случая составленные по моему желанию Филаретом» (Дела и дни, 1922, № 3, 82).
И наконец, еще одна чрезвычайно важная особенность памятника. На барельефе изображены не только великорусы, но и, как обратил внимание один из официальных интерпретаторов монумента, — «представители разных народностей» (Семеновский, 17). Это решение трудно расценить иначе как программное, поскольку оно полностью согласовалось с некоторыми заявлениями Александра II. Достаточно напомнить его знаменитую фразу, произнесенную на приеме депутации из Царства Польского, приехавшей в Петербург уже после подавления восстания в Польше, чтобы выразить сочувствие по поводу смерти наследника: «Я люблю одинаково всех моих подданных, — сказал царь, — русских, поляков, финляндцев и других; они мне равно дороги» (Спч., 1865, 5 июня, № 120). Отбор фигур для барельефа в значительной мере отвечал этой программной фразе, звучавшей настолько непривычно, что, по свидетельству современника, она повергла М.Н. Каткова в шоковое состояние 14.
До сих пор речь шла о верхнем и нижнем ярусах памятника, однако главной по смысловой нагруженности частью монумента является многофигурная композиция центрального, основного яруса. Эта композиция состоит из шести скульптурных групп, расставленных вокруг «державы» и олицетворяющих (как было предначертано еще в постановлении Комитета министров) «шесть замечательных эпох в истории русского государства» (Отто, Куприянов, II). Каждая из этих шести групп концентрируется вокруг основной фигуры — самодержца, ознаменовавшего собой одну из «замечательных» эпох русской истории. Назову всех шестерых правителей в хронологическом порядке: Рюрик, символизировавший основание государства, святой Владимир — введение христианства, Дмитрий Донской — начало освобождения от татарского ига, Иоанн III — основание единодержавного царства, Михаил Романов — восстановление единодержавия, Петр I — основание империи (Описание памятника 1862, 71; Отто, Куприянов, II; Беседа у памятника, 45).
И в выборе «замечательных» эпох, и в том, как они представлены на памятнике, не говоря уже об их официальной трактовке, доминировала идея начала и обновления, во-первых, отсылавшая к теме праздника и, во-вторых, репрезентировавшая историю России как цепь блестящих реформ, осуществленных верховной властью. Петр Великий доминирует в этой композиции: его скульптурное изображение помещено на парадной, «северной стороне памятника, обращенной к Софийскому собору» и открытой с площади (Маслова 1977, 59). С характеристики фигуры Петра начинались и официальные брошюры о памятнике, при этом хронологическая последовательность в представлении фигур основного яруса нарушалась, уступив место ценностной иерархии. Образ Петра акцентировал западнические коннотации русской истории, что подчеркивалось в описаниях монумента: Петр изображен энергично шагающим вперед и попирающим побежденного шведа; за его спиной изображен ангел, положивший одну руку на плечо императору (этим жестом «выражено дружеское водительство гения»), другой рукой ангел «указует путь, по которому должна идти Россия, выдвинутая в состав европейских держав, чтобы исполнить завет своего первого императора и достигнуть степени образования и величия, равного с западными державами» (Семеновский, 8-9). Продолжая характерный для николаевской эпохи культ Петра, Александр вместе с тем помещал его в новый контекст — в освободительный дискурс реформ, и тем самым гуманизировал образ императора-преобразователя.
Идея реформаторских усилий власти, находившая законченное воплощение в фигуре Петра, но существенная и для всех остальных скульптурных групп центрального яруса, проецировалась на реформы 1860-х годов. В официальных отчетах о торжестве и в книжках для народа, выпущенных к юбилею, царствование Александра II настойчиво связывалось с поворотными периодами русской истории. П.А. Валуев в одной из своих статей о новгородском празднике (перепечатанной во многих газетах) сочувственно цитировал выпущенную к празднику брошюру для народного чтения «Беседа у памятника тысячелетия русской земли» 15: «19-го февраля 1861 года последовало освобождение крестьян — вот подвиг, за который век будет молить Бога русская земля за Государя своего Александра II. Избавились мы от рабства татарам, отбились от иноземцев, теперь избавились и от домашнего рабства. Кончен расчет с прежним тысячелетием, в которое боролись мы за свободу свою с врагами внешними и внутренними. Добилась русская земля своей свободы и в новую жизнь вступает она с новым тысячелетием. Вперед же, братцы, в новую жизнь, на новые мирные гражданские подвиги!» (Беседа у памятника, 43; статья Валуева перепечатана: Мвед., 1862, 13 сент. № 200). Ту же мысль сформулировал автор передовой статьи «Сына отечества», напечатанной в день празднования тысячелетия: «Тысячу лет назад Рюрик положил основание Русскому царству <…> Через тысячу лет Александр II положил основание общенародной жизни уничтожением ярма рабства» (СО. 1862, 8 сент., № 216).
Последовательное стремление вписать александровское царствование в парадигму «замечательных» эпох, даровавших освобождение нации, нашло визуальное подтверждение в композиции памятника. Шар, обозначавший державу, на уровне этих шести скульптурных групп, опоясывается надписью: «Совершившемуся тысящелетию Российского государства в благополучное царствование императора Александра II, лета 1862». Таким образом, текущее царствование видимым образом связывалось с главными поворотными эпохами истории. Еще одним визуальным подтверждением этой связи служили памятные медали, специально выпущенные к празднику. На одной из них рядом изображены Рюрик и Александр II, другая связывала основание монархии с освобождением крестьян как две равнозначные эпохи: на медали выгравлена надпись «Тысячелетие России», на оборотной ее стороне — «Освобождение крестьян» (Иверсен 1880, 17) 16. На обложке уже упоминавшейся брошюры «Беседа у памятника Тысячелетию России» Александр II был представлен прямым наследником Рюрика: оба правителя изображены смотрящими друг на друга на фоне восходящего солнца (см.: Беседа у памятника). В ту же брошюру включено описание фарфорового блюда, на котором новгородское купечество поднесло царю хлеб-соль: в центре блюда изображен памятник Тысячелетию, «по одну его сторону — Рюрик и 862 год, по другую — Александр II и 1862 год <…> вверху двуглавый орел» (Там же, 30).
Каждую из шести поворотных эпох, изображенных в центральной композиции памятника, можно было трактовать как обновленный союз любви монарха и народа — обновленный благодаря преобразованиям правителей. Освобождение крестьян также преподносилось в риторике 1860-х годов как новый акт «полюбовной сделки», правда, такой акт, который приближал Россию к странам Запада — к их уровню свободы. Откровенное стремление вестернизировать державную символику и приподнять фигуру Петра объяснялось намерением актуализировать «западнические» коннотации русской истории и придать «полюбовной сделке» европеизированный смысл. Перед властью теперь стояла новая задача: надо было связать «крепким узлом любви» не только царя и народ — исконные компоненты варяжской легенды, но власть и общество — те реалии политической жизни, которые игнорировала николаевская Россия и которые требовали обновления политической мифологии.
4. Примирительный пафос новгородского
торжества: «вечевая» символика и имперский нарратив русской истории
Готовность власти сделать шаг навстречу обществу получила на празднике символическое воплощение: имперская эмблематика совмещалась с антиимперской, «державность» демонстративно примирялась с «вольностью». В дни торжества Новгород представал «колыбелью» не только «царства», но и вечевой свободы, выступал как символ сильных традиций самоуправления (накануне проведения земской реформы эти ассоциации звучали особенно обещающе), как воплощение духа независимости и предпринимательства, наконец, как антагонист централизаторским усилиям Москвы, а значит, имплицитно — антагонист имперского нарратива русской истории. Выбранная сценическая площадка не позволяла игнорировать эти мотивы. Впрочем, организаторы торжества явно и не собирались их обходить. Представление об оппозиционном дискурсе играло, по-видимому, важную роль в общем замысле праздника.
«Вечевую» составляющую новгородского спектакля фиксировали уже первые газетные сообщения из Новгорода: «…вслед за воспоминанием о Рюрике перед вами пронесутся воспоминания о вече и вечевом колоколе, о вольности и гордости новгородской, о ганзейском союзе, о Марфе Посаднице, о страшной казни новгородцев Иоанном Грозным…» (Эвальд 1862, № 196). Воспоминания эти «проносились» не сами по себе, но провоцировались праздником.
Прежде всего, огромному монументу была придана форма колокола: «Общий вид памятника, особенно издали, имеет форму колокола с длинным ушком», — писал корреспондент «С.-Петербургских ведомостей» (Там же, № 201). Строго говоря, памятник мог ассоциироваться с колоколом в той же мере, что и с шапкой Мономаха — его форма легко допускала оба «прочтения». По некоторым данным, в первоначальном проекте Микешина памятник в самом деле идентифицировался с шапкой Мономаха (см. об этом: Захаренко 1956, 58), чем могло дополнительно мотивироваться появление креста на вершине монумента. Однако поразительный факт: во всех трактовках, официальных и неофициальных, памятник уподоблялся исключительно колоколу, служившему демонстративным напоминанием о вечевой свободе. При этом о шапке Мономаха дружно забыли.
Воздвигнут памятник был в стенах Кремля, на площади перед Софийским собором, где, как писали в отчетах и официальных брошюрах о торжестве, собиралось новгородское вече (на самом деле оно не всегда собиралось в стенах Кремля): «Памятник стоит в сердце Великого Новгорода, на площади его Кремля, или Детинца, на той самой площади, на которой некогда собиралось вече» (Эвальд 1862, № 201) 17. Вечевой колокол на вечевой площади — вполне символическое решение, отсылавшее к традиции народовластия.
Незадолго до новгородского праздника Н.И. Костомаров, самый модный, пожалуй, историк начала 1860-х годов, прочитал в Новгороде лекцию «О значении Великого Новгорода в русской истории», которая была опубликована в 1862 году в «Отечественных записках». В этой лекции, так же, как и в появившейся год спустя двухтомной монографии Костомарова «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада», Новгород и Псков характеризовались не просто как антагонисты самодержавной власти, но как прообраз республиканской свободы, к которой стремилось пореформенное общество (см.: Костомаров 1992, 199, 202-203). В статье «Тысячелетие России», помещенной в «Месяцеслове на 1862 год» и принадлежавшей перу другого историка, профессора С.-Петербургского университета П.В. Павлова, древний Новгород, «промышленный, предприимчивый», вольный город, рисовался едва ли не единственной антитезой «грубой татарщине и полумертвому византийству»: «вечевое общинное устройство достигает в независимом Новгороде и вольном Пскове значительной степени совершенства» (Павлов 1862, 45, 66) 18. Аллюзивный смысл подобных суждений не нуждался в комментариях для человека 1860-х годов — времени, когда широко обсуждались идеи федеративного устройства России и перспектива децентрализации.
И тем не менее власть не побоялась использовать на празднике эти антиимперские подтексты. Более того, в уже упомянутой брошюре для народа «Беседа у памятника Тысячелетия русской земли» древний Новгород был представлен своего рода резервацией справедливости, заповедником вольности: «С тех пор, как великие князья переехали на житье в Киев, Новгород стал управляться сам собою <…> Вече выбирало князей и прогоняло их, если народ был ими недоволен; словом, все, что ни делалось в Новгороде, делалось по воле мира <…> мир и согласие были в новгородской земле, и грозен был Новгород для врагов своих». Поскольку во времена монгольского ига Новгород оставался свободным, то, как писал автор брошюры, «только в этом уголку уцелела вольная, независимая Русь, грозно каравшая врагов своих». Только в Новгороде уцелело и «древнее право»: «Правда в суде и выборное начальство не давали сильным и богатым обижать слабых. По воле народа на вечах шло все управление стороною» (Беседа у памятника, 14-15).
О намеренной актуализации «вечевых» ассоциаций свидетельствует то важное обстоятельство, что не осталась забытой на празднике Марфа Посадница — символ борьбы с Москвой. Ее изображение помещено на барельефе в группе «военных людей и героев», наряду с Ермаком, Мининым, Пожарским и Сусаниным. Если учесть, что на памятнике представлены всего четыре женщины, и все они, кроме новгородской героини, — носители власти (княгиня Ольга, царица Настасья Романовна и Екатерина II), можно сделать вывод об исключительном значении Марфы Посадницы для создателей памятника. Правда, она изображена в момент поражения: «Она стоит с опущенными и сложенными одна в другую руками. По щекам ее текут слезы, а в ногах ее лежит разбитый вечевой колокол. Над этим колоколом Марфа плачет о погибшем государе Великом Новгороде» (Эвальд 1862, № 201). Однако побежденная Марфа представлена достойной и даже величественной: «В фигуре престарелой Марфы изображена неподдельная скорбь, приданная гордому лицу ее» (Семеновский, 91; см. рис. 3).
И трагическая фигура новгородской героини, и разбитый вечевой колокол у ее ног служили двояким знаком, отсылающим одновременно и к некогда сломленной независимости Новгорода (а значит — к сильной державной власти), и к новгородской вольности, заложившей мощную освободительную традицию (причем в проводимых реформах легко можно было увидеть продолжение этой традиции). Получалось, что огромный памятник-колокол включался сразу в две парадигмы — символизировал и имперский, и оппозиционный дискурс, примиряя их в обновленной, пореформенной России. Этот замысел предельно ясно был артикулирован корреспондентом «Сына отечества». Рассказав о своих впечатлениях от Новгорода — о руинах дома Марфы Посадницы, о знаменитом мосте через Волхов, с которого по повелению Ивана Грозного сбрасывали людей, он подводил своих читателей к примиряющему финалу: «Но сегодня местности этой, полной ужасов, суждено быть свидетельницею возрождения новой эры разумной свободы и картины искреннего, непритворного чувства преданности к Возродителю этой свободы» (В.Ч. Письмо нашего второго корреспондента // СО. 1862. 10 сент., № 217). Здесь уместно привести очередную «подсказку» Валуева, интерпретировавшего новгородское торжество как своего рода корректив жесткому самодержавию: «Тот первый русский царь, — писал Валуев, имея в виду Ивана III, — который носит историческое наименование собирателя русской земли и в свое царствие сломил стародавние новгородские вольности, не предвидел, что именно в Новгороде должно было состояться празднование тысячелетия русской державы» (Валуев 1888, 7). Сюжет с Иваном III нашел отражение и в книге графа М.В. Толстого «Святыни и древности. Великий Новгород» (1861). Эту книгу автор преподнес в подарок Александру II прямо на новгородском торжестве — таково было желание императора (см.: Толстой 1892; Барсуков XII, 273). В книге подробно рассказывалось о вечевом колоколе, «взятом в Москву первым самодержцем московским, великим князем Иоанном III Васильевичем, положившим предел свободе и своеволию новгородцев». Александр II — «возродитель свободы» — как бы возвращал Новгороду колокол, некогда увезенный Иваном III, подчеркивая этим символическим жестом, что даровал свободу всему русскому царству.
Если наследие Ивана III пореформенная Россия корректировала, то Ивана IV предавала забвению. Демонстративным шагом власти было решение не включать Ивана Грозного ни в одну из композиций памятника — не только в основной ярус, но даже и в барельефный фриз. В этой «назидательной летописи в лицах» для Ивана IV не нашлось места: его образ явно противоречил мифу о «полюбовной сделке», тем более модернизированному и вестернизированному варианту мифа — стремлению примирить «державность» и «вольность». Иван Грозный, изгнанный из новгородского памятника, — это молчаливое признание частичной правоты Новгорода в его конфликте с Москвой, ретроспективная переоценка имперского нарратива русской истории.
Обойден вниманием на памятнике оказался и Павел I (в эпоху Александра II его царствование стало устойчивым символом безумного и бездарного правления). Но самое поразительное, что не нашлось поначалу места на монументе и для Николая I. Лишь на последнем этапе работы, когда список изображенных лиц был не только утвержден, но и напечатан в академическом «Месяцеслове на 1862 год», Николай был поспешно реабилитирован и включен в барельеф, что потребовало частичной реконструкции уже почти готового монумента. Буквально за месяц до торжества газеты сообщили о том, что Николай будет изображен на памятнике 19.
Исходный план вовсе исключить Николая тем более демонстративен, что метафорика праздника питалась николаевской трактовкой варяжской легенды. Однако Александру II важно было дистанцироваться от режима отца. Как вспоминал Микешин, еще на стадии обсуждения проекта отсутствие Николая в списке «государственных людей» вызвало сначала вопрос, а потом молчаливое согласие Александра: «В моем списке был последним Александр I. Николая I я пропустил <…> Когда дошли до Александра I и проект на том заканчивался, государь спросил: «А батюшка?» Я встал со стула и молчал. Произошла пауза. Государь сказал: «Ну, дальше». Он увидел мое смущение, мою муку. Я продолжал показывать до конца, и, когда закончил, он взял меня за плечо и приблизил к себе» (Микешин 1969, 162). Приверженность тому новому пониманию державности, которое отсылало к чувствам любви и преданности, связывавших государя с подданными, плохо вязалась с жесткой патримониальной моделью Николая 20.
Итак, на празднике символически сливались имперский и оппозиционный нарративы русской истории. Россия вернулась к «своему началу» (как писал Тютчев), к «колыбели царства всероссийского» (как сказал Александр II в праздничной речи), чтобы восстановить равновесие: ознаменовать новый поворот государственной жизни, предполагавший совмещение противоборствовавших традиций. Корреспондент «Северной пчелы» утверждал, что в дни тысячелетнего юбилея Россия стояла «на рубеже <…> двух времен: прежде преобладала идея государства; теперь, с дарованием прав крестьянам, начинает являться личная свобода: из этих двух стихий должна составиться жизнь народная» (М.Р. Из Новгорода // Спч., 1862, 13 сент., № 246). Устроители торжества явно пытались примирить «эти две стихии». Однако примирение государства и «личности», «державности» и «вольности» мыслилось, разумеется, лишь в рамках верности имперскому прошлому.
5. Непрерывность и единство
имперского нарратива
Обновленная модель самодержавия очевидным образом подрывала давнюю утопию Погодина с его апологией «терпения» и «смирения». Однако сложность задачи, стоявшей перед властью, заключалась в том, что, корректируя и подправляя мифологию «полюбовной сделки», нельзя было допустить ее разрушения — так же, как, дистанцируясь от царствования Николая, важно было избежать впечатления разрыва истории. Проводя реформы, власть стремилась обозначить свою верность прошлому, подтвердить единство и непрерывность имперского нарратива.
Потребность в создании такого впечатления была тем острее, чем более драматичный характер приобретала обстановка в стране. Власть, инициировавшая кардинальные перемены, сама себя поставила под удар. Дмитрий Толстой, приехавший незадолго до праздника из провинции в Петербург, был поражен тревожной атмосферой, царившей тогда в обеих столицах: «…умы были взволнованы до того, что предсказывали неминуемое и близкое падение правительства и даже назначали сроки его существования» (Толстой 1885, 37). Военный министр Д.А. Милютин вспоминал, что именно к 1862 году «проявления революционного движения <…> приняли уже угрожающий характер»: «Это была эпоха упадка всякой власти, всякого авторитета. Над правительственными органами всех степеней явно издевались и глумились в публике и печати» (Милютин 1999, 304- 305). Пошатнувшийся авторитет власти повергал в депрессию ее сторонников: «…прежде уважали если не закон, то правительство, — горестно констатировал Никитенко, — или по крайней мере признавали в последнем силу и боялись ее, а теперь решительно нет никакого обуздания, никакой сдержанности, и всякий бредет, куда ему вздумается», «немудрено и пасть России» (Никитенко, II, 271, 319). Летом 1862 г. Валуев записал в дневнике: «Мне иногда приходит на мысль: не погибли ли мы окончательно? Не порешена ли судьба Российской империи? При таком разладе управления, при таком отсутствии людей, мыслящих более или менее одинаково и действующих заодно, возможно ли предупредить распадение отечества на части?» (Валуев 1961, I, 178). Почти за полгода до новгородского торжества, после заседания комитета «у министра двора для совещаний о празднестве тысячелетия России», Валуев опасливо заметил: «Какое-то предчувствие говорит мне, что лития и панихида, входящие в церемониал, в него войдут недаром 21. Вообще несчастная мысль ставить памятник живым. Россия еще жива. Будет ли жить после тысячелетия та же самая Россия, которую мы ныне чтим своею матерью?» (Там же, 158).
Подобные настроения объяснялись тревожной атмосферой первых пореформенных лет. В 1862 году полным ходом шел процесс освобождения крестьян, т.е. составления и введения уставных грамот, вызывавших множество споров и недоумений как со стороны крестьян, так и со стороны их бывших владельцев, а преобразование судебной системы и реформа местного самоуправления были официально — через все газеты — заявлены в самый первый день 1862 года как стоящие на очереди, проходящие стадию подготовки. Перемены рождали чувство неопределенности и даже страха, который подстегивался крестьянскими восстаниями, студенческими волнениями, выступлением дворянской оппозиции, эпидемией пожаров, распространением самых радикальных прокламаций, проникавших даже в Зимний дворец, наконец, польскими событиями, прежде всего — покушениями на жизнь графа Лидерса и великого князя Константина Николаевича, наместников в Царстве Польском. Летом 1862 года. Александр II не уезжал ни в Крым, ни за границу — настолько накаленной была обстановка в стране (см. Wortman 1990). В обществе, с одной стороны, возникало опасение близящейся реакции 22, с другой — пугала перспектива беспорядков и анархии, чреватой деспотизмом.
В этой зыбкой и тревожной ситуации метафорика новгородского праздника призвана была создать впечатление безоговорочной приверженности прошлому, призрачности того разрыва истории, на который, казалось, пошел своими реформами Александр II. Важно было подтвердить непрерывность имперского нарратива, и устроители торжества последовательно добивались этого эффекта. Правда, они апеллировали не к линейной концепции времени (она здесь была бы бессильна, поскольку история представлена на памятнике дискретно и целые ее звенья демонстративно отсечены), но к циклической. Метафорическое пространство праздника конституировалось в опоре на одни и те же, бесконечно возращающиеся, бессмертные лица и сюжеты. Державный нарратив скреплялся повторами и историческими рифмами 23.
То обстоятельство, что Петр I, доминирующий в центральной композиции памятника, включен и в барельеф на постаменте, не вызывает удивления: царь-преобразователь был эмблематической фигурой для эпохи Великих реформ. Другие повторы выглядят не столь очевидными и потому более интригующими.
Дважды на монументе представлены Михаил Романов, Минин и Пожарский. В центральной композиции памятника Михаил Федорович изображен молящимся, «с непокрытою головою, со взором, обращенным вверх». Он принимает «врученную всем русским народом державу», при этом его защищает своим мечом князь Пожарский. Молодой царь уже «готов взять и корону, подносимую выборными из народа», в то время как «величайший народный герой, нижегородский гражданин Козьма Минин-Сухорук» подносит ему скипетр и шапку Мономаха (Семеновский, 10). На барельефе в нижней части памятника Минин и Пожарский появляются вновь, теперь уже — в ряду «военных людей и героев», причем в сопровождении Сусанина (см. рис. 3). Михаил Романов тоже представлен на барельефе, на этот раз — в группе «государственных людей» (см. рис. 4). Смысл повтора очевиден: праздник, разыгрывавший приход правителя к народу, акцентировал те ситуации в русской истории, которые способны ассоциироваться с «призванием». Выборы Михаила Романова на царствование служили метонимией «призвания»: ситуация частично повторялась как ситуация всенародного выбора, приглашения и подчинения власти. Корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», рассказывая о солдатах, рассматривающих памятник, описывал трогательную сцену: «Пьяненький историк-солдат объясняет другим солдатам, указывая на царя Михаила Федоровича: «Его всем народом избрали»», а проходящий мимо генерал добродушно, несмотря на фамильярность подвыпившего солдата, подтверждает подлинность сообщенного факта (Эвальд 1862, № 212). На одной из выбитых к празднику медалей изображен памятник Тысячелетию, причем выбран такой ракурс, что на зрителя смотрят Михаил Романов, Минин и Пожарский (Иверсен 1880, 17). В итоге создавалось впечатление, что «полюбовная сделка» как бы повторяется по требованию истории, самовоспроизводится в трудные периоды, знаменуя незыблемость самодержавия.
Той же цели служили и другие повторы. Дважды изображен на памятнике великий князь Владимир равноапостольный. В верхней части композиции он попирает разбитого идола, и молодая женщина подносит ему младенца для совершения обряда крещения. Внизу, на барельефе вместе с княгиней Ольгой он стоит в ряду «просветителей» России сразу вслед за Кириллом и Мефодием: в одной руке Владимир держит крест, другой указывает на купель, рядом с которой видны останки поверженного идола. Настойчивую отсылку к образу святого Владимира закрепило и упоминание его имени в ходе молебствия на Софийской площади.
Написанные митрополитом Филаретом возглашения (они упомянуты Александром II в процитированном выше письме к великому князю Константину Николаевичу) состояли из трех частей и начинались с «вечной памяти» царям и великим князьям. Согласно одному из вариантов (возможно, это был первоначальный текст), Филарет предполагал упомянуть нескольких правителей (Владимира, Ольгу, Ивана III, Александра I и Николая I), однако в окончательной редакции остались имена только первых двоих 24: «Просветившим Россию христианскою православною верою равноапостольным великому князю Владимиру и великой княгине Ольге, преемственне в течение веков созидавшим и укреплявшим единодержавие России благоверным царем и великим князем, новосозидавшим Российское царство и расширившим и прославившим оное, в бозе почившим благочестивейшим императорам и императрицам вечная память» (Филарет 1887, V (1), 551). Итак, дважды представленный в композиции памятника святой Владимир был упомянут и в ходе одной из самых торжественных церемоний праздника — молитвенного возглашения, завершавшего всенародное молебствие на Софийской площади.
Если сюжеты с Рюриком и Михаилом Романовым репрезентировали концепцию добровольно установленной народом единодержавной власти, то образ Владимира задавал иную, однако, столь же существенную для Александра II парадигму, также помогавшую скрепить имперский нарратив: им открывалась вереница русских царей и князей, канонизированных церковью, христианских работников на троне, через которых вводилась тема христианской любви, связующая правителя с подданными на всем пространстве русской истории.
Эту тему актуализировала и другая, столь же ключевая для праздника фигура — Дмитрий Донской. Он также изображен на памятнике дважды: Дмитрий Донской, наступающий на поверженного татарина, составляет одну из шести групп центрального яруса: здесь он представлен в полном военном облачении, в руках у него палица и трофейный бунчук. Вместе с тем его изображение включено и в барельеф нижней части памятника в группу «военных людей и героев». В этой композиции подчеркнута его религиозность, князь представлен прежде всего воином-христианином (см. рис. 3). Исключительное значение Дмитрия Донского подчеркивалось еще и тем, что само празднование тысячелетия было приурочено к годовщине Куликовской битвы: проекция Великих реформ на освобождение от татарского ига таким образом закреплялась, реформы преподносились как новый этап освобождения от рабства и приближения к христианскому идеалу (см. Paperno).
Первоначально торжество было назначено на 26 августа — день коронации Александра II и одновременно бородинскую годовщину. Символическая связь личности царя-освободителя с наступлением нового тысячелетия государственной жизни, как мы видели, постоянно подчеркивалась в ходе юбилейных церемоний, поэтому намерение назначить праздник на день коронования полностью отвечало пафосу торжества. Однако праздник был перенесен на 8 сентября: новая дата, куда более выразительная, была насыщена тройной символикой. На этот день приходились, во-первых, годовщина Куликовской битвы, во-вторых, Рождество Богородицы — заступницы и покровительницы России, и, наконец, это был день рождения наследника престола великого князя Николая Александровича 25. Таким образом, торжество, разыгрывавшее приход язычника Рюрика, было назначено на день великого христианского праздника, — эта контаминация репрезентировала призвание варягов как зримое проявление Божьего промысла и попечения Заступницы, как «эмпирическое» подтверждение божественной природы некогда выбранной народом власти. Кроме того, государственное событие (установление монархии) и православный праздник (Рождество Богородицы) синтезировались в третьем — в годовщине Куликовской битвы, идеально сочетавшей державные и православные коннотации. Как писал из Новгорода корреспондент «Северной пчелы», Куликовская битва «имеет большое нравственное значение: можно сказать, что она была дана с мечом в одной руке и с крестом в другой» (Спч., 1862, 13 сент., № 246).
Христианская составляющая самодержавия сплеталась с его уникальной — выборной и добровольной — природой. Эти два мотива — христианский подвиг на троне и выборная (или добровольно установленная власть) — служили скрепляющим началом державного нарратива и мыслились основой национального единения.
Вообще говоря, идея национального примирения, прежде всего, единения сословий доминировала в официальной идеологии начала 1860-х годов как альтернатива социальной диффузии и драматично переживавшемуся перераспределению ролей между разными сословиями. Власть настолько остро нуждалась тогда в объединяющем начале, что любая беда объявлялась счастливым поводом, посланным Провидением, для национальной консолидации. Пожары в 1862 году, польский мятеж в 1863-м, смерть наследника в 1865-м, выстрел Каракозова в 1866-м — все преподносилось как грянувший гром, когда объединение становится неизбежной и единственной альтернативой краху.
Во всех официальных и полуофициальных отчетах о торжестве подчеркивалось, что при встрече с царем наблюдалось катарсическое взаимное узнавание и слияние сословий в общем чувстве любви и преданности монарху. Разумеется, слияние было не фактом, но целью, которую ставило перед собой правительство и с помощью которой оно пыталось влиять на общество. Недаром Валуев, во избежание холодного приема царя со стороны новгородского дворянства, заранее послал в Новгород директора Департамента полиции Д.Н. Толстого, чтобы предотвратить возможные оппозиционные жесты: «Валуев опасался, — вспоминал Толстой, — что прием Государя от дворянства будет несимпатичен; ему хотелось, напротив, при каждом случае примирить сословия с правительством» (Толстой 1885, 56). Сам Александр в речи дворянству сказал: «Да будет знаменательный день этот новым залогом неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством с единою целью: счастия и благоденствия дорогого нашего отечества» (Спбвед. 1862, 20 сент., № 212; Мвед. 1862, 13 сент. № 200).
Ричарду Вортману удалось вскрыть тот механизм действия ритуала, с помощью которого «церемониальные проявления взаимной преданности» царя и дворянства способствовали нейтрализации дворянской оппозиции (Wortman 1990; Вортман 1998). Праздник Тысячелетия России, как и прочие ритуальные торжества, призван был создать образ единого тела нации, причем тела здорового, не разъедаемого внутренними раздорами. В этом ключе праздник и преподносился апологетичными истолкователями. Как писал сотрудник «Сына отечества» в день торжества, «вся нация русская сплотилась в одно целое, ничем теперь не разделенное, идущее к одной великой цели прогресса» (СО. 1862. 8 сент., № 216). Корреспондент «Северной пчелы» завершал свой праздничный отчет следующими словами: «Единство <…> которого теперь домогаются в Германии, в Италии, в Америке, есть почти естественная принадлежность русского славянского племени, широкого рассеянного в Европе и Азии» (М.Р. Из Новгорода // Спч. 1862, 13 сент. № 246).
На первый взгляд речь шла здесь прежде всего о государственной целостности, однако территориальный вопрос приобретал особый контекст — перерастал в проблему национального единения — в свете происходившего объединения Италии и Германии. Аналогия с этими странами позволяла подтягивать образ России к складывавшемуся на Западе представлению о «национальном государстве», отметая тем самым необходимость кардинальных перемен в России, прежде всего создания тех демократических институтов, которые являются неотъемлемой составляющей «национального государства». Единение нации, сближение и уравнение сословий преподносились как свершившиеся, благодаря царю, освободившему крестьян, а прообразом этого примирения выступала легенда о том изначальном согласии, которое некогда позволило славянам выжить, призвав достойного вождя.
Барсуков — Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. I — XX. СПб., 1888-1906.
Басыров 1983 — Басыров А.Я. Памятник тысячелетию России. Альбом. М., 1983.
Беседа у памятника — В. Б…ов. Беседа у памятника тысячелетия русской земли. СПб., 1862.
Буслаев 1886 — Буслаев Ф.И. Памятник Тысячелетию России // Буслаев Ф.И. Мои досуги. Собранные из периодических изданий мелкие сочинения. Ч. II. М., 1886.
Валуев 1888 — В*** <Валуев П.А.> 8 сентября 1862 года. Из воспоминаний современника // Русская старина. 1888. № 1.
Валуев 1961 — Дневник П.А.Валуева, министра внутренних дел. Т. 1-2. М., 1961.
Вортман 1998 — Уортман Ричард. Поездки Александра II по Российской империи // П.А. Зайончковский. 1904-1983. Статьи, публикации и воспоминания о нем. М., 1998.
Воспоминания об Академии художеств — Художник. Воспоминания об Академии художеств. 1859-1864 // Русская старина. 1880. № 10.
Грановский — Т.Н. Грановский и его переписка. Т. 2. М., 1897.
Дела и дни — Дела и дни (журнал).
Достоевский — Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972-1990.
ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.
ЖМВД — Журнал Министерства внутренних дел.
Захаренко 1956 — Захаренко А.Е. История сооружения памятника «Тысячелетию России» в Новгороде // Ученые записки Новгородского государственного педагогического института. Т. 2. Историко-филологический факультет. Вып. 2. Новгород, 1956.
Иверсен 1880 — Медали, выбитые в царствование Александра II. СПб., 1880.
Карамзин — Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. I-III. М., 1988-1989.
Киреевский 1845 — Киреевский П.В. О древней русской истории. (Письмо к М.П. Погодину) // Москвитянин. 1845. № 3. Раздел «Науки».
Костомаров 1992 — Костомаров Н.И. Автобиография. Бунт Стеньки Разина. Киев, 1992.
ЛН — Литературное наследство.
Лонгинов 1862 — Лонгинов М.Н. Одиннадцатое октября. М., 1862 (оттиск из газеты «Московские ведомости», 1862, № 221).
Майорова 1999 — Майорова О.Е. Царевич-самозванец в социальной мифологии пореформенной эпохи // Россия-Russia. 3 (11). 1999.
Маслова 1977 — Маслова Е.Н. Памятник «Тысячелетию России». Л., 1977.
Мвед. — Московские ведомости (газета).
Микешин 1969 — Микешин М.О. Воспоминания художника // Неман. 1969. № 11.
Милютин 1999 — Милютин Д.А. Воспоминания. 1860-1862. М., 1999.
Несколько слов о памятнике тысячелетия России // Северная пчела, 1862, 30 июля, № 204; С.-Петербургские ведомости, 1862, 29 июля, № 164.
Никитенко — Никитенко А.В. Дневник. Т. 1-3. М., 1955.
ОЗ — Отечественные записки.
Описание памятника 1862 — Описание памятника тысячелетию России // Месяцеслов на 1862 год. СПб., 1862. Приложение.
Отто, Куприянов — Отто Н. Куприянов И. Биографические очерки лиц, изображенных на памятнике тысячелетия России, воздвигнутом в городе Новгороде. Новгород, 1862.
Павлов 1862 — Павлов П.В. Тысячелетие России // Месяцеслов на 1862 год. СПб., 1862. Приложение.
Письма к Филарету 1900 — Письма к митрополиту Филарету. СПб., 1900.
Погодин 1845 — Погодин М.П. Ответ П.В.Киреевскому // Москвитянин. 1845. № 3. Раздел «Науки».
Погодин 1846 — Погодин М.П. Историко-критические отрывки. Т. 1-2. М., 1846.
Погодин 1852 — Погодин М.П. Когда русскому государству исполнится тысяча лет? // Москвитянин. 1852. № 4. Раздел «Науки».
Погодин 1852а — Погодин М.П. Ответ Соловьеву о 1852 годе // Москвитянин. 1852. № 10.
Рмир — Русский мир.
Росляков 1901 — Росляков Д. Из воспоминаний очевидца об открытии в Новгороде памятника тысячелетия России // Новгородские епархиальные ведомости. 1901. № 5. Часть неофициальная.
Рубинштейн 1941 — Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941.
Сборник постановлений по Министерству народного просвещения — Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Изд-е 2-е. Т. II. Отд-е 2. СПб., 1876.
Семеновский — Семеновский А.И. Памятник тысячелетию России, воздвигнутый в Новгороде 8 сентября 1862 г. по повелению Александра II. СПб., 1908.
Скарятин 1862 — Скарятин В. Россия // C.-Петербургские ведомости, 1862, 17 авг., № 178.
Соловьев 1851 — Соловьев C.М. История России с древнейших времен. Т. 1. М., 1851.
СО — Сын отечества (газета).
СПбвед. — С.-Петербургские ведомости (газета).
Спч. — Северная пчела (газета).
Спочта — Северная почта (газета).
Стасов 1852 — Стасов В.В. Избранные сочинения: В 3 т. Т. II. М., 1952.
Стасов 1954 — Стасов В.В. Статьи и заметки, не вошедшие в собрания сочинений. Т. II. М., 1954.
Татищев — Татищев С. Император Александр Второй. Его жизнь и царствование. Кн. I-II. М., 1996.
Толстой 1885 — Записки графа Д.Н. Толстого // Русский архив. 1885. Кн. 2. № 5.
Толстой 1892 — Толстой М.В. Торжество тысячелетия России в 1862 году // Русский архив. 1892. Кн. 1. № 4.
Тысячелетие 1863 — Сибиряк Василий Колохматов. Тысячелетие России (1862-1862) в Новгороде. Новгород, 1863.
Устрялов 1852 — Устрялов Н.Г. Записка (1852) // Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Изд-е 2-е. Т. II. Отд-е 2. СПб., 1876.
Филарет 1885 — Сочинения Филарета, митрополита Московского. Слова и речи. Т. 1-5. М., 1885.
Филарет 1887 — Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского по учебным и церковно-государственным вопросам. Т. I-V (том V в двух частях). М., 1885-1887.
Хавский 1852 — Хавский П. Тысячелетие России // Ведомости московской городской полиции. 1852, № 105.
Хавский 1862 — Хавский П. Тысячелетие России // Северная пчела, 1862, 5 сент., № 259.
Хлевов 1997 — Хлевов А.А. Норманская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997.
Чернуха — Чернуха В.Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х годов XIX века. Л., 1978.
Эвальд 1862 — Эвальд Ар<кадий> Праздник тысячелетия России. (От нашего корреспондента) // С.-Петербургские ведомости. 1862, 8 сент., № 196; 16 сент., № 201; 20 сент., № 212.
Эвальд 1895 — Эвальд А.В. Воспоминания // Исторический вестник. 1895. № 10.
Paperno — Paperno Irina. The Liberation of the Serfs as a Cultural Symbol // The Russian Review. V. 50, October 1991.
Wortman 1990 — Wortman Richard. Rule by Sentiment: Alexander II’s Journeys through the Russian Empire // The American Historical Review. V. 95. Number 3. June 1990.
Wortman 1995 — Wortman Richard S. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. V. 1. From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton University Press, 1995.
Следующий материал
Бедная Певица
Подтексты арзамасской речи С. С. Уварова
В издательстве «Кучково поле вышла книга: Император Александр II. Воспитание просвещением / сост., вступ. ст. О.И. Барковец. — М.: Кучково поле, 2018. — 176 с.: ил. ISBN 978−5−9950−0906−1. Купить: https://kpole.ru/catalog/knigis/imperator-aleksandr-ii-vospitanie-prosveshcheniem/
Книга рассказывает о становлении личности императора Александра II и его деятельности на поприще развития культуры и просвещения в России, яркими примерами которой выступают основание Московского Публичного музеума и Румянцевского музеума, Русского исторического общества, проведение международной Политехнической выставки, празднование тысячелетия российской государственности. В издании представлены научно-популярные статьи за авторством ведущих специалистов (историков, библиографов, искусствоведов). Ряд используемых в статьях источников впервые вводится в научный оборот: это в первую очередь редкие издания, рукописные материалы, графика из фондов РГБ, ряд архивных документов из собрания ГА РФ. В числе иллюстраций к книге — произведения живописи, графики, фотографии, документы, в том числе публикуемые впервые.
Ольга Барковец. Празднование тысячелетия России в Новгороде в 1862 году
В сентябре 1862 года с большой помпой было отпраздновано 1000-летие России. Дата была выбрана неслучайно. Еще в 1852 году император Николай I официально признал 862 год — год, когда, согласно «Повести временных лет», был призван на княжение Рюрик, — началом государственноcти России. 21 августа 1852 года появилось высочайшее повеление «держаться строго летоисчисления преподобного Нестора и руководствоваться оным в точности во всех учебных заведениях Министерства народного просвещения». Вступивший на престол в 1855 году император Александр II получил «в наследство» страну, перед которой стояло немало внешне- и внутриполитических проблем. В своей первой речи перед членами Государственного совета 19 февраля (3 марта) 1855 года новый император вспомнил слова умирающего отца, Николая I: «…в последние часы своей жизни сказал мне: “Сдаю Тебе Мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя Тебе много трудов и забот”».
Император Александр II вошел в историю как царь-освободитель, а время его правления было названо периодом Великих реформ. Однако проводимые императором преобразования внутри страны, особенно отмена крепостного права, были восприняты обществом далеко не однозначно. Возмущенные голоса звучали даже со стороны главной опоры самодержавия — дворянства, в среде которого стали раздаваться призывы к созыву представительного органа правления. К тому же усилилось радикальное движение. В мае 1862 года в столице появилась широко растиражированная радикальная прокламация «Молодая Россия», написанная студентом Московского университета Петром Заичневским. Вскоре после этого в Санкт-Петербурге произошли сильнейшие пожары. Общество, ранее относившееся к радикалам либо нейтрально, либо отчасти сочувственно, восприняло разразившиеся пожары как реализацию описанной в прокламации программы и было чрезвычайно напугано.
Этому способствовала и консервативная пресса, поддерживавшая слухи о поджигателях-радикалах. Кроме того, в начале лета 1862 года были совершены покушения на графа А.Н. Лидерса и великого князя Константина Николаевича. Все это не могло не вызывать серьезную обеспокоенность Александра II и его окружения. Поездки императора по западным губерниям, предпринятые летом 1862 года, позволили в значительной мере восстановить пошатнувшееся было доверие со стороны дворян. Тем не менее социально-политическая напряженность, возникшая в стране после отмены крепостного права, требовала от царя более масштабного символического действа, которым и призвано было стать празднование тысячелетия Российского государства. На тот же 1862 год приходился еще один важный исторический юбилей — 50 лет Бородинской битвы. Однако Александр II решил, что консолидировать общество вокруг трона и нивелировать возникшие противоречия должно поистине эпохальное событие — тысячелетний юбилей российской государственности.
Особый смысл этому придавало то обстоятельство, что начало следующего тысячелетия истории России совпадало с периодом кардинальных перемен в жизни империи. В результате преобразования Александра II становились венцом всего уходящего в прошлое периода, а крепостная реформа 19 февраля 1861 года торжественно подводила итог предшествующей истории государства. Исключительность переживаемого момента всячески подчеркивалась прессой — точно сама «историческая судьба захотела, чтобы освобождение крестьян было заключительным актом минувшего тысячелетия». Только в последние годы, писала газета «Северная почта», было «совершено или положено начало к совершению гораздо большего и более важного в жизни русского народа, чем в прежние сотни лет».
Необходимо отметить, что еще в 1857 году была озвучена идея соорудить памятник «первому русскому государю Рюрику» в Новгороде. Однако император Александр II решил от нее отказаться. В постановлении Комитета министров значилось: «Призвание Рюрика составляет, без сомнения, одну из важнейших эпох нашего государства, но потомство не должно и не может пройти забвением заслуг других своих самодержцев, полагая, что эпоха 1862 года должна быть ознаменована не увековечением подвига Рюрика, но воздвижением народного памятника “Тысячелетию России”, где бы могли быть в барельефах или других изображениях показаны главнейшие события нашей отечественной истории».
Павел Львович Брусницын. Медали в память открытия памятника Тысячелетия России. 1862. РГБ (Кат. 105, 106)
Император решил воспользоваться исторической годовщиной, чтобы «устроить грандиозный спектакль, рассчитанный на всероссийского зрителя и призванный утвердить в массовом сознании образ нового царствования». Задуманное Александром II и его окружением празднование было абсолютно беспрецедентным по всем параметрам: и по масштабам памятника, и по его стоимости (более 500 тысяч рублей), и по подогреваемому прессой интересу к предстоящему событию, и по степени театрализованности проводимых мероприятий, и, конечно, по уровню официоза — в празднествах должны были принять участие вся августейшая семья и члены императорского дома.
Подписка на сооружение памятника была открыта еще в 1858 году. Само понятие «народный памятник» подразумевало не только абсолютную публичность и открытость в представлении предложений на проект монумента, но и участие в его создании и сооружении всего народа. Предполагалось, что общая стоимость работ и материалов не превысит полумиллиона рублей, а само начинание по сбору средств станет поистине всенародным. Считалось, что если каждый житель империи даст хотя бы по копейке, то общей суммы будет достаточно для покрытия расходов. Пожертвования действительно носили массовый характер. Тем не менее, несмотря на то что благотворительные взносы по губерниям делали как очень состоятельные граждане (некоторые пожертвования доходили до 15 и даже 30 серебряных рублей), так и люди низших сословий (в среднем взносы составили от полкопейки до 15 копеек), собрать удалось всего 150 тысяч, а недостающие четыреста тысяч рублей выделило государство.
Конкурс на сооружение в Новгороде памятника 1000-летию России объявили в 1859 году. Оценка проектов была поручена Совету Императорской академии художеств, состоявшему из известных профессоров. К назначенному сроку — 1 ноября 1859 года — в жюри поступили 53 проекта от самых разных авторов. Лучшим был признан проект М.О. Микешина, молодого художника, незадолго до этого окончившего академию с большой золотой медалью. Ему присудили первую премию — 4000 рублей. После рассмотрения в Совете Академии проект Микешина был подан для утверждения царю. Замысел автора полностью отвечал условиям конкурса. В основу идеологии памятника был заложен принцип «православие, самодержавие, народность». Шесть эпох русской истории (появление государства, принятие христианства, победа на Куликовом поле, централизация Русского государства, начало царской династии Романовых, петровские преобразования) были персонифицированы в образах государственных деятелей от Рюрика до Петра I.
Автор проекта расположил шесть скульптурных групп у подножия огромного шара — державы, символа власти. Венчало шар аллегорическое изображение России. Вся композиция памятника по форме напоминала колокол. В этом решении привлекала торжественность и наглядность, доступная простому люду. Проект М.О. Микешина выгодно отличался от проектов других авторов. Первоначально, как это было сформулировано в постановлении Комитета министров, на монументе планировалось изобразить только правителей. Тем не менее Микешин предложил представить на памятнике и другие личности, «которые по разным отраслям знаний, ума, науки и т. д. способствовали возвеличению России». Идея, по словам художника, сразу же понравилась императору. Более того, в приватном разговоре с Микешиным Александр II высказал пожелание, чтобы эта идея исходила лично от него: «…это хорошо, ты мне уступишь эту идею… я поручаю тебе исполнить это как мою идею».
Когда проект был утвержден императором, возник вопрос о том, кто станет исполнителем скульптурных групп и рельефов памятника, поскольку сам Микешин не был скульптором. В этой связи Совет Академии художеств принял решение привлечь к сотрудничеству с М.О. Микешиным нескольких скульпторов, которые должны были выполнить отдельные группы и рельефы пьедестала. Для достижения стилистического и композиционного единства памятника Главное управление путей сообщения, которому было официально поручено сооружение памятника, заказало М.О. Микешину и его другу И.Н. Шредеру модель в одну пятую часть натуральной величины. Шредер вылепил всю модель в назначенный срок, в течение четырех месяцев, заслужив полное одобрение высоким качеством ее исполнения.
В июле 1860 года Главное управление путей сообщения заключило со скульпторами контракты, по которым за лепку каждой фигуры в глине, а затем за отливку их в гипcе в двух экземплярах с последующей доставкой на бронзовую фабрику было назначено вознаграждение в 4000 рублей. Скульптурные группы Михаила Романова, князя Владимира и Дмитрия Донского заказали известному скульптору академику Р. К. Залеману, фигуру Рюрика — академику П. С. Михайлову. М. О. Микешин и И. Н. Шредер взяли на себя исполнение групп Петра I, Ивана III и верхний ярус, венчающий монумент. Над рельефами фриза вместе с И.Н. Шредером работали молодые скульпторы Н.А. Лаверецкий, М.А. Чижов и А.М. Любимов. Работы проходили под контролем императора Александра II.
Более того, он лично утверждал персонажей, которые должны были появиться на памятнике и отбор которых проводился самым тщательным образом, с привлечением художников, писателей, историков и, конечно, правительственных ведомств. «Я прибег за помощью и советом ко всем известнейшим нашим историкам и писателям, которые и не отказали мне в просимом содействии, — вспоминал Микешин. — Я просил к себе вечером по четвергам, и тут-то, в этой закопченной мастерской, перебывало у меня много интересных и почтенных личностей, заводились жаркие споры о достоинстве того или иного исторического лица…» Среди тех, кто принимал участие в выборе и обсуждении персонажей, были историк Н.И. Костомаров, филологи Ф.И. Буслаев и И.И. Срезневский, слависты Н.В. Клачаев и М.А. Максимович, писатели А.Н. Майков, Я.П. Полонский, И.С. Тургенев и многие другие.
Трудно сказать, какие именно критерии лежали в основе отбора, но то, что политические мотивы при этом присутствовали, очевидно. Так, на памятник не попал Иван Грозный, учинивший в 1570 году в Новгороде кровавую расправу. Зато появилась фигура Марфы Борецкой, муж и сын которой были посадниками Новгорода, и запечатлеть ее на памятнике было, по мнению политиков, данью новгородской истории. Кроме того, Александр II готовил реформу местного самоуправления, учреждение земств, что должно было ассоциироваться с новгородским вечем. Попали на памятник фигуры литовских князей Гедемина, Витовта и Кейстута, чтобы подчеркнуть исконную принадлежность Литвы к русским землям. Император «не утвердил кандидатуру» Тараса Шевченко, которого горячо отстаивал сам М.О. Микешин, но при этом решил сохранить на памятнике фигуру Н.В. Гоголя, по поводу которого тоже велись ожесточенные споры. Уже на заключительном этапе отбора, когда Александру II были представлены окончательные списки персонажей, он, по воспоминаниям художника, вдруг спросил: «А батюшка?». В результате на памятнике появился горельеф Николая I, хотя сам Микешин помещать его там не планировал.
Пока в столице кипели страсти вокруг создания памятника, шли приготовления к предстоящим празднованиям и определялся церемониал их проведения, в Новгород с берегов Ладоги были привезены шесть громадных плит сердобольского гранита весом по 35 тонн каждая; шла отливка скульптурной части монумента, на которую ушло более 65 тонн бронзы. Закладка фундамента памятника состоялась 28 мая 1861 года в Новгородском кремле между Софийским собором и зданием Присутственных мест. Глубина фундамента — 10 метров, он был выполнен в виде цилиндрической стены, расширяющейся книзу. В него заложили бронзовый ящик, на котором сделали надпись о времени закладки монумента и его назначении, а внутрь положили медали времен Александра II, золотые и серебряные монеты 1861 года.
Днем проведения торжества было выбрано 8 сентября, совпадавшее с годовщиной разгрома татар Дмитрием Донским на Куликовом поле в 1380 году и с днем рождения наследника русского престола великого князя Николая Александровича. Кроме того, на этот день приходится великий православный праздник Рождества Богородицы, которую в народе издавна считали заступницей и покровительницей России. Таким образом, проведение торжеств именно 8 сентября позволяло объединить светский и церковный праздники. В полдень 7 сентября 1862 года императорская семья и сопровождавшие ее лица выехали по Николаевской железной дороге со станции Колпино и к 14.30 прибыли к Соснинской пристани, где их уже ожидали пароходы, которые должны были доставить их в Новгород. Пароходов было несколько, поскольку «число лиц придворных и военных, составлявших свиту Их Величества и Их Высочеств, было громадное».
По мере того как пароходы продвигались по реке Волхов и миновали местные селения, на берега реки выходили крестьяне, приветствовавшие императора громкими криками «ура». Во многих местах «берега были декоративно украшены. На одном конце декорации виделся вензель государя императора, на другом — вензель государыни императрицы. Мужчины стояли под первым вензелем; женщины — под вторым. Но вслед за пароходом обе толпы смешивались и при криках “ура” бежали вдоль берега».
К 18 часам августейшие гости прибыли в Новгород, где их приветствовали колокольным звоном. У пристани императора со свитой встречали почетный караул и прибывшие в город несколько ранее великие князья Николай Николаевич (старший) и Николай Николаевич (младший), великая княгиня Александра Петровна, а также министр государственных имуществ, новгородский губернатор и многочисленные представители местной знати. В сопровождении народных толп, приветствовавших Александра II криками «ура», император со свитой направился в Софийский собор Новгородского кремля, а затем в приготовленные для них помещения в архиерейском доме.
Новый день начался пятью пушечными выстрелами, возвестившими жителям города о начале торжеств. С утра Александр II принял делегацию новгородского дворянства и купечества, обратившись к ним со словами, которые были призваны подчеркнуть единение нации вокруг своего монарха и правительства: «Да будет знаменательный этот день новым залогом неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством, с единой целью счастья и благоденствия дорогого нашего Отечества». Затем августейшая семья в сопровождении свиты направилась в Софийский собор, где митрополит Филарет совершил литургию, завершив ее прочитанной им молитвой. В ней он особо отметил роль Александра II как царя-просветителя и реформатора, а также либеральный характер проводившихся торжеств: «Всем избранным сынам России, в течение веков верно подвизавшимся за ее единство, благо и славу, на поприщах благочестия, просвещения, управления и победоносной защиты Отечества — вечная память».
По окончании литургии император со свитой крестным ходом направился к монументу. С памятника было снято покрывало, совершен молебен и освящение монумента, за чем последовал салют из 62 орудий и военный парад, в котором, по свидетельству тогдашнего военного министра Д.А. Милютина, участвовало до 10 тысяч человек. Во главе войск церемониальным маршем проехал сам император. Далее, после небольшого отдыха, императорская семья продолжила общение с народом, выйдя «на площадь, вне кремлевской стены, где накрыты были 360 столов для угощения войск. <…> Их величества подошли к солдатам, расположенным за столами, и громкое “ура” раздалось при их появлении. Государь изволил благодарить войска и пить за их здоровье. Обойдя все столы, их величества возвратились в митрополичий дом». Царское общение с народом продолжалось весь праздничный день. Под конец празднований император предпринял еще одну поездку — отправился на катере в Рюриково городище, где, как гласила легенда, обитал Рюрик. И там он вновь был встречен восторженными толпами народа и криками «ура». Таким образом, «согласно замыслу, в ходе торжества разыгрывалась ситуация прихода правителя к народу».
Всюду император получал свидетельства народной любви и восторженной преданности. Каждое его появление было встречено необыкновенным воодушевлением и восторгом. Все это не могло оставить императора равнодушным и явно нравилось ему. Как вспоминал министр внутренних дел П.А. Валуев, «государь и императрица явно были довольны оказываемыми им со всех сторон искренними чувствами верноподданнической любви и преданности и довольны тем, что со своей стороны они могли дать видеть, что они довольны». Сам Александр II после возвращения в Царское Село 15/27 сентября написал брату великому князю Константину Николаевичу: «Скажу только, что оно (пребывание в Новгороде. — О. Б.) оставило в нас все самое лучшее впечатление. Прием был самый радушный от всех сословий, сама церемония освящения памятника была великолепна и трогательна донельзя, в особенности последние три момента, нарочно для сего случая поставленные по моему желанию Филаретом… Поездка наша в тот же вечер на моем катере в г. Городище, древнее место пребывания, как говорят, Рюрика, было также весьма оригинально и радует крестьян, и их радость непритворна».
Тщательно продуманный сценарий торжеств был призван создать в массовом сознании зримые параллели между прошлым и настоящим, неразрывную связь между первым царствованием Рюрика и нынешним царствованием Александра II. При этом оба события — и призвание Рюрика, и проводимые Александром реформы — были представлены как события эпохального порядка, как важнейшие, переломные моменты в многовековой истории России. В то время «Современная летопись» писала: «Освобождение крестьян, вечная слава нынешнего царствования, достойно заключает десятивековой период нашего исторического существования… Отныне во всей чистоте открывается для нас будущее, открывается новая историческая жизнь с новыми трудами и новыми задачами». По мысли организаторов торжеств, вся история России должна была быть представлена как череда непрерывных, важных и хорошо продуманных преобразований, проводимых самодержцами во имя дальнейшего успешного развития и процветания Отечества. При этом многочисленные встречи Александра II с представителями разных сословий должны были показать особую связь между царем и народом, основанную на любви и преданности друг другу.
Памятная книжка императора Александра II на 1862 год. ГА РФ (Кат. 21) 8/20 сентября. Суббота. Новгород… День празднования тысячелетия России.
Замысел полностью оправдался. Даже новгородское дворянство, которое «накануне приезда Государя… собравшись в зале благородного клуба, положило не подавать никакого адреса и не давать бала…» в итоге «приняло Государя с восторгом, дало в его честь великолепный бал и поднесло адрес, пышущий самыми верноподданническими чувствами». Торжество 1862 года было одним из немногих праздников, в процессе организации и проведения которого устроители сформулировали его четкую идеологическую концепцию и смогли успешно воплотить ее в жизнь. Идейная наполненность сделала тысячелетний юбилей России не просто праздником в честь Древней Руси, воспоминанием об истоках славного пути российской государственности, но в первую очередь мощным пропагандистским актом во славу России, ведомой просвещенным монархом к новым масштабным достижениям.
Письмо императора Александра II брату великому князю Константину Николаевичу. Царское Село. 15/27 сентября 1862. ГА РФ (Кат. 22)
Скажу только, что оно [пребывание в Новгороде] оставило в нас все самое лучшее впечатление. Прием был самый радушный от всех сословий, сама церемония освящения памятника была великолепна и трогательна донельзя, в особенности последние три момента, нарочно для сего случая поставленные по моему желанию Филаретом, была так ясно произнесена нашим Верещаниным, что слова его были слышны по всей Кремлевской площади.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
— в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
— в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
— в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
— в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
— в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
— в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
20 (8 по ст. ст.) сентября 1862 г. в Великом Новгороде, в кремле, что напротив Софийского собора и бывшего здания Присутственных мест, был открыт грандиозный памятник «Тысячелетие России». Создали шедевр скульпторы Михаил Микешин и Иван Шредер, архитектор Виктор Гартман. Кому-то монумент по форме напоминает знаменитую шапку киевского князя Владимира Мономаха, а некоторые исследователи в гигантском шаре-державе на колоколообразном постаменте видят колокол, который, вроде бы по замыслу автора, был призван «благовестить потомкам о героическом прошлом России».
Остановимся хоть ненадолго у этого шедевра Михаила Осиповича Микешина, известного также знаменитыми монументами императрице Екатерине II (1873) в Санкт-Петербурге и гетману Богдану Зиновию Хмельницкому, установленному в самом сердце старого Киева, на площади перед колокольней Софийского собора в году 900-летия Крещения Руси (1888).
Б. П. Виллевальде. Открытие памятника «Тысячелетие России» в Великом Новгороде в 1862 году. 1864 г.
Памятник «Тысячелетие России» поставлен при государе Александре II Александровиче. Напомним, что произошло это на следующий год после отмены крепостного права, спустя пять лет после окончания известной Крымской кампании, то есть в эпохальное переломное время.
Памятник «Тысячелетие России». Фото 1883 г.
Согласно записанной в летописи легенде, Рюрик, вождь варяжских дружин, был приглашён в Новгород в 862 г. Эту дату и принято считать годом рождения России.
Великий Новгород. Памятник «Тысячелетие России» сегодня
Вокруг «державы» установлены шесть скульптурных групп. Общая высота памятника 15,7 м (высота пьедестала – 6 м; высота фигур – 3,3 м; креста на державе – 3 м).
Диаметр гранитного постамента – 9 м; шара-державы – 4 м; окружность горельефа – 26,5 м. Вес металла памятника – 100 тонн, вес всего памятника – 10 тыс. тонн, вес бронзового литья – 65,5 тонны (шар-держава – 400 пудов; колоссальных фигур – 150 пудов; крест на шаре – 28 пудов). Бронзовые части памятника отлиты в Петербурге на фабрике Плинке и Никольса. Гранит для основания привезён с Сердобольских каменоломен на Ладоге.
Всего памятник содержит 129 человеческих фигур. Микешин, находясь в критичных по времени обстоятельствах, предложил императору «представить на барельефе всех достойных людей, которые по разным отраслям знания, ума и науки способствовали возвеличению России».
Скульптурные изображения делятся на три уровня. Самая верхняя группа, на державе (символ царской власти), – из двух фигур: ангела с крестом в руке (олицетворение Русской православной церкви) и коленопреклонённой женщины (олицетворение России). «Держава» украшена рельефным орнаментом из крестов (символ единения церкви и самодержавия) и опоясан надписью, выполненной славянской вязью: «Свершившемуся тысячелетию Российского государства в… лета 1862».
Ангел, благословляющий Россию. Навершие памятника «Тысячелетие России»
Подробное содержание скульптурных композиций этого монумента можно найти в интересной публикации журнала «Фома».
Мы лишь отметим, что собирание имён для создателей памятника было, на наш взгляд, непростой задачей из-за их обилия в русской истории. Тем не менее Микешин сотоварищи соединили скульптурные портреты значительнейших персон России всех времён: князей (от Рюрика), царей (династии Романовых), воинов и героев, святых, подвижников, государственных людей, простолюдинов (как, например, Ивана Сусанина и сибиряка), а также литераторов, композиторов, учёных.
Лермонтов, Пушкин и Гоголь. Фрагмент горельефа на памятнике «Тысячелетие России»
Чудесно названы эти группы. Например, «Просветители» — от Владимира Крестителя, Кирилла и Мефодия, княгини Ольги, Нестора Летописца, Антония и Феодосия Печерских, Сергия Радонежского, Кирилл Белозерского, Зосимы и Савватия Соловецких, Максима Грека, до Дмитрия Ростовского, Митрофана Воронежского и Тихона Задонского. В этом ряду мы по понятным причинам не найдём, скажем, чудотворца Серафима Саровского и святителя Иоасафа Белгородского, которые были прославлены позднее, в начале ХХ в., при участии государя Николая II Александровича. Но поражают как смелость, так и прозорливость, с которыми автор в пантеон великих святых подвижников включил своего современника, архиепископа Херсонского Иннокентия, почившего в 1857 г., всенародного любимца, сыгравшего огромную духовную роль в Крымской войне 1853–1856 гг.
То же можно сказать и о других героях-современниках, включённых на памятнике в великий ряд России – адмиралах Лазареве, Корнилове, Нахимове, генералах Дибиче-Забалканском, Паскевиче.
* * *
Памятники, как храмы и как люди, порой переживают непростую судьбу. Следует помнить, что среди грабительски-вандальных деяний немецко-фашистских захватчиков был и демонтаж памятника «Тысячелетие России». Генерал фон Герцог, служивший в штабе немецкой армии, осаждавшей Ленинград, приказал разобрать памятник и вывезти в Германию, решив сделать подарок своему другу. Зимой 1943–1944 гг. оккупанты начали работы по разборке памятника и прокладывали специальную узкоколейку дорогу от Новгородского кремля до вокзала. Железной дорогой грабители успели увезти бронзовые решётку работы профессора Боссе и бронзовые художественные фонари, окружавшие памятник. Но 20 января 1944 г. город был освобождён советскими войсками.
Разобранный и подготовленный к вывозу в Германию памятник «Тысячелетие России». Новгород, январь 1944 г.
Вместо памятника оставался обобранный пьедестал, на котором сохранялась лишь нижняя половина шара-державы. Верхняя его часть была полуразрушена и исковеркана. Колоссальных фигур на пьедестале не было. Они, как и другие скульптурные изображения, были разбросаны по заснеженной кремлёвской площади. При этом многие фигуры оказались попорченными: трёхметровый крест, стоявший на шаре-державе, был срублен у основания и согнут в дугу; бронзовое крепление всюду было перерублено или вырвано из своих мест. Такие небольшие детали, как шпаги, мечи, посохи, щиты и т. п. исчезли.
Ленинградский областной отдел архитектуры сообщал: «Для передвижения и подъёма фигур был построен узкоколейный путь, а для установки фигур на свои места вокруг памятника устроены леса и изготовлены необходимые приспособления. Потребовалось изготовить более 1500 недостающих деталей».
Поэт-фронтовик Павел Шубин, автор текста знаменитой «Волховской застольной» («Редко, друзья, нам встречаться приходится…»), так написал о своих новгородских впечатлениях:
Мимо белокаменной Софии,
Волховские кинув берега,
Я и сам прошёл тогда впервые
Городом, отбитым у врага.
На кремлёвской площади в сугробах —
Витязей поверженных тела…
Их пытал тупой немецкий обух,
Грызла и калечила пила.
Но жива, жива литая бронза.
Хмуро смотрит Пётр за горизонт,
Будто видит накренённый косо
К Гангуту идущий галиот…
Нет, ничем нельзя убить победу!
Снова новгородские полки
На закат по вражескому следу
Двинулись от Волхова-реки.
Восемь реставраторов, превышая меру своих сил, постарались восстановить памятник ещё до окончания войны, 2 ноября 1944 г. Однако первозданный вид памятнику был возвращен лишь к 1995 г.
Памятник «Тысячелетие России»
Воистину жива, жива литая бронза! Значит, было что защищать и что восстанавливать после освобождения нашей земли от захватчиков.
В сущности, Микешин создал симфонию или, если угодно, своего рода эпическую оду, в общих резких чертах рассказав миру о том, что именно произошло за тысячу лет на этой территории. Во имя чего эти достойнейшие мужи и жены, на фигуры которых опирается православный Крест, жили на русской земле, совершая в разные эпохи единое, целокупное, соборное русское восхождение с русским крестом – трагическое, но и высокое.
И. Е. Репин. Портрет художника и скульптора М. О. Микешина. 1888 г.
Говоря о Микешине, нам никак нельзя не вспомнить о землях Российской империи, которые нынешняя Украины объявляет своими. Она долгое время была благодарна выдающемуся скульптору. За высокий творческий дар, обращённый на службу и Малороссии. Таким же служением памятны и выдающиеся мастера, благоукрасившие знаменитый Владимирский собор в Киеве. Работы были завершены всё к тому же 1888 году – году 900-летия Крещения Руси. Это были В. Васнецов, М. Нестеров, М. Врубель и иные первоклассные русские художники, осуществившие росписи Владимирского собора, которые радуют нас по сей день. Храм, к сожалению, был в начале 1990-х захвачен раскольниками и стал кафедральным у так называемого Киевского патриархата.
Микешин, воплотив образ Б. Хмельницкого, создал подлинный шедевр, ведь с какой политической точки зрения ни смотри на этот памятник (возведённый, кстати, на добровольные пожертвования), он остаётся прекрасным творением рук человеческих, творческого гения. И с какой точки поверхности ни смотри – со всех сторон увидишь лишь красоту и гармонию.
Неслучайность выбора места установки памятника гетману-объединителю, торжественно открытого 11 июля 1888 г. на Софийской площади в Киеве в рамках празднования 900-летия Крещения Руси, очевидна. Именно на этой площади в декабре 1648 г. киевляне встречали казацкие полки во главе с Богданом Хмельницким, вступившие в город после победы над польской шляхтой под Пилявцами, именно здесь в январе 1654 г. население Киева приветствовало российских послов во главе с боярином Бутурлиным после Переяславской рады. К слову, и в ноябре 1943 г. на площади Б. Хмельницкого собрались жители Киева, освобождённого от немецко-фашистских оккупантов, приветствуя воинов-победителей.
Как правило, Микешин использовал в такого рода эпических монументах один стилистический приём – собирания опорных образов, на которых основывал стояние главного, вершинного. И Киеву поначалу предложил многофигурную композицию. Если мы посмотрим на вышеупомянутые его шедевры в Питере и Новгороде, то увидим в обоих случаях микешинский «конёк» — многофигурность, где главный объект как бы подпирают вспомогательные. В обоих случаях это сделано великолепно, гармонично, интересно, содержательно. Никаких нет сомнений в том, что и первый микешинский проект киевского памятника, будучи воплощённым в жизнь, стал бы в ряд многофигурных шедевров. Другое дело, что многофигурный проект был отвергнут как по экономическим, так и по идеологическим причинам, по соображениям, как сказали бы сейчас, «толерантности». Генерал-губернатор Киева Александр Дондуков-Корсаков отверг изначальную идею скульптора, потому сегодня мы видим гетмана Украины на Софийской площади в одиночестве, без окружающих фигур. Ну посудите сами о точности, исторической адекватности и прозорливости мастера: по его проекту конь Хмельницкого сталкивал польского шляхтича, еврея-арендатора и иезуита со скалы, перед которой малоросс, червоноросс, белорус и великоросс слушали песню слепого кобзаря. Скульптуры пьедестала должны были изображать битву под Збаражем, Переяславскую раду и сцену въезда казацкого войска во главе с Хмельницким в Киев.
Памятник Б. Хмельницкому в Киеве. Фото автора
Киевская байка говорит о том, что Богданова булава памятника указывает на Москву (и в этом случае комментарии таковы, что Москва выбрана как политический ориентир), однако некоторые умельцы определять географические направления уверяют, что на Москву бронзовый Богдан Зиновий не указывал никогда. А о московской ориентации памятника напоминали разве что плиты с надписями на постаменте: «Хотим под царя восточного, православного» и «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия». Жаль, что в 1919 и 1924 гг. эти надписи известно какими деятелями были заменены на «Богдан Хмельницкий. 1888», сохранившуюся по сей день.
Хорошо бы восстановить историческую справедливость — прежние, правильные, надписи вернуть!
Минин и Пожарский. В центре — Михаил Романов, первый царь в династии. Фрагмент памятника «Тысячелетие России»
Приведём в заключение замечательные слова музыканта А. Шахматова, высказанные на страницах одной из социальных сетей Интернета: «…Ни один народ мира, как наш, русский, за такой период не пережил столько потрясений и не создал неповторимой духовности, культурности и научности, что повлияло на развитие всего человечества. Желаю родному народу воспрянуть духом после духовно-национального спотыкания в XX веке, и как в Великом Новгороде во время основания державы и 400-летней давности, когда великие сыны Святой Руси, гражданин Минин и князь Пожарский доблестно сплотили народ и дали отпор иностранным захватчикам. Слава Великой России!»
На заглавном фото: Памятник «Тысячелетие России», фрагмент
Из статьи Ольги Майоровой «Бессмертный Рюрик. Празднование Тысячелетия России в 1862 г.» Полностью статья опубликована в журнале: НЛО 2000, 43.
В качестве главной сценической площадки праздника был выбран Великий Новгород. Ни первопрестольная, ни официальная столицы не подошли на роль центра общероссийского торжества, каким изначально мыслилось празднование тысячелетия России. Город Рюрика, «место рождения» российской государственности (СПбвед. 1862, 18 авг., № 179; Мвед. 1862, 17 авг., № 180), «колыбель царства всероссийского», как сказал император в праздничной речи, обращенной к новгородскому дворянству (Татищев, I, 446; СО, 1862, 12 сент., № 219), — таким рисовала Новгород юбилейная риторика, мотивируя тем самым выбор места торжества. Новгород являл собой роскошно декорированную площадку для театрализации «полюбовной сделки» власти и народа. Устроив праздник в городе Рюрика, Александр II воспользовался мифологией николаевской эпохи, чтобы придать ей, однако, новые коннотации.
Открытие памятника «Тысячелетие России» в Новгороде. Сентябрь 1862 года. Фотоателье «В. Ильмар. Новгород»
Согласно печатным отчетам о торжестве, толпы простонародья составляли непременный фон почти каждой сцены, а слова об «огромном стечении народа» на празднике не сходили со страниц газет (Мвед. 1862, 12 сент., № 199; Спч., 1862, 10 сент., № 243). В сообщениях официального издания Министерства внутренних дел — газеты «Северная почта», для которой отчеты о празднике писал и редактировал сам министр Валуев, — народное участие подавалось как стихийное и «наивная» трактовка праздника настойчиво акцентировалась: «Новгород переполнен народом <…> Народ называет этот съезд ярмаркою» (перепечатано: Мвед., 13 сент., № 200). Все подобные пассажи выдержаны в духе обычных в таких случаях описаний народного энтузиазма. Однако на новгородском празднике собравшиеся толпы не просто изображали ритуальное одобрение и восторг. Хотя народ здесь выступал в традиционной роли статиста, но такого статиста, без которого смысл всего спектакля пропадал.
По задуманному сценарию, Александр II дважды приплывал к своим подданным (напомню, что, согласно летописному рассказу, послы славянские ходили «за море» приглашать варягов). Открывался праздник прибытием в Новгород парохода с царем. Александр с семьей и огромной свитой плыл по реке Волхов от Соснинской пристани до Новгорода, где ему была подготовлена пышная встреча. Собственно, речное сообщение с Новгородом было тогда самым удобным, и можно было бы считать, что чисто прагматические соображения диктовали выбор этого пути, если бы на следующий день, под конец праздника, царь вновь не предпринял путешествия: он поплыл на катере от Новгорода до Рюрикова городища — легендарного места обитания Рюрика. В обеих поездках Александра встречали ликующие толпы. Согласно замыслу, в ходе торжества разыгрывалась ситуация прихода правителя к народу.
Когда царь только плыл в Новгород, «берега близ деревень украшены были декорациями из зелени, вензелями их величеств и разноцветными флагами; народ собирался густыми толпами, приветствовал и провожал проходивший пароход громкими «ура»» (сообщение «Северной почты», перепечатанное многими газетами: Спч., 1862, 10 сент., № 243; Мвед., 1862, 11 сент., № 198; Рмир, 1862, 15 сент., № 36). По описанию корреспондента «Северной пчелы», в Новгороде к прибытию парохода «вокруг Кремля весь берег устлан был народом» (Спч., 1862, 11 сент., № 244). Этому сообщению вторил сотрудник другой газеты: «Народ покрывал собой весь берег, собралось более 10 тысяч» (СО, 1862, 11 сент., № 218). Некто Василий Колохматов, автор посвященной празднику брошюры для народа 5, рассказывал, что в ожидании царя «все население Новгорода покрыло берега Волхова, мост, всю набережную до царской пристани и от нее до крепостной стены»: «Надо было видеть эту огромную массу народа, оставившего домы свои пустыми, чтобы взглянуть на своего державного Отца!» (Тысячелетие 1863, 26). Наконец, по словам Валуева, организатора и официального интерпретатора торжества, «толпы народа уходили далеко от города по обоим берегам реки в надежде несколько ранее завидеть приближение парохода, на котором ожидалось прибытие государя», «у пристани и в городском саду столпились еще более густые массы народа», а перед самым появлением парохода начался звон во всех церквах: «Была торжественная минута. Со всех сторон слышалось: «Царь едет! Царь едет!» — и эти возгласы звучали необыкновенным умилением. Звон продолжался с лишком четверть часа, прежде чем мы ясно могли увидеть приближающиеся пароходы <…> Раздались громкие, затем уже не умолкавшие крики «ура». Я был свидетелем всеобщего порывистого одушевления. Лица всех званий и возрастов ему одинаково поддавались» (Валуев 1888, 2-3).
Встреча Александра II в Рюриковом городище описывалась уже совсем в экстатических тонах: «Когда он сходил на берег, народ под ноги его бросал свои поддевки и платки и кричал: «Ура тебе, Александр Николаевич!» При отъезде его слышались голоса: «Спасибо, батюшка, Государь, что посетил нас»» (М.Р. Из Новгорода // Спч., 1862, 13 сент., № 246). По воспоминаниям Валуева, в Рюриковом городище царь «был встречаем с неимоверным восторгом», «от криков «ура» дрожал воздух» (Валуев 1888, 11). «Тут комментариев не нужно, — восклицал корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», — когда видишь царя среди народа, когда видишь эти восторженные и благоговейные взоры толпы, когда слышишь их оглушительные крики, которыми народ встречает Государя <…>» (Эвальд 1862 № 212).
Все приведенные сообщения, по преимуществу газетные, цитируются здесь отнюдь не в качестве документа, свидетельствующего о реальной — по-видимому, довольно сложной — обстановке торжества: недаром правительство, опасаясь возможных эксцессов на празднике, приняло ряд превентивных мер. Задача настоящей статьи заключается не в реконструкции реальной картины новгородского торжества (что потребовало бы работы с другими источниками), но в выявлении мифологических представлений, предопределивших поэтику праздника, сформировавших его ритуальное пространство и в конечном итоге призванных утвердить в массовом сознании образ нового царствования. Приведенные официальные и полуофициальные сообщения, фиксировавшие желаемое, позволяют судить о том сценарии, который стоял за торжеством.
От обычных встреч царствующей особы, сопровождавшихся ритуальным всплеском народного энтузиазма, новгородский спектакль отличался маркированностью места действия. Инсценировалась история основания монархии, метафорически повторялся приход варягов: царь приплывал к восторженно встречавшему его народу, градуированно приближаясь к той точке пространства, где, по легенде, некогда жил Рюрик. Такая интерпретация праздника с разной степенью отчетливости — иногда очень глухо — но все же звучала в газетных отчетах: «Новгород как бы снова стал столицей; он, кажется, видел перед собою свое прежнее время <…> И невольно уносилась мысль вдаль, к тому времени, когда на эту же землю вступил первый князь Рюрик, чтобы править народом» (Письмо нашего первого корреспондента // СО, 1862, 11 сент., № 218). Как замечал в своем рассказе о празднике корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», «тут ступаешь по тысячелетней почве, и, кажется, самый воздух пышет на вас историей» (Эвальд 1862, № 196). Представление о повторенном — разыгранном в Новгороде — начале российской истории отложилось и в более поздних отзывах о торжестве. Несколько лет спустя Ф.И. Тютчев писал дочери, А.Ф. Аксаковой, из Старой Руссы, вспоминая новгородский праздник, на котором они оба присутствовали: «Весь этот край, омываемый Волховым, это начало России, к которому она возвратилась ненадолго» (ЛН. Т. 97, кн. 1, 338) 7. Наконец, в мемуарах Валуева, режиссера новгородского спектакля, есть замечательная «подсказка». Описывая ход царского корабля, сопровождавшегося по обоим берегам Волхова церковными процессиями и богослужебным пением, он заметил: «Казалось, что благословение Божие нисходило, при звуках того пения, на Государя и на его путь и на то державное намерение, с каким путь им был предпринят». Далее Валуев добавлял: «Прошлое воскресало пред настоящим. Древний Новгород единился с нынешним» (Валуев 1888, 3, 7). Прибытие царя в Новгород и поездка в Рюриково городище — символическое повторение державного пути легендарного варяжского князя — составили начало и финал праздника, впечатляющую рамку торжества.
Не менее важную нагрузку несла одна из центральных церемоний праздника — коленопреклоненное благодарственное молебствие на Софийской площади Новгородского Кремля. После отслуженной в Софийском соборе литургии, на которой присутствовала августейшая семья, начался крестный ход: митрополит Петербургский и новгородский Исидор, архиереи, придворные певчие вышли на площадь и объединились здесь с местным духовенством, которое несло хоругви, кресты и иконы. Александр II, императрица, наследник престола и свита сопровождали церковное шествие, «певчие пели «Спаси, Господи, люди Твоя», а в войсках музыканты играли «Коль славен наш Господь в Сионе»» (Росляков 1901, 372). Затем последовало молебствие, подававшееся прессой как визуальное подтверждение мифологии «полюбовной сделки»: «Нет слов, нет средств выразить все, что <…> переходило само собою от сердца к сердцу и соединяло всех в одном чувстве от царя до подданного! <…> Царь отдавал свое сердце в руце Божии, и народ, с своей стороны, приносил свое сердце в дар Царю» (Письмо нашего первого корреспондента // СО. 1862, 11 сент., № 218). Эта цитата из «Сына отечества» не потонула в газетных сообщениях. Она была включена в появившуюся год спустя брошюру для народа, специально посвященную празднику и носившую явно заказной характер (см.: Тысячелетие 1863, 33). Брошюра, написанная от лица непосредственного участника торжества, претендовала на статус живого свидетельства и не содержала ни одной другой ссылки на печатные источники. Исключение, сделанное для приведенной цитаты, знаменательно: она явно расценивалась автором брошюры как точная интерпретация происходившего. Наконец, еще в одной статье «Сына отечества» — передовой, напечатанной в самый день праздника, — выбранная риторика также отсылала к мифологии «полюбовной сделки»: «Тысячелетняя Россия верит в своего Царя и, крепкая этой верою, спокойно отдает ему свою судьбу, убежденная, что новое тысячелетие ее существования откроет для нее ряд дней благоденствия и спокойствия» (СО. 1862, 8 сент., № 216).
Разыгрывая легендарное событие, власть метафорически подтверждала свою природу — как власть, добровольно установленная народом, плод длящейся «полюбовной сделки». Однако теперь «полюбовная сделка» рисовалась не только в противопоставлении Западу, но и по аналогии с протекавшими в Западной Европе политическими процессами, которые вели к обновлению династических режимов. Как показал Ричард Вортман, официальные церемонии начала 1860-х годов, в частности, путешествия Александра II по провинции и праздник тысячелетия России, служили визуальным выражением той концепции «народной монархии», которую утверждал император, позаимствовав модель на Западе, у Наполеона III, но сохраняя ее национальную «оправу» (Wortman 1990; Вортман 1998). Если власть ориентировалась преимущественно на Францию (особенно в первое десятилетие александровского царствования), то в общественном сознании актуализировались и другие параллели. В. Скарятин, публицист официозного толка, незадолго до новгородского праздника проецировал отечественную ситуацию на итальянскую, сравнивая русского царя с первым королем объединенной Италии Виктором-Эммануилом, вождем «освобожденного народа»: «Редкое счастие выпало на долю России: в тот опасный и важный момент, когда перетерлись все винты, все колеса старой машины, на престоле ее явился человек, в доброй воле и великодушном сердце которого хранится источник мира и прогресса нашего отечества <…> Тот же крепкий узел любви, который соединяет итальянскую нацию с троном короля — честного человека, сужден и России» (Спбвед., 1862, 17 авг., № 178). Образ обновляющейся Российской монархии рассматривался сразу в двух перспективах — в собственно русской (как реализация «генетически» заложенных возможностей) и в европейской (как часть широкого процесса обновления династических режимов). «Полюбовная сделка» приобретала выраженную западническую, составляющую, представала русским вариантом того союза правителя с подданными, которого только добивались в странах Западной Европы, но который принадлежал России «от рождения».
Чтобы создать европеизированный образ «народной монархии», организаторы торжества использовали традиционную метафорику, но вместе с тем существенно ее модернизировали, обогатив новыми коннотациями. Попытаемся проследить, как на празднике функционировала и одновременно трансформировалась традиционная образность, иначе говоря — как мифология николаевской эпохи сплеталась с либеральным западническим духом нового царствования.
Монумент «Тысячелетие России»: обновленная модель самодержавия
Центральным событием торжества, вокруг которого были сосредоточены основные праздничные церемонии, стало открытие и освящение памятника «Тысячелетие России» на Софийской площади новгородского Кремля. Первоначально предполагалось просто поставить памятник Рюрику. Однако после обсуждения вопроса в Комитете министров в 1857 году появилось постановление, в корне менявшее замысел: «Призвание Рюрика составляет, без сомнения, одну из важнейших эпох нашего государства, но потомство не должно и не может пройти забвением заслуг других своих самодержцев, полагая, что эпоха 1862 года должна быть ознаменована не увековечением подвига Рюрика, но воздвижением народного памятника «Тысячелетию России», где бы могли быть в барельефах или других изображениях показаны главнейшие события нашей отечественной истории» (цит. по: Захаренко 1956, 54-55). Замысел, как видно, приобретал черты грандиозные и довольно расплывчатые. Уже понятие «народный памятник» подразумевало по крайней мере две трактовки: памятник, воздвигнутый народом (и действительно вскоре последовало распоряжение о сборе всенародных пожертвований на его строительство), и памятник, воздвигнутый народу. Будущий памятник явно мыслился как монументальное воплощение национальной истории. В этом ключе Комитет министров и сформулировал основную, вполне амбициозно звучавшую задачу: «Главной мыслью сооружения» должно быть «ознаменование постепенного в течение тысячи лет развития государства Российского» (Там же, 56).
Несмотря на масштабность и неопределенность предложенной программы, на конкурс, проводившийся в 1859 г., было представлено более 50-ти проектов. Победителем оказался молодой тогда художник М.О. Микешин: его проект был признан «наиболее соответствовавшим мысли правительства» (Отто, Куприянов, с. I; Несколько слов о памятнике тысячелетия России). Задуманный как историческая летопись в лицах, как воплощение ценностной иерархии русской истории, как пантеон национальных героев, монумент представлял собой трехъярусную многофигурную композицию (рис. 1), каждый элемент которой так или иначе отсылал к государственному смыслу торжества, что настойчиво подчеркивалось в официальных трактовках воздвигнутого памятника.
Верхняя часть монумента представляет собой шар, «аллегорически означающий державу» (Рмир, 1862, 28 июля, № 29; Отто, Куприянов, II), или, в другой редакции, — «колоссальную Российскую державу, т.е. яблоко, или земной шар, с водруженным на нем православным крестом» (Семеновский, 5). Рядом с крестом на вершине шара помещены две фигуры: коленопреклоненная женщина, «которая олицетворяет собой Россию» (Отто, Куприянов, II; Беседа у памятника, 44-45), или «царственная жена в национальном русском костюме» (Семеновский, 7), и небесный вестник, «как бы слетевший свыше». Он «движением своим благословляет Россию и вместе с тем указывает ей на славную будущность под сенью православия» (Там же, с. 7) 8. Коленопреклоненная женщина держит щит с изображением двуглавого орла.
Официальные интерпретаторы утверждали, что эта верхняя композиция памятника символизирует православие как «основной элемент в жизни русского народа», как «главное основание» его «нравственного возвышения» (Несколько слов о памятнике тысячелетия России; Описание памятника 1862, 71; Рмир, 1862, № 29, 28 июля) и вместе с тем аллегорически представляет Россию, «которая, будучи просвещена православною верою, всегда держалась и держится ее непоколебимо» (Беседа у памятника, 45). Сплетение государственных и христианских мотивов усилено многократной эксплуатацией мотивов «державы» и креста в разных композициях памятника: миниатюрная копия державы вложена в руки расположенных ниже скульптурных изображений Ивана III и Михаила Романова, крест держат святые Владимир равноапостольный и Авраамий Ростовский. Кроме того, «вся поверхность державы составлена из повторений фигуры креста и крестообразно же препоясана двумя полосами» (Семеновский, 7).
Верхняя аллегорическая композиция памятника сразу вызвала недоумение современников. «Почему же это вместе должно изображать православную веру? — спрашивал Ф.И. Буслаев в 1862 году на страницах газеты «Наше время», имея в виду крест, женщину и ангела. — Почему не вообще христианскую? Мне кажется, точно так же мог изобразить веру и католик, и реформатор какого-нибудь толка» (Буслаев 1886, 189). Представление о православии, к немалому удивлению критика, вводилось через внеконфессиональные мотивы. Образ женщины-России также ставил Буслаева в тупик: «странный костюм», «широкое одеяние будто со шлейфом», обнаженная по локоть рука, — все эти детали женской фигуры исключали ее прямую соотнесенность с каким-либо национальным иконографическим типом, тем более — восходящим к православному искусству. В итоге Буслаев скептически оценивал всю верхнюю композицию памятника: «…согласно ли с идеею православия <…> внесение этого нового элемента, может быть и прекрасного, но идущего ли к делу?» (Там же, 190).
Работа над памятником проходила под непосредственным контролем Александра II и сопровождалась спорами, накалявшимися до драматичных конфликтов, не только среди художников и скульпторов, которым было поручено выполнение заказа, но и в тех правительственных инстанциях, которые надзирали над осуществлением проекта (см.: Эвальд 1895, 82-83; Воспоминания об Академии художеств, 397; Микешин 1969; Захаренко 1956; Стасов 1954, 155). В обстановке пристального внимания к памятнику вряд ли можно считать неосознанными или случайными те попытки модернизировать державную символику, которые вызвали недоумение Буслаева и стали предметом обсуждения в печати. Так, фельетонист «Отечественных записок» передавал диалог двух дубоватых помещиков, рассматривавших верхнюю композицию памятника. Один из них — «либерал», другой — «консерватор». Удивление «консерватора» призвано было подчеркнуть необычность репрезентации России в образе женщины. Женская метафорика государственности воспринималась тогда, по-видимому, как новшество:
— Какая же это Россия? (вопрос «консерватора». — О.М.).
— Такая! Государство всегда изображают в виде женщины (ответ «либерала». — О.М.).
— Зачем же ее художник сделал на коленях?
— Молится. Это изображает, что Россия крепка своей верой <…>
— Зачем Россия на коленях. Это мне не нравится. Лучше бы она стояла с крестом в руке… а этак обидно» (ОЗ, 1862, № 9, паг. II, 156).
Если аллегорическая композиция верхнего яруса казалась современникам вычурной и непонятной, чем-то вроде амбициозного новодела, то конкретные исторические сюжеты второго и третьего ярусов, тоже немедленно вызвавшие град вопросов и насмешек, тем не менее легче поддавались дешифровке: яснее свидетельствовали об обновлении официальной идеологии.
Нижнюю часть памятника опоясывает сплошной барельефный фриз 9 с изображением 109 фигур, представлявших собой «сокращенный курс русской истории» (Валуев 1888, 8), «назидательную летопись в лицах» (Семеновский, 17) — своего рода пантеон национальных героев. Фигуры на барельефе разбиты на четыре тематические группы: «просветители», «государственные люди», «военные люди и герои», «писатели и художники» (именно в таком порядке эти группы представлены в официальных описаниях памятника). Сама по себе идея изобразить на памятнике не только самодержцев (как это изначально было сформулировано в постановлении Комитета министров), но другие исторические лица, была высказана Микешиным (во всяком случае, так он рассказывал в своих воспоминаниях) и сразу поддержана царем. Когда в приватном разговоре с Александром II Микешин предложил «всех достойных людей на этом барельефе представить, которые по разным отраслям знания, ума, науки и т.д. способствовали возвеличению России», царь ответил: «…это хорошо, ты мне уступишь эту идею <…> я поручаю тебе исполнить это как мою идею» (Микешин 1969, 160-161).
Барельефный фриз подвергся сокрушительной критике Буслаева, квалифицировавшего его как беспомощное подражание западному образцу — «пресловутому полукружию, на котором Деларош изобразил всех великих художников разных времен и у разных народов» (Буслаев 1886, 194) 10. Западная генеалогия микешинского памятника обернулась, по мнению Буслаева, господством эклектики и общим провалом замысла: «последователь Делароша на новгородской площади» представил не «летопись в лицах», но «вавилонское смешение русских людей» (Буслаев 1886, 195). Самое любопытное, что другой беспощадный критик памятника, В.В. Стасов, тоже считал его «печальным подражанием», только в качестве объекта подражания называл другое произведение — «мюнхенскую затею, статую «Бавария»»: «Наш памятник задумал перещеголять немецкий памятник и глубокомыслием, и великим значением» (Стасов 1952, 483) 11. Даже если допустить, что обе параллели — и с «амфитеатром» Делароша, и с «Баварией» — не вполне справедливы или даже вполне несправедливы, важно, что критики искали и находили западный прообраз новгородского монумента. Памятник Тысячелетию России казался надуманным, исполненным ложной значительности сооружением, идущим вразрез с национальной культурой и потому абсолютно закрытым для простолюдина: «Не угодно ли эту школьную париковскую завитушку, — писал Стасов об одной из основных композиций памятника, — растолковать кому-нибудь из народа, для которого, как всегда говорится, прежде всего и сотворен монумент?» (Там же, 484). Те же претензии предъявлял и Буслаев: «…только тогда <…> гранит и бронза перестанут быть для народа мертвою массою, когда художник выразит свои идеи так, чтоб народ его понял». Микешин, напротив того, «наложил чужое клеймо на родную старину» (Буслаев 1886, 191, 195).
«Чужое клеймо» коррелировало с западнической по духу политической концепцией, стоящей за замыслом, — попыткой пересмотреть традиционные основы национально-государственной самоидентификации.
Уже то обстоятельство, что на монументе, официально репрезентировавшем Российское государство, «писатели и художники» были широко представлены и, более того, приравнены ко всем предыдущим группам, изображенным на памятнике, — «просветителям», «государственным людям», «военным людям и героям», свидетельствовало о глубоком разрыве с официальной идеологией николаевской эпохи, когда власть обходила культ литературы и не признавала за интеллигенцией общенационального значения 12. Из писателей, помимо Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина, Крылова, Жуковского, Гнедича, Пушкина и Лермонтова, на памятнике изображены Гоголь и даже Грибоедов (рис. 2), ограничения на издания которых были сняты только при Александре II 13. Таким образом, «писатели и художники» оказались включенными в национальный пантеон и могли претендовать на роль полноценного агента в процессе самоидентификации, что, может быть, с особой наглядностью свидетельствовало о намерении власти усвоить себе новый язык в диалоге с обществом.
Кроме того, в выборе фигур для барельефа не менее демонстративно признавались личные доблести исторических лиц, независимо от их происхождения и церковной канонизации: при изображении «военных людей и героев» в одном ряду со святыми князьями Дмитрием Донским и Александром Невским оказались Ермак, Иван Сусанин и Богдан Хмельницкий, при изображении «государственных людей» в одном ряду с Петром I, Екатериной II и Александром I стояли Сильвестр Медведев, Артамон Матвеев и М.М. Сперанский. Это демократическое решение символизировало взятый властью курс на либерализацию. Оно нашло соответствие и в одной из центральных церемоний новгородского торжества. Во время коленопреклоненного молебствия, о котором уже шла речь, непосредственно перед окроплением памятника были произнесены молитвенные возглашения, составленные митрополитом Московским Филаретом по просьбе Александра. Император высказал твердое пожелание, чтобы в молитвах поминались не только царствовавшие особы: «…было бы уместно, — писал обер-прокурор Синода Филарету, транслируя волю Александра, — после вечной памяти замечательнейшим государям и всем царствовавшим особам провозгласить такую же и их сподвижникам…» (Письма к Филарету 1900, 583; см. также: Филарет 1887, V (1), 262). Подобно тому как на барельефе рядом с царями стояли и простые смертные, после «вечной памяти» российским правителям была провозглашена «вечная память» «всем избранным сынам России, в течение веков верно подвизавшимся за ее единство, благо и славу, на поприщах благочестия, просвещения, управления и победоносной защиты Отечества». Надо сказать, что на самого Александра именно эти возглашения произвели глубокое впечатление. По возвращении в Петербург он писал брату, великому князю Константину Николаевичу, в то время наместнику в Царстве Польском: «…самая церемония освящения памятника была великолепна и трогательна донельзя, в особенности последние три молитвы, нарочно для сего случая составленные по моему желанию Филаретом» (Дела и дни, 1922, № 3, 82). <…>
Примирительный пафос новгородского торжества: «вечевая» символика и имперский нарратив русской истории
Готовность власти сделать шаг навстречу обществу получила на празднике символическое воплощение: имперская эмблематика совмещалась с антиимперской, «державность» демонстративно примирялась с «вольностью». В дни торжества Новгород представал «колыбелью» не только «царства», но и вечевой свободы, выступал как символ сильных традиций самоуправления (накануне проведения земской реформы эти ассоциации звучали особенно обещающе), как воплощение духа независимости и предпринимательства, наконец, как антагонист централизаторским усилиям Москвы, а значит, имплицитно — антагонист имперского нарратива русской истории. Выбранная сценическая площадка не позволяла игнорировать эти мотивы. Впрочем, организаторы торжества явно и не собирались их обходить. Представление об оппозиционном дискурсе играло, по-видимому, важную роль в общем замысле праздника.
«Вечевую» составляющую новгородского спектакля фиксировали уже первые газетные сообщения из Новгорода: «…вслед за воспоминанием о Рюрике перед вами пронесутся воспоминания о вече и вечевом колоколе, о вольности и гордости новгородской, о ганзейском союзе, о Марфе Посаднице, о страшной казни новгородцев Иоанном Грозным…» (Эвальд 1862, № 196). Воспоминания эти «проносились» не сами по себе, но провоцировались праздником.
Прежде всего, огромному монументу была придана форма колокола: «Общий вид памятника, особенно издали, имеет форму колокола с длинным ушком», — писал корреспондент «С.-Петербургских ведомостей» (Там же, № 201). Строго говоря, памятник мог ассоциироваться с колоколом в той же мере, что и с шапкой Мономаха — его форма легко допускала оба «прочтения». По некоторым данным, в первоначальном проекте Микешина памятник в самом деле идентифицировался с шапкой Мономаха (см. об этом: Захаренко 1956, 58), чем могло дополнительно мотивироваться появление креста на вершине монумента. Однако поразительный факт: во всех трактовках, официальных и неофициальных, памятник уподоблялся исключительно колоколу, служившему демонстративным напоминанием о вечевой свободе. При этом о шапке Мономаха дружно забыли.
Воздвигнут памятник был в стенах Кремля, на площади перед Софийским собором, где, как писали в отчетах и официальных брошюрах о торжестве, собиралось новгородское вече (на самом деле оно не всегда собиралось в стенах Кремля): «Памятник стоит в сердце Великого Новгорода, на площади его Кремля, или Детинца, на той самой площади, на которой некогда собиралось вече» (Эвальд 1862, № 201) 17. Вечевой колокол на вечевой площади — вполне символическое решение, отсылавшее к традиции народовластия.
Незадолго до новгородского праздника Н.И. Костомаров, самый модный, пожалуй, историк начала 1860-х годов, прочитал в Новгороде лекцию «О значении Великого Новгорода в русской истории», которая была опубликована в 1862 году в «Отечественных записках». В этой лекции, так же, как и в появившейся год спустя двухтомной монографии Костомарова «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада», Новгород и Псков характеризовались не просто как антагонисты самодержавной власти, но как прообраз республиканской свободы, к которой стремилось пореформенное общество (см.: Костомаров 1992, 199, 202-203). В статье «Тысячелетие России», помещенной в «Месяцеслове на 1862 год» и принадлежавшей перу другого историка, профессора С.-Петербургского университета П.В. Павлова, древний Новгород, «промышленный, предприимчивый», вольный город, рисовался едва ли не единственной антитезой «грубой татарщине и полумертвому византийству»: «вечевое общинное устройство достигает в независимом Новгороде и вольном Пскове значительной степени совершенства» (Павлов 1862, 45, 66) 18. Аллюзивный смысл подобных суждений не нуждался в комментариях для человека 1860-х годов — времени, когда широко обсуждались идеи федеративного устройства России и перспектива децентрализации.
И тем не менее власть не побоялась использовать на празднике эти антиимперские подтексты. Более того, в уже упомянутой брошюре для народа «Беседа у памятника Тысячелетия русской земли» древний Новгород был представлен своего рода резервацией справедливости, заповедником вольности: «С тех пор, как великие князья переехали на житье в Киев, Новгород стал управляться сам собою <…> Вече выбирало князей и прогоняло их, если народ был ими недоволен; словом, все, что ни делалось в Новгороде, делалось по воле мира <…> мир и согласие были в новгородской земле, и грозен был Новгород для врагов своих». Поскольку во времена монгольского ига Новгород оставался свободным, то, как писал автор брошюры, «только в этом уголку уцелела вольная, независимая Русь, грозно каравшая врагов своих». Только в Новгороде уцелело и «древнее право»: «Правда в суде и выборное начальство не давали сильным и богатым обижать слабых. По воле народа на вечах шло все управление стороною» (Беседа у памятника, 14-15).
О намеренной актуализации «вечевых» ассоциаций свидетельствует то важное обстоятельство, что не осталась забытой на празднике Марфа Посадница — символ борьбы с Москвой. Ее изображение помещено на барельефе в группе «военных людей и героев», наряду с Ермаком, Мининым, Пожарским и Сусаниным. Если учесть, что на памятнике представлены всего четыре женщины, и все они, кроме новгородской героини, — носители власти (княгиня Ольга, царица Настасья Романовна и Екатерина II), можно сделать вывод об исключительном значении Марфы Посадницы для создателей памятника. Правда, она изображена в момент поражения: «Она стоит с опущенными и сложенными одна в другую руками. По щекам ее текут слезы, а в ногах ее лежит разбитый вечевой колокол. Над этим колоколом Марфа плачет о погибшем государе Великом Новгороде» (Эвальд 1862, № 201). Однако побежденная Марфа представлена достойной и даже величественной: «В фигуре престарелой Марфы изображена неподдельная скорбь, приданная гордому лицу ее» (Семеновский, 91; см. рис. 3).
И трагическая фигура новгородской героини, и разбитый вечевой колокол у ее ног служили двояким знаком, отсылающим одновременно и к некогда сломленной независимости Новгорода (а значит — к сильной державной власти), и к новгородской вольности, заложившей мощную освободительную традицию (причем в проводимых реформах легко можно было увидеть продолжение этой традиции). Получалось, что огромный памятник-колокол включался сразу в две парадигмы — символизировал и имперский, и оппозиционный дискурс, примиряя их в обновленной, пореформенной России. Этот замысел предельно ясно был артикулирован корреспондентом «Сына отечества». Рассказав о своих впечатлениях от Новгорода — о руинах дома Марфы Посадницы, о знаменитом мосте через Волхов, с которого по повелению Ивана Грозного сбрасывали людей, он подводил своих читателей к примиряющему финалу: «Но сегодня местности этой, полной ужасов, суждено быть свидетельницею возрождения новой эры разумной свободы и картины искреннего, непритворного чувства преданности к Возродителю этой свободы» (В.Ч. Письмо нашего второго корреспондента // СО. 1862. 10 сент., № 217). Здесь уместно привести очередную «подсказку» Валуева, интерпретировавшего новгородское торжество как своего рода корректив жесткому самодержавию: «Тот первый русский царь, — писал Валуев, имея в виду Ивана III, — который носит историческое наименование собирателя русской земли и в свое царствие сломил стародавние новгородские вольности, не предвидел, что именно в Новгороде должно было состояться празднование тысячелетия русской державы» (Валуев 1888, 7). Сюжет с Иваном III нашел отражение и в книге графа М.В. Толстого «Святыни и древности. Великий Новгород» (1861). Эту книгу автор преподнес в подарок Александру II прямо на новгородском торжестве — таково было желание императора (см.: Толстой 1892; Барсуков XII, 273). В книге подробно рассказывалось о вечевом колоколе, «взятом в Москву первым самодержцем московским, великим князем Иоанном III Васильевичем, положившим предел свободе и своеволию новгородцев». Александр II — «возродитель свободы» — как бы возвращал Новгороду колокол, некогда увезенный Иваном III, подчеркивая этим символическим жестом, что даровал свободу всему русскому царству.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
— в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
— в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
— в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
— в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
— в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
From Wikipedia, the free encyclopedia
Coordinates: 58°31′16.05″N 31°16′30.87″E / 58.5211250°N 31.2752417°E
| Millennium of Russia | |
|---|---|
| Native name Russian: Тысячелетие России |
|
 |
|
| Location | Veliky Novgorod, Novgorod Oblast, Russia |
| Height | 15.7m |
| Built | 1862 |
|
UNESCO World Heritage Site |
|
| Official name | Historic Monuments of Novgorod and Surroundings |
| Type | Cultural |
| Criteria | ii, iv, vi |
| Designated | 1992 (16th session) |
| Reference no. | 604 |
| Region | Eastern Europe |
The Millennium of Russia.
The Millennium of Russia (1862), with Saint Sophia Cathedral in the background. The upper row of figures is cast in the round and the lower one is in relief.
The Millennium of Russia (Russian: Тысячелетие России, romanized: Tysyacheletiye Rossii) is a bronze monument in the Novgorod Kremlin. It was erected in 1862 to celebrate the millennium of Rurik’s arrival to Novgorod, an event traditionally taken as a starting point of the history of Russian statehood.[1]
History[edit]
A competition to design the monument was held in 1859. An architect Viktor Hartmann and an artist Mikhail Mikeshin were declared the winners. Mikeshin’s design called for a grandiose, 15-metre-high globus cruciger on a bell-shaped pedestal. It was to be encircled with several tiers of sculptures representing Russian monarchs, clerics, generals, and artists active during various periods of Russian history.
Mikeshin himself was not sculptor, therefore the 129 individual statues for the monument were made by the leading Russian sculptors of the day, including his friend Ivan Schroeder [ru] and the promising new sculptor, Alexander Opekushin. Rather unexpectedly for such an official project, the tsars and commanders were represented side by side with sixteen eminent personalities of Russian culture: Lomonosov, Pushkin, Lermontov, Gogol, Karl Brullov, Mikhail Glinka, etc. As for the Russian rulers, Ivan the Terrible is famously absent from the monument due to his role in the 1570 pillage and massacre of Novgorod by the Oprichnina. Alongside the Muscovite princes, the medieval Lithuanian dynasts such as Gediminas or Vytautas the Great who reigned over the Eastern Slavs of the present-day Belarus and Ukraine are represented.
The most expensive Russian monument up to that time, it was erected at a cost of 400,000 roubles, mostly raised by public subscription. In order to provide an appropriate pedestal for the huge sculpture, sixteen blocks of Sortavala granite were brought to Novgorod, each weighing in excess of 35 tons. The bronze monument itself weighs 100 tons.
Commemorative coin issued in the USSR in 1988.
At the time when the monument was inaugurated, many art critics felt that it was overloaded with figures. Supporters regard Mikeshin’s design as harmonious with the medieval setting of the Kremlin, and subtly accentuating the vertical thrust and grandeur of the nearby 11th-century Saint Sophia Cathedral.
During World War II, the Germans dismantled the monument, and prepared it to be transported to Germany. However, the Red Army regained control of Novgorod and the monument was restored to public view in 1944. A 5-ruble commemorative coin was released in the USSR in 1988 to commemorate the monument. The Millennium of Baptism of Russia was the first state-sponsored national and religious festival since the cessation of the State atheistic policy during the early 1980s.[2]
Upper level[edit]
| Picture | Description |
|---|---|
 |
An angel (personification of the Orthodox Church) supporting the cross and blessing a kneeling woman in Russian national costume, leaning on a shield with the coat of arms and the date «1862». The figures are made by Ivan Schroeder, the cross was made according to the drawing by Viktor Hartmann. This group is installed at the top of the orb (symbol of the monarch’s power), covered with a cross pattern. The orb is surrounded by an inscription: «To the Millennium of the Russian state, which happened in the prosperous reign of Emperor Alexander II, year 1862» |
Middle level[edit]
| Picture | Name | Name in Russian | Historical year | Description |
|---|---|---|---|---|
 |
The arrival of the Varangians in Rus | Призвание варягов на Русь | 862 | The statue of the first warrior prince Rurik with helmet and shield with the inscription «year 6370» (Byzantine calendar). Rurik wears a fur on his shoulders, behind him the pagan Slavic god Veles can be seen. The figure looks south-west, in the direction of Kiev. |
 |
The Christianization of Rus | Крещение Руси | 988 | In the center, the Kievan Grand Prince Vladimir the Great can be found, raises an Orthodox cross. Besides, a woman holds her child for baptism and a Slav dispossesses the pagan god Perun. The composition looks in the south-eastern direction. |
 |
Beginning of the expulsion of the Tatars | Начало изгнания татар | 1380 | Dmitry Donskoi, the victor in the Battle of Kulikovo, holds a Russian mace in his right hand. At his feet lies Mamai, the defeated warlord of the Golden Horde. In the left hand Dmitry Donskoi holds a captured bunchuk, the Tatar symbol of power. The composition looks east. |
 |
Foundation of an independent Russian Tsardom | Основание самодержавного царства Русского | 1491 | Ivan the Great in a dress of Byzantine emperors with Monomach’s Cap. In his hands he holds a scepter and a globus cruciger. In front of him, a Tatar is kneeling, beside him, a Lithuanian is lying, representing Grand Duchy of Lithuania, as well as a Teutonic knight with a broken sword, representing the Order of Teutonic Knights. The composition looks north-east. |
 |
Enthronement of the Romanov dynasty | Начало династии Романовых | 1613 | The young Tsar Michael of Russia ascends to the Russian throne after the overcoming of the Time of Troubles. Prince Dmitry Pozharsky who represents the nobility protects him with his sword while Kuzma Minin who represents the people offers him the Monomach’s Cap and the scepter. In the background, a figure of a Siberian Cossack can be found which symbolizes the colonization of Siberia to come. |
 |
Creation of the Russian Empire | Образование Российской империи | 1721 | Peter the Great with laurel wreath and scepter in the right hand is supported by an angel showing him the way to the north-west where the future city of Saint-Petersburg shall be founded. At Peter’s feet, defeated Swede can be found trying to protect his torn flag. This symbolizes the Russian victory in the Great Northern War. The composition looks north-west. |
Bottom level[edit]
| Men of enlightenment: | Statesmen: | Military men and heroes: | Writers and artists: | ||||
 |
Cyril and Methodius, missionaries of Slavs |  |
Yaroslav the Wise, Grand Prince of Kiev |  |
Sviatoslav I of Kiev, Grand Prince of Kiev |  |
Mikhail Lomonosov, polymath |
 |
Olga of Kiev, Grand Princess of Kiev |  |
Vladimir Monomakh, Grand Prince of Kiev |  |
Mstislav Mstislavich, Prince of Novgorod and Galicia |  |
Denis Fonvizin, playwright |
 |
Vladimir the Great, Grand Prince of Kiev |  |
Gediminas, Grand Prince of Lithuania |  |
Daniel of Galicia, Prince of Galicia |  |
Alexander Kokorinov, architect |
 |
Abraham, bishop of Rostov |  |
Algirdas, Grand Prince of Lithuania |  |
Daumantas, Prince of Pskov |  |
Gavrila Derzhavin, poet and statesman |
 |
Anthony of Kiev, founder of the Monastery of the Caves |  |
Vytautas, Grand Prince of Lithuania |  |
Alexander Nevsky, Grand Prince of Vladimir |  |
Fyodor Volkov, actor |
 |
Theodosius of Kiev, Kievan monk |  |
Ivan the Great, Grand Prince of Moscow |  |
Michael, Prince of Tver |  |
Nikolai Karamzin, playwright and historian |
 |
Kuksha of the Kiev Caves, Kievan monk |  |
Sylvester, clergyman and statesman |  |
Dmitry Donskoi, Grand Prince of Moscow |  |
Ivan Krylov, poet of fables |
 |
Nestor the Chronicler, chronicler of the Russian history |  |
Anastasia Romanovna, first wife of Ivan the Terrible |  |
Kęstutis, Grand Prince of Lithuania |  |
Vasily Zhukovsky, poet and translator |
 |
Cyril of White Lake, Founder of the Kirillo-Belozersky Monastery |  |
Alexey Adashev, Ivan IV’s bosom friend and advisor |  |
Daniil Kholmsky, general |  |
Nikolay Gnedich, Poet and translator |
 |
Stephen of Perm, Bishop and Missionary of Perm |  |
Hermogenes, Patriarch of Moscow |  |
Mikhail Vorotynsky, Field Marshal |  |
Aleksandr Griboyedov, Writer and Diplomat |
 |
Alexius, Metropolitan of Kiev and Moscow |  |
Michael Romanov, first Romanov tsar |  |
Daniil Shchenya, military leader |  |
Mikhail Lermontov, poet and writer |
 |
Sergius of Radonezh, spiritual leader |  |
Filaret, Patriarch of Moscow |  |
Marfa Boretskaya, Posadnik of Novgorod |  |
Alexander Pushkin, poet and writer |
 |
Peter Mogila, Metropolitan of Kiev |  |
Afanasy Ordin-Nashchokin, Diplomat |  |
Yermak Timofeyevich, Cossack leader |  |
Nikolai Gogol, Writer |
 |
Zosima of Solovki, Founder of the Solovetsky Monastery |  |
Artamon Matveyev, Statesman and Diplomat |  |
Mikhail Skopin-Shuisky, military leader |  |
Mikhail Glinka, Composer |
 |
Maximus the Greek, Writer and scholar |  |
Alexis, Tsar |  |
Dmitry Pozharsky, Prince |  |
Karl Briullov, Painter |
 |
Savvatiy, Founder of the Solovetsky Monastery |  |
Peter the Great, Tsar and first emperor |  |
Kuzma Minin, Organizer of the People’s Army |  |
Dmitry Bortniansky, Composer |
 |
Jonah, Metropolitan of Moscow |  |
Yakov Dolgorukov, advisor to Peter I |  |
Avraamy Palitsyn, Monk and Writer | ||
 |
Macarius, Metropolitan of Moscow |  |
Ivan Betskoy, Statesman and Reformer |  |
Bohdan Khmelnytsky, Hetman of the Zaporizhian cossacks | ||
 |
Varsonofius, Archbishop of Tver |  |
Catherine the Great, Empress |  |
Ivan Susanin, Folk hero | ||
 |
Guriy, Archbishop of Kazan |  |
Alexander Bezborodko, Statesman and Diplomat |  |
Boris Sheremetev, Field Marshal and Diplomat | ||
 |
Konstantin Ostrozhsky, Prince and voivode of Kiev |  |
Grigory Potyomkin, Statesman and Diplomat |  |
Mikhail Golitsyn, Field Marshal | ||
 |
Nikon, Patriarch of Moscow |  |
Viktor Kochubey, Statesman and Diplomat |  |
Pyotr Saltykov, Field Marshal | ||
 |
Fyodor Rtishchev, Philanthropist |  |
Alexander I, Emperor |  |
Burkhard von Münnich, Field Marshal | ||
 |
Dimitry of Rostov, Churchman and composer |  |
Mikhail Speransky, Statesman |  |
Alexei Orlov, General | ||
 |
Tikhon of Zadonsk, Archbishop of Ladoga and Voronezh |  |
Mikhail Vorontsov, Field Marshal |  |
Pyotr Rumyantsev, Field Marshal | ||
 |
Mitrofan, Archbishop of Voronezh |  |
Nicholas I, Emperor |  |
Alexander Suvorov, Generalissimo | ||
 |
Georgy Konissky, Archbishop of Belarus |  |
Michael Barclay de Tolly, Field Marshal | ||||
 |
Feofan Prokopovich, Archbishop of Novgorod; Statesman |  |
Mikhail Kutuzov, Field Marshal | ||||
 |
Platon Levshin, Metropolitan of Moscow |  |
Dmitry Senyavin, Admiral | ||||
 |
Innocent, Archbishop of Chersonesos Taurica |  |
Matvei Platov, General | ||||
 |
Pyotr Bagration, General | ||||||
 |
Karl Diebitsch-Zabalkansky, Field Marshal | ||||||
 |
Ivan Paskevich, Field Marshal | ||||||
 |
Mikhail Lazarev, Admiral | ||||||
 |
Vladimir Kornilov, Vice-Admiral | ||||||
 |
Pavel Nakhimov, Admiral |
Gallery[edit]
-
Men of enlightenment
-
Statesmen
-
Militarymen
-
Artists
-
The construction of the monument in 1862.
-
The Commemorative medal of the monument in 1862 when the construction was finished, «In memory of the Millennium of Russia»
References[edit]
- ^ Ketola, Kari; Vihavainen, Timo (2014). Changing Russia? : history, culture and business (1. ed.). Helsinki: Finemor. p. 1. ISBN 9527124018.
- ^ Krindatch, Alexey D. (2006). «Religion, Public Life and the State in Putin’s Russia». Occasional Papers on Religion in Eastern Europe. XXVI (2): 28. ISSN 1474-225X. OCLC 8092797053. Retrieved July 20, 2021 – via Paperity.org.
External links[edit]
- (in Russian) History and description on the website of the Novgorod administration
From Wikipedia, the free encyclopedia
Coordinates: 58°31′16.05″N 31°16′30.87″E / 58.5211250°N 31.2752417°E
| Millennium of Russia | |
|---|---|
| Native name Russian: Тысячелетие России |
|
|
|
| Location | Veliky Novgorod, Novgorod Oblast, Russia |
| Height | 15.7m |
| Built | 1862 |
|
UNESCO World Heritage Site |
|
| Official name | Historic Monuments of Novgorod and Surroundings |
| Type | Cultural |
| Criteria | ii, iv, vi |
| Designated | 1992 (16th session) |
| Reference no. | 604 |
| Region | Eastern Europe |
The Millennium of Russia.
The Millennium of Russia (1862), with Saint Sophia Cathedral in the background. The upper row of figures is cast in the round and the lower one is in relief.
The Millennium of Russia (Russian: Тысячелетие России, romanized: Tysyacheletiye Rossii) is a bronze monument in the Novgorod Kremlin. It was erected in 1862 to celebrate the millennium of Rurik’s arrival to Novgorod, an event traditionally taken as a starting point of the history of Russian statehood.[1]
History[edit]
A competition to design the monument was held in 1859. An architect Viktor Hartmann and an artist Mikhail Mikeshin were declared the winners. Mikeshin’s design called for a grandiose, 15-metre-high globus cruciger on a bell-shaped pedestal. It was to be encircled with several tiers of sculptures representing Russian monarchs, clerics, generals, and artists active during various periods of Russian history.
Mikeshin himself was not sculptor, therefore the 129 individual statues for the monument were made by the leading Russian sculptors of the day, including his friend Ivan Schroeder [ru] and the promising new sculptor, Alexander Opekushin. Rather unexpectedly for such an official project, the tsars and commanders were represented side by side with sixteen eminent personalities of Russian culture: Lomonosov, Pushkin, Lermontov, Gogol, Karl Brullov, Mikhail Glinka, etc. As for the Russian rulers, Ivan the Terrible is famously absent from the monument due to his role in the 1570 pillage and massacre of Novgorod by the Oprichnina. Alongside the Muscovite princes, the medieval Lithuanian dynasts such as Gediminas or Vytautas the Great who reigned over the Eastern Slavs of the present-day Belarus and Ukraine are represented.
The most expensive Russian monument up to that time, it was erected at a cost of 400,000 roubles, mostly raised by public subscription. In order to provide an appropriate pedestal for the huge sculpture, sixteen blocks of Sortavala granite were brought to Novgorod, each weighing in excess of 35 tons. The bronze monument itself weighs 100 tons.
Commemorative coin issued in the USSR in 1988.
At the time when the monument was inaugurated, many art critics felt that it was overloaded with figures. Supporters regard Mikeshin’s design as harmonious with the medieval setting of the Kremlin, and subtly accentuating the vertical thrust and grandeur of the nearby 11th-century Saint Sophia Cathedral.
During World War II, the Germans dismantled the monument, and prepared it to be transported to Germany. However, the Red Army regained control of Novgorod and the monument was restored to public view in 1944. A 5-ruble commemorative coin was released in the USSR in 1988 to commemorate the monument. The Millennium of Baptism of Russia was the first state-sponsored national and religious festival since the cessation of the State atheistic policy during the early 1980s.[2]
Upper level[edit]
| Picture | Description |
|---|---|
|
An angel (personification of the Orthodox Church) supporting the cross and blessing a kneeling woman in Russian national costume, leaning on a shield with the coat of arms and the date «1862». The figures are made by Ivan Schroeder, the cross was made according to the drawing by Viktor Hartmann. This group is installed at the top of the orb (symbol of the monarch’s power), covered with a cross pattern. The orb is surrounded by an inscription: «To the Millennium of the Russian state, which happened in the prosperous reign of Emperor Alexander II, year 1862» |
Middle level[edit]
| Picture | Name | Name in Russian | Historical year | Description |
|---|---|---|---|---|
|
The arrival of the Varangians in Rus | Призвание варягов на Русь | 862 | The statue of the first warrior prince Rurik with helmet and shield with the inscription «year 6370» (Byzantine calendar). Rurik wears a fur on his shoulders, behind him the pagan Slavic god Veles can be seen. The figure looks south-west, in the direction of Kiev. |
|
The Christianization of Rus | Крещение Руси | 988 | In the center, the Kievan Grand Prince Vladimir the Great can be found, raises an Orthodox cross. Besides, a woman holds her child for baptism and a Slav dispossesses the pagan god Perun. The composition looks in the south-eastern direction. |
|
Beginning of the expulsion of the Tatars | Начало изгнания татар | 1380 | Dmitry Donskoi, the victor in the Battle of Kulikovo, holds a Russian mace in his right hand. At his feet lies Mamai, the defeated warlord of the Golden Horde. In the left hand Dmitry Donskoi holds a captured bunchuk, the Tatar symbol of power. The composition looks east. |
|
Foundation of an independent Russian Tsardom | Основание самодержавного царства Русского | 1491 | Ivan the Great in a dress of Byzantine emperors with Monomach’s Cap. In his hands he holds a scepter and a globus cruciger. In front of him, a Tatar is kneeling, beside him, a Lithuanian is lying, representing Grand Duchy of Lithuania, as well as a Teutonic knight with a broken sword, representing the Order of Teutonic Knights. The composition looks north-east. |
|
Enthronement of the Romanov dynasty | Начало династии Романовых | 1613 | The young Tsar Michael of Russia ascends to the Russian throne after the overcoming of the Time of Troubles. Prince Dmitry Pozharsky who represents the nobility protects him with his sword while Kuzma Minin who represents the people offers him the Monomach’s Cap and the scepter. In the background, a figure of a Siberian Cossack can be found which symbolizes the colonization of Siberia to come. |
|
Creation of the Russian Empire | Образование Российской империи | 1721 | Peter the Great with laurel wreath and scepter in the right hand is supported by an angel showing him the way to the north-west where the future city of Saint-Petersburg shall be founded. At Peter’s feet, defeated Swede can be found trying to protect his torn flag. This symbolizes the Russian victory in the Great Northern War. The composition looks north-west. |
Bottom level[edit]
| Men of enlightenment: | Statesmen: | Military men and heroes: | Writers and artists: | ||||
|
Cyril and Methodius, missionaries of Slavs | |
Yaroslav the Wise, Grand Prince of Kiev | |
Sviatoslav I of Kiev, Grand Prince of Kiev | |
Mikhail Lomonosov, polymath |
|
Olga of Kiev, Grand Princess of Kiev | |
Vladimir Monomakh, Grand Prince of Kiev | |
Mstislav Mstislavich, Prince of Novgorod and Galicia | |
Denis Fonvizin, playwright |
|
Vladimir the Great, Grand Prince of Kiev | |
Gediminas, Grand Prince of Lithuania | |
Daniel of Galicia, Prince of Galicia | |
Alexander Kokorinov, architect |
|
Abraham, bishop of Rostov | |
Algirdas, Grand Prince of Lithuania | |
Daumantas, Prince of Pskov | |
Gavrila Derzhavin, poet and statesman |
|
Anthony of Kiev, founder of the Monastery of the Caves | |
Vytautas, Grand Prince of Lithuania | |
Alexander Nevsky, Grand Prince of Vladimir | |
Fyodor Volkov, actor |
|
Theodosius of Kiev, Kievan monk | |
Ivan the Great, Grand Prince of Moscow | |
Michael, Prince of Tver | |
Nikolai Karamzin, playwright and historian |
|
Kuksha of the Kiev Caves, Kievan monk | |
Sylvester, clergyman and statesman | |
Dmitry Donskoi, Grand Prince of Moscow | |
Ivan Krylov, poet of fables |
|
Nestor the Chronicler, chronicler of the Russian history | |
Anastasia Romanovna, first wife of Ivan the Terrible | |
Kęstutis, Grand Prince of Lithuania | |
Vasily Zhukovsky, poet and translator |
|
Cyril of White Lake, Founder of the Kirillo-Belozersky Monastery | |
Alexey Adashev, Ivan IV’s bosom friend and advisor | |
Daniil Kholmsky, general | |
Nikolay Gnedich, Poet and translator |
|
Stephen of Perm, Bishop and Missionary of Perm | |
Hermogenes, Patriarch of Moscow | |
Mikhail Vorotynsky, Field Marshal | |
Aleksandr Griboyedov, Writer and Diplomat |
|
Alexius, Metropolitan of Kiev and Moscow | |
Michael Romanov, first Romanov tsar | |
Daniil Shchenya, military leader | |
Mikhail Lermontov, poet and writer |
|
Sergius of Radonezh, spiritual leader | |
Filaret, Patriarch of Moscow | |
Marfa Boretskaya, Posadnik of Novgorod | |
Alexander Pushkin, poet and writer |
|
Peter Mogila, Metropolitan of Kiev | |
Afanasy Ordin-Nashchokin, Diplomat | |
Yermak Timofeyevich, Cossack leader | |
Nikolai Gogol, Writer |
|
Zosima of Solovki, Founder of the Solovetsky Monastery | |
Artamon Matveyev, Statesman and Diplomat | |
Mikhail Skopin-Shuisky, military leader | |
Mikhail Glinka, Composer |
|
Maximus the Greek, Writer and scholar | |
Alexis, Tsar | |
Dmitry Pozharsky, Prince | |
Karl Briullov, Painter |
|
Savvatiy, Founder of the Solovetsky Monastery | |
Peter the Great, Tsar and first emperor | |
Kuzma Minin, Organizer of the People’s Army | |
Dmitry Bortniansky, Composer |
|
Jonah, Metropolitan of Moscow | |
Yakov Dolgorukov, advisor to Peter I | |
Avraamy Palitsyn, Monk and Writer | ||
|
Macarius, Metropolitan of Moscow | |
Ivan Betskoy, Statesman and Reformer | |
Bohdan Khmelnytsky, Hetman of the Zaporizhian cossacks | ||
|
Varsonofius, Archbishop of Tver | |
Catherine the Great, Empress | |
Ivan Susanin, Folk hero | ||
|
Guriy, Archbishop of Kazan | |
Alexander Bezborodko, Statesman and Diplomat | |
Boris Sheremetev, Field Marshal and Diplomat | ||
|
Konstantin Ostrozhsky, Prince and voivode of Kiev | |
Grigory Potyomkin, Statesman and Diplomat | |
Mikhail Golitsyn, Field Marshal | ||
|
Nikon, Patriarch of Moscow | |
Viktor Kochubey, Statesman and Diplomat | |
Pyotr Saltykov, Field Marshal | ||
|
Fyodor Rtishchev, Philanthropist | |
Alexander I, Emperor | |
Burkhard von Münnich, Field Marshal | ||
|
Dimitry of Rostov, Churchman and composer | |
Mikhail Speransky, Statesman | |
Alexei Orlov, General | ||
|
Tikhon of Zadonsk, Archbishop of Ladoga and Voronezh | |
Mikhail Vorontsov, Field Marshal | |
Pyotr Rumyantsev, Field Marshal | ||
|
Mitrofan, Archbishop of Voronezh | |
Nicholas I, Emperor | |
Alexander Suvorov, Generalissimo | ||
|
Georgy Konissky, Archbishop of Belarus | |
Michael Barclay de Tolly, Field Marshal | ||||
|
Feofan Prokopovich, Archbishop of Novgorod; Statesman | |
Mikhail Kutuzov, Field Marshal | ||||
|
Platon Levshin, Metropolitan of Moscow | |
Dmitry Senyavin, Admiral | ||||
|
Innocent, Archbishop of Chersonesos Taurica | |
Matvei Platov, General | ||||
|
Pyotr Bagration, General | ||||||
|
Karl Diebitsch-Zabalkansky, Field Marshal | ||||||
|
Ivan Paskevich, Field Marshal | ||||||
|
Mikhail Lazarev, Admiral | ||||||
|
Vladimir Kornilov, Vice-Admiral | ||||||
|
Pavel Nakhimov, Admiral |
Gallery[edit]
-
Men of enlightenment
-
Statesmen
-
Militarymen
-
Artists
-
The construction of the monument in 1862.
-
The Commemorative medal of the monument in 1862 when the construction was finished, «In memory of the Millennium of Russia»
References[edit]
- ^ Ketola, Kari; Vihavainen, Timo (2014). Changing Russia? : history, culture and business (1. ed.). Helsinki: Finemor. p. 1. ISBN 9527124018.
- ^ Krindatch, Alexey D. (2006). «Religion, Public Life and the State in Putin’s Russia». Occasional Papers on Religion in Eastern Europe. XXVI (2): 28. ISSN 1474-225X. OCLC 8092797053. Retrieved July 20, 2021 – via Paperity.org.
External links[edit]
- (in Russian) History and description on the website of the Novgorod administration
Координаты : 58 ° 31′16,05 ″ с.ш. 31 ° 16′30,87 ″ в.д. / 58,5211250 ° с. Ш. 31,2752417 ° в.
| Тысячелетие России | |
|---|---|
| Родное имя русский язык : Тысячелетие России |
|
 |
|
| Место нахождения | Великий Новгород , Новгородская область , Россия |
| Рост | 15,7 м |
| Построено | 1862 г. |
|
Объект всемирного наследия ЮНЕСКО |
|
| Официальное название | Исторические памятники Новгорода и окрестностей |
| Тип | Культурный |
| Критерии | II, IV, VI |
| Назначен | 1992 (16-я сессия ) |
| Номер ссылки | 604 |
| Государство-участник | Россия |
| Область | Восточная Европа |
» Тысячелетие России» (1862 г.) на фоне Софийского собора . Верхний ряд фигур выполнен круглым, нижний — рельефным.
Тысячелетие России ( Россия : Тысячелетие Россия , латинизируется : Tysyacheletiye Россия ) является бронзовым памятником в Новгородском кремле . Он был возведен в 1862 году в ознаменование тысячелетия прибытия Рюрика в Новгород , события, которое традиционно считается отправной точкой истории российской государственности .
История
Конкурс на создание памятника проводился в 1859 году. Победителями были объявлены архитектор Виктор Гартманн и художник Михаил Микешин . По замыслу Микешина, на пьедестале в форме колокола был изображен грандиозный крестоносец- глобус высотой 15 метров . Он должен был быть окружен несколькими ярусами скульптур, изображающих русских монархов, священнослужителей, генералов и художников, действовавших в разные периоды русской истории.
Сам Микешин не был скульптором, поэтому 129 отдельных статуй для памятника были созданы ведущими российскими скульпторами того времени, включая его друга Ивана Шредера и прославленного Александра Опекушина . Довольно неожиданно для такого официального проекта цари и полководцы были представлены бок о бок с шестнадцатью выдающимися личностями русской культуры: Ломоносов , Пушкин , Лермонтов , Гоголь , Карл Брюллов , Михаил Глинка и др. Что касается русских правителей, то Иван Грозный отсутствует на памятнике из-за его роли в грабеже и резне Новгорода в 1570 году.у опричнины . Наряду с московскими князьями представлены средневековые литовские династы, такие как Гедиминас или Витаутас Великий , правившие восточными славянами современной Беларуси и Украины .
Самый дорогой на тот момент памятник в России, он был возведен за 400 000 рублей, в основном по открытой подписке. Чтобы создать подходящий постамент для огромной скульптуры, в Новгород были привезены шестнадцать блоков Сортавальского гранита, каждый весом более 35 тонн. Сам бронзовый памятник весит 100 тонн.
Памятная монета выпущена в СССР в 1988 году.
Во время открытия памятника многие искусствоведы считали его перегруженным фигурами. Сторонники считают, что дизайн Микешина гармонирует со средневековой обстановкой Кремля и тонко подчеркивает вертикальную направленность и величие близлежащего Софийского собора XI века .
Во время Второй мировой войны , то немцы демонтировали памятник, и подготовили его к перевозке в Германию. Однако Красная Армия восстановила контроль над Новгородом, и памятник был возвращен для всеобщего обозрения в 1944 году. В 1988 году в СССР была выпущена памятная монета номиналом 5 рублей в память о памятнике. «Тысячелетие крещения России» был первым государственным национальным и религиозным праздником с момента прекращения государственной атеистической политики в начале 1980-х годов. [1]
Верхний уровень
| Рисунок |
Описание |
|---|---|
 |
Ангел (олицетворение Православной Церкви ) поддерживает крест и благословляет преклоненную женщину в русском национальном костюме, опирающуюся на щит с гербом и датой «1862». Фигуры выполнены Иваном Шредером, крест — по рисунку Виктора Гартмана. Эта группа устанавливается на вершине шара (символа власти монарха), покрытого крестообразным узором. Орб окружен надписью: «Тысячелетию государства Российского, которое произошло в благополучное царствование императора Александра II в 1862 году». |
Средний уровень
| Рисунок |
Имя |
Имя на русском |
Исторический год |
Описание |
|---|---|---|---|---|
| Приход варягов на Русь | Призвание варягов на Русь | 862 | Статуя первого князя-воина Рюрика в шлеме и щите с надписью «6370 год» (с момента сотворения мира). Рюрик носит мех на плечах, за ним можно увидеть языческого славянского бога Велеса . Фигура смотрит на юго-запад, в сторону Киева . |
|
 |
Христианизация Руси | Крещение Руси | 988 | В центре изображен киевский великий князь Владимир Великий , поднимающий православный крест. Кроме того, женщина держит своего ребенка для крещения, а славянин избавляется от языческого бога Перуна . Композиция смотрится в юго-восточном направлении. |
.jpg/440px-Dmitry_Donskoi_(Millennium_Monument_in_Novgorod).jpg) |
Начало изгнания татар | Начало изгнания татар | 1380 | Дмитрий Донской , победитель Куликовской битвы , держитв правой рукерусскую булаву . У его ног лежит Мамай , побежденный полководец Золотой Орды . В левой руке Дмитрий Донской держит трофейный бунчук — татарский символ власти. Композиция смотрит на восток. |
 |
Основание независимого русского царства | Основание самодержавного царства Русского | 1491 | Иван Великий в одежде византийских императоров с шапкой Мономаха . В руках он держит скипетр и крестообразный шар . Перед ним на коленях стоит татарин, рядом лежит литовец, представляющий Великое княжество Литовское , а также тевтонский рыцарь со сломанным мечом, представляющий Орден Тевтонских рыцарей . Композиция смотрит на северо-восток. |
 |
Воцарение династии Романовых | Начало династии Романовых | 1613 | Молодой царь Михаил России восходит на русский престол после преодоления Смутного времени . Князь Дмитрий Пожарский , представляющий дворянство, защищает его своим мечом, а Кузьма Минин , представляющий народ, предлагает ему Шапку Мономаха и скипетр. На заднем плане изображен сибирский казак, символизирующий грядущую колонизацию Сибири . |
 |
Создание Российской Империи | Образование Российской империи | 1721 | Петра Великого с лавровым венком и скипетром в правой руке поддерживает ангел, указывающий ему путь на северо-запад, где будет основан будущий город Санкт-Петербург . У ног Петра можно встретить побежденного шведа, который пытается защитить свой разорванный флаг. Это символизирует победу России в Северной войне . Композиция смотрит на северо-запад. |
Нижний уровень
| Люди просвещения: | Государственные деятели: | Военные и герои: | Писатели и художники: | ||||
 |
Кирилл и Мефодий , миссионеры славян | Ярослав Мудрый , великий князь Киевский |  |
Святослав I Киевский , великий князь Киевский |  |
Михаил Ломоносов , эрудит |
|
 |
Ольга Киевская , великая княгиня Киевская |  |
Владимир Мономах , великий князь Киевский |  |
Мстислав Мстиславич , князь Новгородский и Галицкий |  |
Денис Фонвизин , драматург |
 |
Владимир Великий , великий князь Киевский |  |
Гедиминас , великий князь литовский |  |
Даниил Галицкий , князь Галисийский |  |
Александр Кокоринов , архитектор |
 |
Авраам , епископ Ростовский |  |
Альгирдас , великий князь литовский |  |
Даумантас , князь псковский |  |
Гаврила Державин , поэт и государственный деятель |
 |
Антоний Киевский , основатель Печерского монастыря |  |
Витаутас , великий князь литовский |  |
Александр Невский , великий князь Владимирский |  |
Федор Волков , актер |
 |
Феодосий Киевский , киевский монах |  |
Иван Великий , великий князь московский |  |
Михаил , князь Тверской |  |
Николай Карамзин , драматург и историк |
 |
Кукша Киево-Печерской , киевский монах |  |
Сильвестр , священнослужитель и государственный деятель |  |
Дмитрий Донской , великий князь Московский |  |
Иван Крылов , поэт басен |
 |
Нестор Летописец , летописец русской истории |  |
Анастасия Романовна , первая жена Ивана Грозного |  |
Кястутис , великий князь литовский |  |
Василий Жуковский , поэт и переводчик |
 |
Кирилл Белозерский , основатель Кирилло-Белозерского монастыря. |  |
Алексей Адашев , закадычный друг и советник Ивана IV |  |
Даниил Холмский , генерал |  |
Николай Гнедич , поэт и переводчик |
 |
Стефан Пермский , епископ и миссионер Пермский |  |
Гермоген , Патриарх Московский |  |
Михаил Воротынский , фельдмаршал |  |
Александр Грибоедов , писатель и дипломат |
 |
Алексий , митрополит Киевский и Московский |  |
Михаил Романов , первый царь Романовых |  |
Даниил Щеня , военачальник |  |
Михаил Лермонтов , поэт и писатель |
 |
Сергий Радонежский , духовный лидер |  |
Филарет , Патриарх Московский |  |
Борецкая , посадников из Новгорода |  |
Александр Пушкин , поэт и писатель |
 |
Петр Могила , митрополит Киевский |  |
Афанасий Ордин-Нащокин , дипломат |  |
Ермак Тимофеевич , казачий предводитель |  |
Николай Гоголь , писатель |
 |
Зосима Соловецкий , основатель Соловецкого монастыря. |  |
Артамон Матвеев , государственный деятель и дипломат |  |
Михаил Скопин-Шуйский , военачальник |  |
Михаил Глинка , композитор |
 |
Максим Грек , писатель и ученый |  |
Алексий , царь |  |
Дмитрий Пожарский , князь |  |
Карл Брюллов , Художник |
 |
Савватий , основатель Соловецкого монастыря |  |
Петр Великий , царь и первый император |  |
Кузьма Минин , организатор Народной армии |  |
Дмитрий Бортнянский , композитор |
 |
Иона , митрополит Московский |  |
Яков Долгоруков , советник Петра I |  |
Авраамий Палицын , монах и писатель | ||
 |
Макарий , митрополит Московский |  |
Иван Бецкой , государственный деятель и реформатор |  |
Богдан Хмельницкий , гетман запорожского казачества | ||
 |
Варсонофий , архиепископ Тверской |  |
Екатерина Великая , Императрица |  |
Иван Сусанин , Народный герой |
||
 |
Гурий , архиепископ Казанский |  |
Александр Безбородко , государственный деятель и дипломат |  |
Борис Шереметев , фельдмаршал и дипломат |
||
 |
Константин Острожский , князь и воевода Киевский |  |
Григорий Потемкин , государственный деятель и дипломат |  |
Михаил Голицын , фельдмаршал |
||
 |
Никон , Патриарх Московский |  |
Виктор Кочубей , государственный деятель и дипломат |  |
Петр Салтыков , фельдмаршал |
||
 |
Федор Ртищев , благотворитель |  |
Александр I , Император |  |
Буркхард фон Мюнних , фельдмаршал |
||
 |
Димитрий Ростовский , церковник и композитор |  |
Михаил Сперанский , государственный деятель |  |
Алексей Орлов , генерал |
||
 |
Тихон Задонский , архиепископ Ладожский и Воронежский |  |
Михаил Воронцов , фельдмаршал |  |
Петр Румянцев , фельдмаршал |
||
 |
Митрофан , архиепископ Воронежский |  |
Николай I , император |  |
Александр Суворов , генералиссимус |
||
 |
Георгий Конисский , архиепископ Беларуси |  |
Майкл Барклай де Толли , фельдмаршал |
||||
 |
Феофан Прокопович , архиепископ Новгородский; Государственный деятель |  |
Михаил Кутузов , фельдмаршал |
||||
 |
Платон Левшин , митрополит Московский |  |
Дмитрий Сенявин , адмирал |
||||
 |
Иннокентий , архиепископ Херсонес Таврический |  |
Матвей Платов , генерал |
||||
 |
Петр Багратион , генерал |
||||||
 |
Карл Дибич-Забалканский , фельдмаршал |
||||||
 |
Иван Паскевич , фельдмаршал |
||||||
 |
Михаил Лазарев , адмирал |
||||||
 |
Владимир Корнилов , вице-адмирал |
||||||
 |
Павел Нахимов , адмирал |
Галерея
-
Люди просвещения
-
Государственные деятели
-
Военные
-
Художники
-
Строительство памятника 1862 г.
-
Памятная медаль памятника 1862 г. по окончании строительства «В память тысячелетия России».
Ссылки
- ^ Криндач, Алексей Д. (2006). «Религия, общественная жизнь и государство в путинской России» . Периодические статьи о религии в Восточной Европе . XXVI (2): 28. ISSN 1474-225X . OCLC 8092797053 . Проверено 20 июля 2021 г. — через Paperity.org .
Внешние ссылки
- (на русском языке ) История и описание на сайте администрации Новгородской
День зарождения российской государственности отмечается ежегодно 21 сентября. Отсчет русской государственности начинается с 21 сентября — это дата традиционного празднования дня рождения государства российского, и День воинской славы России.
Российское государство зародилось более 1 000 лет назад, и, благодаря объединению множества племен и народов, оно является уникальным. Именно с целью консолидации общества, воспитания и развития патриотических и гражданских чувств и был утвержден этот праздник.
Когда отмечают
День 1156-летия зарождения российской государственности отмечался 21 сентября 2018 года, ранее 3 марта 2011 года Указом Президента России Дмитрия Медведева №267 было решено возродить торжества. Документ предписывал организовать подготовку и проведение празднования 1150-летия зарождения российской государственности в 2012 году. Дата праздника приурочена к открытию памятника «Тысячелетие России» в Новгородском Кремле в 1862 году.
История праздника
В 2012 году исполнилось 1 150 лет со времени события, которое в отечественной историографии XVIII — XIX веков получило название «призвание варягов», «рождение российской государственности».
В 862 году произошел акт добровольного соглашения славянских и угро-финских племен, договорившихся ради прекращения междоусобиц призвать в качестве правителя «человека со стороны», не связанного ни с одним из местных кланов, который должен был выполнять функции третейского судьи, «судить по праву», то есть по закону. Таким приглашенным правителем стал князь Рюрик, положивший начало первой русской династии, правившей страной более семи веков.
Традиционно 862 год считается датой зарождения российской государственности, точкой отсчета отечественной истории. Впервые император Александр II выступил инициатором празднования этого дня в 1862 году. Тогда российской государственности исполнилось 1 000 лет. Затем на многие годы этот день был вычеркнут из календаря праздников.
В 2009 году во время проведения заседания Госсовета и совета по культуре и искусству по организационным мероприятиям в честь 1 150-летия Великого Новгорода был поднят вопрос о возрождении даты празднования российской государственности, тем более что все маститые историки считали 862-й год началом ее зарождения. Президент России поддержал эту идею, и в 2011 году был издан соответствующий указ.
Интересные факты
Центральный банк России 20 марта 2012 года в честь праздника были выпущены 5 видов монет: номиналом в 10 рублей из стали, в 3 и 100 рублей из серебра 925 пробы, в 50 и 10 000 рублей из золота высшей пробы.
Количество и вес монет разнообразно. 10-ти рублевая стальная монета отчеканена тиражом в 10 миллионов штук и весом 5,63 грамма каждая, а золотых монет номиналом в 10 000 рублей отчеканено всего 75 штук, и каждая весит 1 килограмм.